Валерий Байдин
Древнерусское предхристианство
Небесная река
У предков русов представление о родстве имён первочеловека и собрата-медведя, по всей видимости, соединялось с почитанием «звёздно-небесной реки», из которой они явились на землю – Млечного пути. Несомненна связь обрядов древних европейцев с наблюдениями за небом, вращением светил и сияющим звёздным скоплением, казавшимся руслом бездонной реки. Словно следуя за солнцем в годовом движении, она медленно текла по ночному небосводу и вращалась посолонь. Греки называли её Κύϰλος γαλαξίας «Млечный круг» или просто Γαλαξίας, римляне – Небесная дорога, древние литовцы – Птичья дорога, древние германцы – Путь Вотана. Прарусы уподобляли Млечный путь сказочной «молочной реке с кисельными берегами» ночных облаков, почитали звёздной Росью. Она будто продолжала след дыма от священных костров, вела «на тот свет», к ирию. Это слово может быть сближено с греческим αέρος и латинским aēr «воздух».
Возможно, в наименовании ирий, родственном с самоназванием ариев (авестийским airyā и древнеиндийскому ā́rya), сохранилась смутная память об их мифической небесной прародине. Иной образ – лучащегося света – вызывало слово рай. Оно соответствует авестийскому rā́у – «богатство, счастье, дар» и древнеиндийскому rāy «сокровище, богатство», латинскому radius «луч солнца и света, молния», французскому rayon «луч». Тот же корень входит в название Израй-реки («текущей из рая») народных стихов и в слово радуга, рай-дуга. Многоцветный небесный полукруг, возникавший от соединения солнечного света и дождя, считался знаком благодати, вызывал ликование, в Средние века его называли весёлкой.
Землю, подобно Океану древних греков, опоясывала светоносная Сиян-река (Осиян-река), угадываемая по утреннему и вечернему зареву над горизонтом. Точно так же, следуя ведийским представлениям, небо и землю огибала река Раса́, отделявшая мир людей от мира небесных демонов. Она упоминается в гимне Ригведы «о прославлении рек» (X, 75), учёные отождествляют её с авестийской Rangha. Индоарии считали земные реки подобиями небесной Расы. Название Rasa в санскритское имело значения «роса и влага, и сок растений, и всякий сок вообще», а в «Махабхарате» – «питье, жидкость, молоко».[124] Источая молочно-белый свет, Раса стекала с неба на снежные вершины гор и по их склонам устремлялась в долины. Древнеиранское название крупнейшей в Армении реки Раздан происходит от hrazdán «светлая вода».
Готлиб Байер в XVIII веке заметил по поводу возможного дославянского происхождения основы *ros-: «Имена ra, ros из древнейшего общего языка перешли к скифам и к другим народам и значили реку; в кельтском языке rus, ros значит озеро; /…/ и, быть может, слово роса/…/».[125] Это мнение впоследствии поддержал П.Й. Шафарик.[126]
Мысль о единстве в истории народов этнонимов, гидронимов и топонимов впервые была высказана Страбоном и Птолемеем. Д.И. Иловайский предположил, что «народное название Рось или Русь /./ распространилось преимущественно в связи с названием рек.[127] Он едва ли не первым задумался о восточнославянских гидронимах с корнем rus: «Неман в старину назывался Рось; один из его рукавов сохранил название Русь; а залив, в который он впадает, имел название Русна»; Иловайский перечислил ряд речных притоков с родственными названиями («Рось-Эмбах; Рось-Оскол; Порусье, приток Полиста») и заключил: «имя Рось или Рас принадлежало нашей Волге».[128]
В западной части Евразии существует множество названий рек, происходящих от индоевропейской чередующейся основы *ras-/ros-/rus-. О.Н. Трубачёв предположил, «что гидрооснова от и.-е. *ros-, которая породила гидронимы Рось, Росава и другие, имела общее значение “влага, вода”».[129] В землях восточных славян сохранились названия больших и малых рек с этим корнем: Рось (притоки Немана, Оскола, Днепра), Русь (приток Нарева), Росава (приток Роси из бассейна Днепра), Русса и Русца (в Тверской области), Руса – приток С́еми, Порусье (в Новгородской области), Руза (в Московской области). Немало названий с корнем ras-/ ros- уцелело в гидронимике Восточной и Центральной Европы: в Сербии – реки Рашка и Расина, в Болгарии приток Дуная – Росица, в Польше приток Варты – Prosna и озеро Roś, в Румынии приток Тисы – Roșia, и др.
Гельмольд в начале своей «Chronica Slavorum» (XII в.) писал о Балтийском Поморье: «/…/ на берегу южном обитают народы славянского племени; далее всех на восток живут Руссы; за ними, к северу /следует читать «к западу» – В.Б./ Поляки, севернее – Пруссы, къ югу – Богемцы».[130]Топонимы с корневой компонентой rus-/ros и её производными russ-/ russen- во множестве сохранились в этой части Европы: деревни Russy, Rusle, Rossity, город Rossyen (Rushigen, Rasseyne) в центральной Литве. Деревня Sienas-Russ на берегу реки Rusney в исторической Пруссии, Rosslagen в Швеции, Rossiten и Rossitz в Германии, Rossano в Италии, ряд поселений в исторической венгеро-румынской области Австрии: Ruskberg, Russ, Russor, Rusanești, Ruskova, Rușova, Rușpolana, Râşnov, Rustina, Rutka, Rossia, Roskocs, Roscsina (к некоторым названиям прибавляется слово Orosz, Oros – по-венгерски «русь»).[131]
Возможно, в мифопоэтических представлениях праславян существовала связь их предков, «небесных русов» с росой и с названиями звёздной реки Роса/Рось.[132] Вера прарусов во взаимоотражение небесного и земного, в связь нижнего и вышнего миров объясняет многочисленные символические соответствия в их мировосприятии. Днём Рось скрывалась от взоров в сияющей синеве, ночью полнилась звёздной росой. Во время священных обрядов небесная река незримо втекала в русла всех рек, которые становились её подобиями и продолжениями. Понятно, что земные «реки-дочери» носили то же имя, что и звездная Река-Мать. Торжественное величание Матерь-Волга столь же глубоко запечатлелось в народной памяти, как и Мать-сыра-земля. Образ реки являлся одним из важнейших в мифопоэтическом сознании. Берега берегли её воды. Река прорекала вещие слова Сварога, её устье уподоблялось говорящим устам, речную губу сравнивали с человеческой губой (во французском un embouchure «устье реки» происходит от une bouche «уста, рот»).
В эпоху Великого переселения народов прарусы начали движение сквозь леса Северо-Восточной Европы, поднимаясь по рекам, и потому левый приток Днепра, называемый Десной, считали десным «правым». Прарусы, видимо, сохранили древнее убеждение жителей евразийских равнин в том, что земные реки текут до незримых пределов плоской земли и там сливаются с небесной рекой. Его следы сохранились в похоронных обрядах русов (подобных индуистским) и в средневековом русском обычае отправлять по воде старые иконы и книги.
«Родичи» в природном мире
По представлениям проторусов, сотворив человекоподобного медведя, а затем первопредка людей, Сварог-Род продолжал зачинать их жизни, а после смерти принимать в ирии души. На Руси даже в Средние века бытовало убеждение в том, что «Родъ, сѣдя на воздусе, мечет на землю груды («капли» – В.Б.), и в том рождаются дѣти».[133]
Небо источало животворную влагу, подземные источники, где земля «рождала» воду, и молочные железы у коровы в народе называли родниками, незаросшее темечко на голове младенца – родничком. Название важнейшего для русов злака рожь созвучно со словами рождие «ростки, стебли», рожать, урожай. Сварог-Род «открывал» весною и «закрывал» осенью «ключи» Мать-сырой-земли, ограждал от зла людской и животный род. Следы его почитания сохранились в народном имени Родион, Родя, Родик (от греческого Иродион). Крестьянский календарь соединил дни памяти св. Иродиона-ледолома (8 апреля) и св. Иродиона-ледостава (10 ноября) с оживанием и оскудением подземных родников, со вскрытием рек и их замерзанием.
В понимании русов, Сварог-Род «природил» им весь окружающий мир – природу. Со всеми живыми существами, даже самыми опасными, они стремились установить отношения родства. Так преодолевался подсознательный страх перед неочеловеченной жизнью, зависимость от грозных стихий и свирепых зверей. Праславянское *ordъ– «род» восходит к индоевропейским *ǝordh «высокий, растущий», *hordh «потомок», с ним в родстве греческое ὀρθóς «прямой, истинный»,[134] немецкое Ordnung и английское order со значением «порядок», а также метатеза, давшая в древнерусском – рядъ «порядок, договор, суд». В Роде можно видеть олицетворение порождающей силы Сварога.[135]
После священного медведя древние русы более всего почитали птиц. Они знали дорогу в ирий, приносили на землю вести от обитавших там душ родителей, а от живых – на небо. В народном календаре отмечался прилёт птиц-вестниц весны (грачей, скворцов, жаворонков, ласточек, голубей, кукушек), начало пения соловьёв и отлёт в теплые края журавлей, гусей, уток. Слово «птица», вероятно, значило «крылатая» и восходило к индоевропейской основе *pt- (откуда греческое nrepov «крыло»). Связь небесной глуби и голубизны породило в языке обозначение оттенка синего цвета голубой, голубец и название «небесной птицы» голубя.
Доска домовой резьбы. Владимирская губерния. XIX в.
Петух-будимир несёт в клюве цветок жизни – дар солнца.
Этой паре слов соответствуют латинские columba «голубь» и caelum «небеса», их символическое единство прослеживается и дальше: двускатный покровец намогильного креста на Руси называли го́лбец, считали знаком небесного покрова и увенчивали изображением голубя, а древние римляне словом columbarium именовали «голубятню» и «подземную усыпальницу» предков.
Одной самых почитаемых, рано приручённых птиц являлся петух (петел, петка или звукоподражательное ко́кошь). Это прозвище было неотрывно от глагола пъть и означало «певец». Его первоназвание куръ родственно индоевропейской основе *sur- «солнце». Петуха с древности почитали как птицу, воспевающую восход дневного светила, русы называли его будимир.
Птицу со звукоподражательным прозвищем куку́ша, ку́кша «кукушка» наделяли способностью предвещать жизнь и смерть. Её название менялось и было родственно словам кокошь «курица», кокот «петух», кокота́ть «кудахтать», латинскому cuculus «кукушка» и древнеиндийскому kākas «ворона». Существовали её прозвища зегзица, зозуля, а истинное имя кукушки, запретное к произнесению, предположительно сохранилось в диалектном жи́ва.
Сходство народных прозвищ кукушки загоска и гуся – гуска,[136] видимо, объясняется тем, что обе птицы считались небесными гостями – вестницами и спутницами Сварога. Млечный путь славяне называли, помимо прочего, Гусиной дорогой. Гусей, а также уток, лебедей, журавлей, цапель почитали особо, как обитателей трёх миров: неба, земли и воды. Утку считали причастной к сотворению мира; цаплю, как и лебедя, считали «святыми птицами», их запрещено было убивать и употреблять в пищу.[137] Древние русы чтили орлов и ястребов, а соколов издревле относили к своим небесным покровителям. Их название, означавшее «летающая кругами птица», прарусы производили от корня *kolo- «круг», именовали себя скелетами «соколами», греки же называли славяноязычных сколотов «скифами». Важнейшей среди птиц считали «вещего» ворена, птицу небесной глуби. Его название в родстве с древнегреческим ὄρνις «птица» (ὄρνιςοὐρανóς «вещая птица; небесная птица; петух»), авестийским vārǝγna ««священная птица, сокол» и прусским warnis «ворон».[138]
На более низкой ступени располагались земные существа. Исключением среди них прарусы считали человекоподобного медведя, а животных русей, «светлой» окраски с «огнеподобной», искрящейся шерстью почитали «родичами». В их названия непременно входил корень ros-/rus-: рысь, ресемаха («русого меха»), барс, барсук, по́роз (по́рос) «баран, кабан, поросёнок, бык».[139] У зверей перенимали зоркость и чуткость в восприятии звуков и запахов. Глаголы чуяти, уха́ти (откуда производное «благоухать») объединяли слух и нюх, способность одновременно слышать звук и чуять запах. В древнюю эпоху слова ухе, слеухъ, духъ «запах; душа, ветер», въздеухъ «вздох, воздух, то, чем дышат» казались родственными по смыслу. Они связывали все, что незримо, но ощутимо, что доносится с дуновением ветра – слышится и ощущается.
Особо чтили существа способные, подобно священному медведю, «обмирать» на зиму и «оживать» весной – змею (ужа, угря) и лягушку. Её пятипалые лапки походили на ручки и ножки крохотного человека. В лягушке видели перевоплощение умершего предка, менявшего облик и «обращавшегося» в существо-двойника. В сказке «Царевна-лягушка» она, сбрасывая кожу (меняя обличье), превращается в девицу и наоборот. После того, как Иван-царевич сжигает «кожу» лягушки (её новое тело) на погребальном костре, та «оборачивается лебедем» и улетает в небо – превращается в клуб дыма. Отныне её душу можно отыскать лишь в потустороннем мире: «за тридевять земель, за тридевять морей, в тридесятом царстве, в подсолнечном государстве /…/».[140]
Среди «воскресающих» весною существ медведь и змей неизменно противостояли друг другу. Медведь, покровитель людей, воплощал добро, а кусающий и «искушающий» змей – зло. Их вечное противостояние явилось основой мифа древних европейцев о небесном медведе-змееборце, защитнике от злых духов. Оживали после зимы и «нечистые» животные, вроде ежей, или вредные для посевов и хозяйства грызуны (хомяки, сурки, суслики, кроты, мыши, крысы). Всей этой «нечисти» русы сторонились. Однако у болгар сохранились представления о еже, как «самом мудром» из существ, который обладает всеведением и живёт дольше всех на свете, поскольку знает «омолаживающую траву».[141]
Среди пробуждавшихся весною насекомых, которых называли буки (букашки), более всего чтили бабочек и мотыльков. Они занимали особое место в цепи перерождений и носили множество названий: метело́к, мятлик, мятлиш, ночник, а из-за кратковременности жизни – денница, измеречник (от измирать «умирать»). Самым выразительным и значимым среди них являлось душка, душечка.[142] Древние русы полагали, что в тельце бабочек вселяется человеческая душа, вспархивает над лугами и улетает в небо. Схожие представления сохранились у других славян.[143]Сербы верили, что в течение сорока дней после Пасхи души умерших, вернувшиеся на землю, порхают в виде бабочек, пчёл или витают подобно пару над реками и лугами.
Исключительное место занимало почитание пчёл, которые на зиму засыпали в дуплах и ульях, а весною просыпались одновременно с медведем. Пчелу считали особенно близкой к человеку, о ней, в отличие от других насекомых и животных, говорили не «сдохла», а «умерла». Так же относились и к голубю, полагая, что у него и у пчелы «один дух». В России и Болгарии сохранились поверья о существовании души в виде пчелы. Её полёт связывали с символикой огня, искр.[144] Крестьяне называли пчелу «пташкой божьей», «божьей тварью», а её подлинное имя, как и имя «медоеда», видимо, ещё в глубокой древности заменили прозвищем бъчела. Оно родственно словам бучень «шмель», бучать «жужжать», бычок и означало «бычащая», то есть «мычащая подобно бычку». Другим прозвищем пчелы являлось «божья коровка», поскольку она доила «отдавала» собранный мёд, как корова давала молоко. Впоследствии так стали называть красноватого жучка, прозванного божьей кровкой из-за сходства с капелькой крови, будто упавшей из поднебесья. В Болгарии божью коровку именовали калина, калинка, калинка-малинка,[145]в Европе соотносили с Божьей Матерью (английское Ladybird, немецкое Marienkäfer и др.).
Следствием почитания «родичей» и «покровителей» среди обитателей природного мира стало приручение ряда животных, птиц и пчёл. Отношения тесной, почти родственной взаимозависимости возникли между людьми и коровами, овцами, козами, курами, дающими «безубыльное» пропитание. Повседневную пищу древних русов составляли хлеб, крупы, еда на основе молока, яйца и рыба, северные овощи и фрукты, ягоды, грибы, мёд. Мясо даже в начале XX века шло на сельский стол лишь по воскресеньям и праздникам, ему издревле предпочитали дичь, которой изобиловал окружающий мир. Жизнь каждого существа, живущего в доме, включая клеть и подклетье, ограждалась заботой. Всех домашних обитателей считали домочадцами и доморостками. Всем им полагались особые обереги, обо всех возносили молитвы.
Почитание существ окружающего мира в качестве «родственных» человеку соответствовало анимизму – шаманистскому этапу религиозных верований, охватывающему огромную эпоху – от палеолита до железного века. В последующие времена звериные и растительные культы древности не исчезали, а переосмыслялись и входили составными частями в обряды плодородия, исцеления, охоты, погребения.
Лес и бор
Древнерусские названия лиственных деревьев берёзы, дуба, ясеня, ольхи, осины, вяза, клёна и некоторые другие восходят к древнеевропейским. Среди этих деревьев прарусы выделяли в качестве священных оберегов берёзу и дуб. Народная этимология выводит слово «берёза» от бере́жа, «оберегающая», хотя его индоевропейская основа *berza-/breza-связана с глаголом брезжить «рассветать, светиться», с представлениями о «светлом дереве». Древнерусское дуб родственно словам «дубрава» и «добр», поскольку считалось «добрым деревом», основа его также индоевропейская *dhab- «добрый». Название бук было заимствовано из германского bdkd- в первых столетиях н. э.
Древние жители Европы почитали вечнозелёные, неподвластные зимнему «умиранию» деревья и кусты (кедр, пихту, кипарис, тую, можжевельник, самшит др.). Среди их названий отсутствуют важнейшие хвойные породы холодного северо-востока: ель и сосна. В древнерусском первое слово родственно лишь прусскому addle и литовскому ẽgle, второе можно сопоставить с латинским sopsna «смолистое дерево».
В эпоху Великого переселения народов леса Восточноевропейской равнины стали для русов новым жизненным пространством, в котором на каждом шагу их ждали опасности: звери, холода, голод, засухи и пожары, затерянность в непроходимых чащах. В русском фольклоре лес не случайно носил определения «тёмный», «чёрный», «синий», «дикий». Лесная глубь затягивала подобно морской, граничила с подземным миром, лес называли «дремучим» – таящим смертельный сон. Отношение к нему было двойственным: он защищал от кочевников, но пугал. Вокруг происходило постоянное противоборство бытия н небытия.
Противопоставление «лес» и «бор» имело особый смысл. Лес связывался со словами «лист», «листва» и с представлением о «деревьях, которые умирают зимой», слово бор, восходящее к индоевропейской основе *bher- «быть острым» и родственное древнесеверогерманскому barr «сосновые иглы», означало хвойный лес, «который остаётся живым». Сосновый, еловый бор «оборонял» человека, в то время, как лес с его «лешими» и «лесовиками» околдовывал и внушал страх. Прилагательное сырой «живительный, питательный» применялось лишь в отношении к сыр-бору или к Мать-сырой-земле, но никогда к слову лес.
Двойственным, основанном на магических запретах, являлось и отношение к лесной пище. Еда могла оказаться «ядом» – это слово родственно праславянскому корню *ed- «еда, ем» и, возможно, являлось заклинательным двойником-оберегом, точно так же как страва «пища, кушанье» (вероятно, от слова здрава «здоровая еда») не должна была стать отравой для людей, а трава́ – потрави́ть скот. В то же время кормъ (от которого произошло слово скоро́мъ «жир, масло») легко превращался в скоромную «обильную, непостную» еду.
В каждой общине имелись ведуны, знахари, лекари, травники, разбиравшиеся в свойствах сотен лесных и луговых растений, грибов, ягод. Их листья, соцветия, корни, кору, соки использовали в пищу, для приправы, лечебных снадобий и различных зелий. Более всего древние русы чтили цветы ярко-красной, багровой или красно-розовой окраски, подобной цвету крови, румяного лица и священного огня: мак, а иначе «огнецвет», зорьку «горицвет», яровник «иван-траву», перу́ницу «полевую гвоздику», яснотку «буквицу».
Лес и луговые опушки являли образ земного мира. Изменчивое лесное зеркало чутко отражало жизнь великих стихий: света, воздуха, воды, земли. Природа неуклонно следовала небесными изменениями. Годовой круг бытия человека, животных, насекомых и растений был осмыслен в языке, верованиях, сказаниях, запечатлён в годовых обрядах и священных знаках. После возвращения русов к осёдлому земледелию на новых местах в IV–VII веках почитание вечно живого сырого бора соединилось с благоговением перед Мать-сырой-землёй.
Мать-сыра-земля
Образ Земли-Матери восходит к эпохе индоевропейского единства. Имя древнегреческой Деметры (Δημήτηρ) означало «земля-матерь», её олицетворениями, родственными древнерусскому зємлѩ являлись фракийская Семела (Σεμέλη) и Жеми́на (Žemyna) литовцев. Близкими по смыслу образами являлись Притхиви (Pṛthivī) индийцев, Ардвисура Анахита (Arədvī Sūrā Anāhitā) иранцев, Церера (Cerēs) римлян, Нерта (Nerthus) германцев. Слово земля одного корня с древнеперсидским zam, прусским semme, литовским žẽmė, латышским zȩms. Древнерусская культура, вобравшая в себя праславянскую архаику, наиболее полно, по сравнению с южно- и западнославянскими, сохранила образ Земли-Матери.[146] Есть все основания говорить об особом «словаре Земли» и архаичном «тексте Земли», который включал в себя сотни слов и выражений.[147]
Древнейшие верования основывались на представлении о единстве и святости неба и земли, которые сходились «у края мира». Земные реки притекали с неба и к нему восходили. Чтобы стать матерью, земля должна была усыриться небесной влагой, омолодиться после зимнего умирания. Прилагательное сырой понималось не только как «влажный», но и «свежий, зелёный», а глагол сыртти носил значение «свежеть, молодеть».[148] Почитание праславянами Мать-сырой-земли входило в целостную картину мира, чуждую противоположностей уранического и хтонического начал и возникшему позже так называемому «основному мифу» об их противостоянии. Супружеская связь являлась не противоборством, а союзом небесной «выси» и земной «низи»,[149] к нему восходил архаический образ рождающей глуби небес и земли – источника всеобщего бытия. С утра в утробе неба согревался мир, теплая земля топила – поглощала и грела – в своём чреве всё живое. Она погребала тела умерших и воскрешала их души, восходившие к свету подобно весенним росткам.
Обряды почитания умерших, их захоронений и возделанных полей были неразрывно связаны и восходили к раннеземледельческой эпохе. Земля с родовых могил и нив содержала прах покойных родителей, считалась родной, родиной. Спустя века на Руси кладбище продолжали называть родительской землей, боженивкой. Горсть земли с молитвой бросали в могилу в надежде на покровительство родной земли над умершим.
Пряничная доска. Дерево. Карелия. XIX в.
Воспроизводит древнейший образ Мать-сырой-земли, «ограждённой» решёткой из двенадцати крестов. Внутри ячеек вырезаны обережные косые кресты, знаки взборонённой в разных направлениях «пашни», «бороны», «посевной девятины», восьмилучевого солнца, «дождя», «колодца» и, предположительно, хвостатого «солнечного петуха».
Простираясь на захоронениях и целуя землю, оплакивали покойных и будто соумирали с ними. Уезжая на чужбину, хранили в ладанке-мешочке радом с наперстным крестом щепоть земли предков, возвращаясь – целовали её и высыпали на погост с «земным поклоном». Горстку, взятую с родной могилы, прикладывали к сердцу, отгоняя «душевную тоску», считали оберегом от злых духов. В народе говорили: «Землица с семи могил добрых людей спасёт от всех бед». Глотая щепоть праха с семейного захоронения или возложив на темя землину́ «кусок дёрна», клялись «нерушимой» клятвой.
Родовое кладбище, или кладовище вокруг святилищного огня-Гостя называли погост. Существовало множество иных его названий, что говорит о первостепенной важности погребальных обрядов: горка, горица, город, городок, городище, буй, буйвище (от древнерусского буй «гора»), жальник, борок, курган (из древнетюркского kuryan «крепость»), скудельница (от скудтль «глиняный сосуд», в котором погребали останки сожжённых), крутица, красница, могильница…
Древнерусское могыла, могила «погребальный холм» образовано от праславянского *mogq- «высокое место»[150] и восходит к индоевропейской основе *mg– вместе с древнерусским глаголом могу/мочь, древнеперсидским maguš «сильный, мощный; жрец», греческим μάγος и латинским magus «маг, чародей, жрец», а также с санскритским maha, древнегреческим μέγας и латинским magnus при общим значении «великий, большой». От той же основы произошло имя волшебной птицы Мага, Магай в северорусских и сибирских сказках. Весь этот смысловой ряд позволяет сблизить древнерусское могила со словами могуч, могач «силач», мощь и мощи. Верили, что в мощах родителей воплощалась их посмертная помощь. Впоследствии на Руси мощами называли нетленные останки православных святых, от которых исходят благодатные силы.
Прарусы считали унаследованные от предков земли, «землею отцов». Слово отчизна следует понимать, как «родину отцов» – место памяти и почитания предков. Свою землю древние русы именовали светорусьем, считали «пречистой», «светлой». Её называли родимой ещё и потому, что она родила, урожала хлеба и плоды, принося урожай. Земля-роженица «не принимала» убийц, самоубийц и призывавших злых духов ворожей (от слова ворогъ). На Руси их хоронили в глубоких оврагах и закладывали камнями, колодами и ветками, чтобы земля оставалась «чистой». После еды в поле селяне вытирали о землю руки. Мать-сыра-земля очищала от скверны, исцеляла от недугов. Родной землёю лечили кровавые раны. Выйдя на поле, молодые крестьяне для избавления от грехов катались по нивам, пожилые простирались ниц. Глагол никнути означал «проникать, вырастать», чередование двух действий – приникати «припадать, опускаться» и возникати «вырастать, восставать» – создавало образ воскресения посеянных семян и человеческой души.
Незримую связь неба и земли олицетворяла Мóкошь – одна из ипостасей Сварога. По древнерусским поверьям, она была лишена лица, её тень вздымалась от земли до неба. На русских вышивках XVIII–XIX веков Мокошь изображали условно – в виде огромной женщины с лучистым солнцем (или крестом в круге) вместо головы – и отождествляли с «Весной». Вероятно, её первоначальное имя *Мо́гочь/Мо́кочь, которое при оглушении превратилось Мокошь, восходило к праславянской основе *mogǫ/moktь «могу/мочь»[151] и означало «могучая», «могущая». Неубедительно в фонетическом и смысловом отношении его сближение со словом мокрый,[152] производными от которого, наряду с мо́крядь, мокрота́ является народное название Мокриды «затяжные летние дожди без солнца», их опасались и сетовали: «Прошли бы Мокриды, и то будешь с хлебом».[153]
Силу Мокоши олицетворяла не столько сырость, сколько «живой» пар от преющей под солнцем влажной земли, её острый запах. Первичным значением глагола прѣти «потеть, гнить», родственного древнегреческому πρήθω «вздувать (огонь), зажигать», являлось «источать испарину, пот (от глагола печь)», «прорастать в тепле». Под действием Мокоши всё живое получало способность воспарять: из земных недр воспревали «вырастали» хлеба, из тела воспревала «возносилась к небу» душа. Под словом пар некогда понимали «душу, дух, жизнь, животную теплоту», его производные образуют длинный ряд: парни́к, испарение парени́на «поле, оставленное под паром», пару́н – «невыносимый зной». Парны́м называли молоко и мясо, свежесобранный мёд и крепкий квас. Лишь ударением отличались некогда родственные глаголы пари́ть «лететь, витать над землёй, словно пар» и па́рить «греть (о влажном солнцепёке), высиживать птенцов, вырастать (о грибах)».[154]
Веру в нераздельность неба и земли сохранили русские поговорки и духовные стихи: «Не земля хлеб родит, а небо», «Земля – мать сырая! Всем, земля, ты нам отец и мать!». В Средние века Мать-сыра-земля выступала судьёй, наряду с христианским «Отцом небесным». Это представление породило обычай «исповеди земле», отразившийся в народной традиции, в устной и письменной словесности. В духовном стихе «Непрощаемый грех» звучали покаянные слова:
Уж как каялся молодец сырой земле
«Ты покай, покай, матушка сыра земля!
Есть на души три тяжки́ греха /…/.
Вероятно, вскоре после принятия христианства произошло соединение образов Мать-сырой-земли и Богородицы. Русам были чужды представления о «великом горе» и «страдании» земли. В непрерывном круге её бытия, словно в жизни матери-кормилицы, видели чередование весенне-летней радости и осенне-зимнего покоя. В народных преданиях говорилось о воскресающей на Радоницу «красной» земле, «земле-имениннице» и её безмятежном осеннем успении. В рождественских колядках истово пели:
Радуйся, ой радуйся, земле!
Наш Бог народился!
Постепенно образ «радостной», всерождающей земли превратился в «скорбный». Средневековые тексты настаивали на страсти и плаче Земли, уподобляя её Богородице, страдающей в родах и оплакивающей распятого Христа. В.Н. Топоров, говоря о «народном богословии» и высокой поэзии в почитании Земли,[155] справедливо утверждал: «главное наследие языческого культа Земли состояло в такой сублимации и одухотворении этого образа, которое обеспечило дальнейшее соотнесение Матери-Земли с Богоматерью через общие для них переживания – великой радости материнства и великого горя, страданий, утраты».[156]
