Валерий Байдин
Древнерусское предхристианство
Священная роса
Наряду с небесным светом и земным огнём проторусы почитали «усыряющие» землю реки, ручьи, родники, дожди и росы. Верили, что живительную небесную влагу источает текущая из ирия «молочная», «звёздная река». О её связи с обрядами исцеления и плодородия говорят смысловые соответствия индоевропейской чередующейся основы *rōs-/ras-/rus- с санскритскими rásas «сок» и rasā «влага, сырость» (в переносном значении «сущность, основа»), латинским rōs «роса, кровь», праславянским *rosa и, вероятно, с греческим η δροσιά «роса». Одну из афинских богинь древние греки величали Πάνδροσος «Всеросная» и, быть может, именно роса превратилась для них в священную «амброзию» αμβροσία.
Русские крестьяне называли росу кошнáя «чистая, добрая» и почитали как изначальную рос-кошь. Полагали, что каждую весну небесная влага наполняет реки, вызывая половодье и обмывая поля и луга после зимы, пробуждает Мать-сыру-землю, возрождает всё живое. Небо посылает дожди и росы, оседающие на травах, деревьях и хлебных колосьях сверкающими каплями – рясами. Слово роса одного смыслового ряда с ресá «множество», рясá «бахрома», южнорусским ря́са «колос», а также ря́сный «обильный, густой, пышный».
Прарусы считали росу источником жизненной силы. Подобное восприятие росы было свойственно и другим индоевропейцам. Название древнеримского поминального праздника rosālia относилось не только к цветку rosa «роза», но и к посылаемой на землю предками небесной влаге ros «роса». Существовал старофранцузский обычай rosée de mai «майская роса», когда в ночь на 1 мая собирали по полям росу в качестве эликсира, тогда же «для здоровья» ходили по росистой траве босыми ногами. Голландцы на Вознесение отмечали день dauwtrappen, dauwtreden «ступание по росе», у германцев 1 мая совершали обряд целебного купания, взаимного обливания или умывания в росе. Убеждения в пользе «валяний по росе» существовали у сербов и болгар.[157] Отголоском индоевропейского обряда почитания росы, дождя, воды, является индуистский праздник холи, отмечаемый в начале марта всеобщими обливаниями и осыпанием цветами.
В Средневековье подателями рос стали считать некоторых христианских святых. Чехи и словаки собирали целебную «святоянскую» росу в ночь на св. Яна (Иоанна), в летнее равноденствие.[158] В русском фольклоре сохранилось множество поговорок о росе: «Егорий с росой, а Никола с травой», «На Юрия роса – не надо коням овса», «Юрьева роса – от сглаза, от семи недугов», «Будь здоров, как юрьева роса» и др.[159] Больных, следуя древним обычаям, выносили «на юрьеву росу».[160] Освящённую в церкви воду народ называл «юрьевой росой», ею кропили друг друга, скот, луга и посевы. В молитвах-приговорах св. Георгию звучало:
Юрий, вставай рано,
Отмыкай землю
Выпущай росы…[161]
В землях восточных славян высокие широты и климат в большей мере, чем в южных странах, предполагали символическую связь разлива рек, начала весенних дождей и выпадения первых рос. На Руси сохранилась стойкая связь почитания росы и покойных предков, которые «посылали её в дар» потомкам. Празднества Радоницы и Семика, связанные с посевами, обрядами плодородия и почитанием умерших, длились семь девятин, с 1 мая до окончания Русальницы 4 июля (стюл. ст.), когда завершалась самая живительная часть года. В летнюю жару, перед началом первых зажинов ржи ожидали нового благословения предков, а затем – православных святых в виде обильных рос. День 13 июля приходился на поминовение «предводителя небесных сил» св. Архангела Гавриила, его канун 12 июля, следуя народному календарю, называли Большие росы, Пролить росы. Ещё спустя одну девятину, в Марьины росы (св. Марии Магдалины, 22 июля), крестьяне с рассветом выносили в луга льны и холсты, освящали росой и шили из них одежду перед обрядами Новин.[162]
После 24 июля (дня свв. Бориса и Глеба) наступало время летней межени, из пересыхающих рек вода словно утекала в небесную Рось, а на землю начинали выпадать холодные инеи. С Покрова вместо росы чтили снежную порошу – дождевые капли, замёрзшие в виде снежинок. Они должны были запорошить землю на всю зиму и укрыть от холодов. Вновь о воде вспоминали лишь после Масленичной недели, а о росах – в весенние дни Радоницы и Семика.
Образ неба
Ежегодное умирание и оживание природы отразилось в образах русской речи, связанных с жизнью растительного мира. Минувшие времена называли «былыми» – подобными былью «траве, былинке», «древними» – словно одеревеневшими. Время растворялось в окружающем мире, отождествлялось с памятью, шло подобно путнику по бесконечной круговой тропе: прошлое – «минувшее», настоящее – то, что «стоит перед глазами», будущее – «наступающее» и вместе с тем возникшее из прожитого – бы́шащее.[163]
Текущее время было неуловимо, его мимолётные минуты «минующие» исчезали без следа, так же называли их древние индийцы: minatíh «исчезающий». Предельно малая величина называлась мигом (позже мгновением) – от глагола мигать. Столь же неосязаемым являлось предельно большое время – вечность.[164] Древнее сближение вѣжда «ресница» и вѣжда (вѣжа) «ведающий, знающий» (от в отличие от невѣжды, невѣжи) не лишено смысла. Глагол вѣдать, восходящий к индоевропейской основе *ueid- «видеть, знать», сохранил два значения. Одно из них родственно греческому εἰδος «вид» и латинскому video «вижу», другое – санскритскому véda «знаю, ведаю», с которым родственно древнеиндийское védiyã «чародейство» и древнерусское вѣдь «знание, колдовство».
В языке и сознании прарусов существовала и третья смысловая цепочка: вѣко (множественное число вѣжды) и вѣдъ «покрытие, крышка». Вечное время постигалось лишь разумом и было скрыто от глаз словно вѣком «покровом» – человеческой жизнью. Такое сближение основывалось на образной связи вѣкъ – вѣко. Возможно, слово увечный относили не только к калеке, но и к «духовно слепому», «не ведающему вечного» человеку, поскольку само это слово означало «чело ведающее» (разумно видящее) и потому причастное к вечности.[165] Связь понятия «незримого времени» – мига и вечности – с идеей духовного зрения, видения-ведения подтверждают пережившие века слова умозрение и созерцание «рассматривание отражения в зерцале сознания» (это слово нельзя считать переводом латинского contemplatio «прицеливание, рассматривание»).
В эпоху бронзового века «земное» понимание времени, уподобленное жизни растительного мира, сменилось восприятием небесного «кругового времени» – образом вечности, в которой отражался век человеческого бытия. Само небо, незыблемое в непрестанных, следующих по великому кругу изменениях, внушало веру в посмертное продолжение жизни. Месячное движение луны и годовое солнца менялось от новолуний к полнолуниям, от равноденствий к солнцестояниям. Временами лики этих светил затмевались, рождая страх грядущих бедствий. Неизменным в своём едва зримом движении оставалось лишь звёздное небо.
От весеннего равноденствия до Радоницы звёздно-млечная Рось, спускаясь к земле, низко текла по северному небосводу с запада на восток и словно орошала землю живительными росами. К дням летнего солнцестояния её воды поднимались в высь, русло поворачивалось на небосводе и текло с севера на юг. Туда же устремлялись священные реки, чтобы на краю земли достичь неба. В пору осеннего равноденствия Рось поворачивала на запад и плыла в высоком поднебесье, соединяя точки восхода и захода солнца, будто сияющая дуга – след от дневного движения светила. В дни зимнего солнцестояния «небесная река» опять поворачивала к северу и опускалась над землёй. Казалось, её воды ждали весны и готовились снова устремиться к земле.
Мысль о вращении заложена в индоевропейскую основу *ṷertmen- слова веремя «время». К ней восходит глагол вертѣть, родственный с древнеиндийским vartatē «поворачиваться», vartayati «вращение» и латинскому vertēre «вертеть, поворачивать». Представление о «круговом времени» породило древнейший образ «небесного веретена», к нему восходят древнеиндийское vártanam «вращение, прялка», средневерхненемецкое wirtel «пряслице», древнерусское врѣтено, вьрѣтено. Благодаря чередующимся гласным o, i, e, индоевропейский корень *ṷert– получил ряд сходных осмыслений в латинских verto «вращать, вертеть» и vorago «пропасть, омут, водоворот», в немецком Wirbel «вихрь, водоворот», в старофранцузском virevaude «водоворот», в английском veering «поворот», в древнерусских ворота и виръ/вырь «водоворот, пучина».[166]
Мифопоэтическое мышление соединяло цепочку слов вир-вертеть-вырий и рождало представление о вращающейся небесной бездне. Днём её скрывало солнечное сияние, ночью она проступала россыпями звёзд. Время соединялось с коловращением светил и стихий надземного мира, в глубине которого свивались кольцами нити человеческих жизней. Они словно накручивались на мировую ось, «верстались» – откуда древнерусское вьрста «пора, возраст» и позднейшее сверстник «ровесник».
Другой образ – «небесного колеса» был связан с индоевропейской основой *kolo-. В древнерусском она породила слова кола «повозка», колоб «шар, колобок», колач «калач, круглый хлеб». Тот же корень сохранился в старинных названиях солнечного и лунного круга коло и открытого пространства: окрестные дали в народе называли коломе́нь, а открытое море или небо – голоме́нь. Иначе именовали безмерную ширь и глубь: пучина. В XI веке этим словом определяли «ширь, пространство, беспредельность», а также «море, водоворот, стремнину, глубину».[167] Вероятно, в древнерусскую эпоху образ пучины связывался с представлением о небесной бездне, которая словно пучилась – летела в глаза.
Небеса вращал Сварог. В кружащемся и отовсюду ограждённом вертограде, на незримой вершине он вершил судьбы мира. Древние римляне называли эту точку vertex «водоворот, центр вращения неба, темя, макушка». В белорусском вротопъ «водоворот» сохранилась архаичная форма древнерусского слова вертепъ «пещера, пропасть», в котором уже исчезло представление о вращении, а образ водно-небесной глуби по законам символического соответствия сменился на прямо противоположный – глубины земной.
Возможно, небесную обитель Сварога именовали вара́жа – так в северорусских говорах называли «яркое скопление звёзд». Если учесть чередование гласных в основе *vr-, то к тому же корню следует отнести слова вир, во́рот, воро́ба «циркуль у зодчих», ворона́ «отверстие в корме судна», воронка, ворон.[168] Небо увенчивала слепящая зтница – источник божественного знающего зрения – оба эти слова роднит по смыслу основа *zn-. В пучине небосвода, в сияющей тьме, которую древние индийцы называли родственным словом tamas «мрак», пытались разглядеть небесное темя, завивающееся посолонь, словно на человеческой голове.
Незримая обитель Сварога находилась в ирии (вырии) – обители вечной жизни. Небеса опоясывало проступавшее по утрам и вечерам зарево кругоземной Сиян-реки. На макушке «маковце» северного неба недвижно сияла звезда Кол (Полярная звезда), ось мира. Так называемый коловрат, знак вращающегося посолонь неба, стал обозначением древнерусского календаря – солнечного коло.
Восприятие небосвода, как вращающегося или вращаемого, являлось очевидным и потому общим для многих древних космологий и мифов. К нему восходит образ небесных жерновов, известный Библии, древнеиндийскому эпосу, античности, средневековой Европе, финской легенде о Сампо и др. В русских сказках «Петух и жерновцы», «Жернова, или ручная мельница» сохранился мотив найденных на небе «золотых, голубых жерновцов».[169] Солнце и небеса, кружась, перемалывали время в сверкающие миги, в звёздную пыль, которые ночью клевал ворон, а днём петух – солнечная «жар-птица».
По всей видимости, во́рона с черным сверкающим оперением пра-русы считали птицей небесной пучины. В древнерусском воронъ можно видеть выразительно слитые индоевропейские основы *vor- и *orn-, которые рождали образ вращения, кружения в небесах. Производным от ворон было название жаворонка – искажённое «жар-ворон(ок)», «гай-ворон(ок)», «играющий» воронок. Эта радостно поющая, быстро порхающая и словно висящая в небе птица считалась райской вестницей и получила в народе название вырей.[170]
В русских былинах и сказках «Ворон Воронович», «Иван-Царевич» и целом ряде иных ворон превосходит человека мудростью и возрастом, связан с потусторонним миром, знает об источниках «живой и мёртвой воды», способен исцелить смертные раны и воскресить умершего. Эта «птица вырия», как и вороно́й конь, считалась вещей, прорекала человеку судьбу «суд Божий» – долю, суженую небом. Не случаен иссиня-чёрный, «вороной» цвет их обоих.[171]Зловещим ворона стали считать лишь в эпоху средневековых суеверий. Точно так же отторжение и забвение древних представлений превратило мир ворожащего «вращающего» небеса Сварога-ворожея во «вражий», от названия небесного вырия стали выводить колдунов-выреев, которые вырят «нашёптывают зло».[172]
Посмертный путь души
Погребальные «символы веры»
Погребение знаменовало «последний завет» умершего, его неразрывную связь с верованиями живых. Следуя древнейшему обычаю, все обряды и молитвы проторусы совершали стоя. «Стояние» означало стойкость, жизненную силу и саму жизнь. Падение ниц, простирание на земле понималось как «соумирание» и готовность к смерти, вставание и воздвижение рук и лица к небу – веру в восстание души из тела для новой жизни.
Архаическое триединство (слово-жест-знак) возникло внутри погребального обряда. Культ предков явился началом культуры, родовая память – истоком памяти исторической. Каждое захоронение представляло собой «символ веры» в посмертную жизнь. Индоарии возлагали умерших головой к огню святилища. В праевропейской культуре «боевых топоров» III–II тысячелетий до н. э. всех хоронили в скорченном положении и лицом на юг, к полдневному солнцу: мужчин на правом боку, женщин на левом. Впоследствии могилы стали располагать изголовьем или ногами на восток, на «воскресающее» солнце.
С возникновением культа огня и солнца на металлических серпах и глиняных сосудах появились «солярные кресты», «знаки солнца» (простые или концентрические круги) и «священного костра» (прямые и косые кресты). Знаменуя посмертное устремление души к солнцу, насыпали высокий могильный холм, на вершине которого соприкасались небесный и земной миры. Там люди общались с божеством, живые – с душами умерших. В эпоху позднего бронзового века (приблизительно с 1200-го г. до н. э.) курганные захоронения сменились сжиганием умерших и погребениями сосудов с прахом «в полях», захоронениями внутри вкопанного в землю деревянного сруба или в напоминающей берлогу могиле, покрытой деревянной кровлей и слоем земли. Солярные знаки на днищах погребальных сосудов относились вовсе не к «солнцу подземного мира»: они свидетельствовали о вере в восхождение души к небесному светилу.
Почти все захоронения (на спине, на боку) являлись лежащими, в немногих сидячих погребениях умершие словно «ждали» решения своей участи. Среди древнеевропейских погребений встречаются редкие вертикально закопанные останки. Предположительно, так хоронили жрецов, даже после смерти «предстоящих» в молитве пред небом. На рубеже IX–X веков до н. э. у проторусов сосуществовали захоронения в позе зародыша и прямолежащие останки: представления о «новом рождении во чреве земли» сменяла вера в «пробуждение от загробного сна» и новую жизнь. Начиная с железного века (середина I тысячелетия до н. э.) у них появились захоронения в родовом святилище на холме и одновременно – невысокие намогильные холмики, подобные поминальным курганам.
В ту эпоху жилищами проторусов являлись землянки с очагом: глаголы греть, печь, жарить, варить уподобляли его солнцу (которое грело, пекло, томило жаром и варом). Святилищный общинный костёр являлся храмом светоогненного божества и воспроизводил на земле образ «небесного очага». Семейная печь грела и питала, помогала печься «заботиться (о родных), хранить (тепло и жизнь)». Вероятно, в эти времена возник обряд «согревания, хранения» праха сожжённых в жилище до весеннего погребения. Для этого в стене около печи вырывали тёплую печору «похожую на печь (церковнославянское пещера)» и помещали в неё сосуд с останками. После появления в IX–X веках высоких бревенчатых домов сосуды с прахом сожжённых временно погребали в погребе, под печью, считавшейся, как и у римлян, домашним святилищем. Между жизнью и смертью пролегала зыбкая грань.[173]
Прарусы вели своё происхождение от световидного божества и верили в жизнь «на том свете». Им была чужда идея сансары – вечного переселения души из одного существа в другое. Неясность посмертной судьбы привела к появлению различных похоронных обрядов. Вероятно, все они предварялись сохранившимся до наших дней правилом выносить покойного из дома ногами вперёд, «чтобы он не нашёл обратной дороги». Магическими оберегами в захоронениях являлись зубы и когти лесных «родичей» (медведя, волка, рыси и пр.), украшения в виде зубчатых и острых предметов (гребень, пила, нож, вилы). Непочтительное отношение к «костям» умерших, их выкапывание, выбрасывание из погребальных сосудов и осквернение, издревле считалось кощунством, пакостью; это слово сближалось с наречием опако «навыворот, наоборот, обратно».
В миг расставания души с телом ею могли завладеть как добрые существа-покровители (первым из которых считали медведя), так и злобные духи, вселившиеся в обитателей подземного мира: змей, червей, грызунов… Запретное название змеи с основой *zm- объясняется как «земная, ползающая по земле».[174] Её настоящим именем, вероятно, являлось слово гадъ, значение которого «отвратительный, мерзкий», как и у родственных литовского gída и прусское gidan «стыд, срам», возникло позже, а начальный смысл можно сблизить с греческим ᾅδης «чудовищный ужасный; смерть, могила». Для прарусов гадъ, вероятно, являлся воплощением подземной тьмы – пре-ис-под-ней. Это слово, будто составленное из трёх приставок (корень испод– также звучит, как две слитые приставки), означало пространство, куда не проникает небесный свет, и потому лишённое вида. Змея могла ужалить до смерти и целиком поглотить свою добычу (мышь, лягушку и др.). Видимо, считалось, что ядом она убивала тело, а душу человека поглощала и уносила в чрево земли. Выбраться из такого двойного плена к свету было невозможно. Мысль навсегда быть поглощённым подземным гадом вызывала ужас.
Восходящие к доземледельческим временам представления о душе, навечно заключённой во чреве земном и змеином, сохранились в индуистском образе космического змея Шеши (Śeṣa), чьё имя созвучно с древнерусским шишъ «бес, чёрт»[175] и его производными (шиши́га, шиши́мора, шушера, шиша́ра, ши́кать) – в значении «прогонять нечистую силу». Слово бѣсъ c производными бесноваться, бешеный родственно санскритскому bháyate «боится», литовским baisà «страх» и baisùs «отвратительный, ужасный». Образ змея, поглотителя душ, входил и в западную версию индоевропейского мифа о борьбе небесного громовержца с драконом за обладание скотом, о противоборстве солнечного всадника с подземным гадом ради освобождения душ умерших.[176] В христианской иконографии ему соответствовал образ св. Георгия (Егория Храброго), пронзающего змея.
Цепь перерождений
Первобытное религиозное сознание развивалось в попытках осмыслить телесную смерть. На смену обрядовому погребению в чреве «матери рода» пришли захоронения в виде жертв «сородичам» в природном мире. После кончины душа человека отделялась от тела и начинала новую жизнь. По представлениям охотников и рыболовов, её «проводниками» на небеса могли стать разные, но связанные между собою существа. Люди замечали, что медведь «погребает» в земле недоеденные трупы, затем к ним слетаются птицы и стайки бабочек-душек, в которых переходит душа умершего. Рои диких пчёл часто устраиваются в черепах и скелетах, словно принимая от медведя души их обладателей. Полагали, что дождевой червь-выползень, ящерица или уж, найденные около могилы, помогали душе погребенного воплотиться в новое тело и так «выползти» из-под земли.[177] Вместе со своей плотью черви «передавали» эту душу птицам, те уносили её в ирий.
Многозначность слова щуръ «птица, ласточка, стриж; кузнечик, скорпион; земляной червь; крыса», его родство с ящур, ящерица[178] и созвучие со щуръ «предок, пращур» позволяет предположить существование у прарусов веры в посмертное переселение души в «хтонические живые существа»,[179] а затем в птиц. В одном из похоронных причитаний конца XIX столетия мать обращалась к «пташечке»:
Ты скажи нам, пташечка,
Чья ты, какого роду-племени,
Какого ты поколеньица?
Праславянами особо почиталась щука (вероятно, искажённое щура): в уменьшительном щурёнок корень щур- говорит о связи с предками-щурами. Следы этого верования сохранились в русских сказках, где «по щучьему велению» совершаются всевозможные чудеса.
После перехода от хтонических культов к солнечной религии, образ умерших стал разительно меняться. Душу, получившую благую участь, называли сѣнь, стѣнь. Это слово являлось одним из ключевых в древнерусском почитании предков.[180] Оно означало «тень от предмета, навес, шатёр, покров и защиту, образ, неясное видение, зрелище»[181]. Сходства в греческом σκηνή «шатёр, скиния, сцена» и σκιά «тень, образ, мечта, зрелище», в готском skeinan «сиять, блестеть», в болгарском сянка «тень, привидение» выявляют предполагаемые начальные значения слова сѣнь: «солнечные блики, отражение в воде, ореол, светящийся призрак», что роднит его cо словенским siniti «сиять» и древнерусским синь «свет неба».
Сѣни «сияющие тени предков» неотступно сопровождали живых и являлись во сне, что объясняет близость этого слова к древнерусскому съние «сон». Посещая родичей, духи умерших незримо осеняли их, оберегая от зла. В близких значениях глагол осенять (от сиять «озарять светом») впоследствии использовался в выражениях «осенить крестом», «осенить благодатью», «осеняльная свеча» («обрядная, при архиерейском богослужении»).[182] Души родителей иначе именовали манами (от праславянского *manъ/mana, родственного словам манить, обман и латинскому manes «души умерших, тени усопших»).
Предположительно, упырями русы называли нечистых покойников, души которых в обряде сожжения «не приняло небо». Это слово можно сблизить с древнерусским пырь «зола, угли, искры», родственным литовскому pirkšnys и латышскому pirkstis «искра в золе, жар». Душа упыря вселялась в тело мертвеца-оборотня, принимавшего облик нетопыря «летучей мыши», а также совы или волка, глаза которых угольками горели по ночам.
