Валерий Бочков
Харон
4
Мы писали письма. Мы все писали письма в последнюю ночь. Я сидел в тесной норе с покатым земляным полом и писал письмо детям. Оно будет доставлено в случае моей смерти. В случае если я не вернусь. Поскольку шансы в основном распределялись между двумя вариантами конца: быстрым – непосредственно во время акции и медленным – в пакистанской тюрьме.
Думаю, я неважный отец. Во время февральского отпуска, в последний выходной, я купил себе солнечные очки «Прада» за триста пятьдесят баксов. Детям – какую-то игру: Анне – куклу, Алексу – трансформера. В общем, подарков долларов на двадцать от силы.
Меня эти чертовы очки потом, уже в Афгане, мучали весь месяц. Что ж я за сукин сын? Что это, эгоизм? Лишь потом до меня дошло, что дело вовсе не в очках. Просто я готовился к смерти. А уж если умирать, то красиво. Со стилем. Гражданские кладут покойника в гроб в выходном костюме, нас хоронят в запаянных цинках. Что внутри этих ящиков, мы никому не рассказываем, да и между собой не говорим на эту тему. А парадная форма с кортиком и медалями остается семье.
На взлетном поле под Джелалабадом нас провожал вице-адмирал из Объединенного штаба. Он произнес речь, я не понял ни слова – я уже был там, в доме за каменным забором.
«Сорок седьмые» включили движки, Бузотти сквозь шум прокричал мне в ухо:
– Надеюсь, паки не станут сажать наши вертушки, а просто собьют на обратной дороге.
Потом я узнал, что когда вице-адмирал делал доклад в Белом доме, кто-то спросил:
– А что, если пакистанские части окружат их во время операции? На земле?
– Тогда они сдадутся и вы отправите вице-президента или госсекретаря вести переговоры в Пешавар об их…
– Нет, – перебил его президент. – Наши ребята не сдаются. Этот вариант мы не рассматриваем.
Перелет в один конец – девяносто минут, вертолет взял вправо, когда мы пересекли границу. Я считал до тысячи и обратно, чтобы убить время. Обрывки мыслей возникали, путались, думалось обо всем и ни о чем сразу. Цифры хоть как-то приводили голову в порядок.
Антирадар, похоже, работал. Но все равно «Чинок» – дура размером со школьный автобус. На высоте в шестьсот метров. И все это – в воздушном пространстве суверенного государства.
Мы сидели на складных стульях пляжного типа – своих, мы их всегда приносим с собой. Откидные скамейки вертолета больше похожи на инквизиторский реквизит: через полчаса у тебя затекает все тело, начинает ломить спину. За шесть лет в «похоронной команде» я заработал артрит, у меня смещены два диска и еще полдюжины мелких болячек. С годами начинаешь бережнее относиться к своему телу, как правило, уже после того, как непоправимый ущерб нанесен.
Последние двадцать минут полета меня занимала мысль сугубо физиологического характера: перед посадкой я забыл отлить и теперь прикидывал, сумею ли дотерпеть до конца операции. Как говорил сержант Гловер в учебке, здоровенный негр со стальными зубами, мой первый наставник и мучитель: «Лучше нассать в штаны, чем идти на задание с полным мочевым пузырем».
Для наших групп разработали на этот случай специальные памперсы, говорят, вполне удобные. Я никогда не пробовал, идея мочиться под себя перед боем как-то не очень меня воодушевляет. Короче, я отлил в пластиковую бутылку из-под воды, завинтил пробку и сунул в карман.
Насколько все-таки ироничен наш мир: когда через пятнадцать минут я всадил две пули в лоб Шейха – злодея мирового масштаба и террориста номер один, – в моем кармане лежала бутылка с мочой. Моей, еще теплой мочой.
Первая группа приземлилась в два пятьдесят шесть – время пошло.
Наш «Чинок» завис над крышей. Меня поразило, что на севере светился огромный город, справа петляла череда фонарей, которые, как маяки, вели к полю для гольфа. Из-за поля выглядывали коренастые виллы за белеными каменными оградами. Мы, очевидно, нанесли визит в весьма зажиточный пригород Аллатабадда. Мне почудился дразнящий перечный запах, что-то среднее между паприкой и жженым кофе. Еще мне показалось, что эта чужая, пряная ночь – на нашей стороне.
Подошвы коснулись бетонной крыши. С этого момента мозг и тело начали работать в автоматическом режиме. Шестнадцать лет тренировок, напоминавших скорее пытку, чем процесс обучения, выдрессировали меня физически, психологически и морально принимать наиболее оптимальное решение не думая. И действовать моментально.
Доли секунды отделяют тебя от цинкового ящика под звездно-полосатым флагом и речей на Арлингтонском кладбище. Умение и инстинкт – вот слагаемые успеха. В данном случае под успехом подразумевается твоя жизнь.
Бузотти подтащил мощный стенобой – смелый гибрид между отбойным молотком и лазерной пушкой – к надстройке в углу крыши. Там оказалась железная дверь, ведущая на чердак. Дверь крякнула и скрутилась, как жестянка от консервной банки. За дверью была глухая кирпичная стена.
– Фальшак! – крикнул Бузотти.
– Отлично! – ответил я, цепляя карабин троса к ржавой скобе и пробуя на прочность. – Значит, внутри действительно что-то стоящее.
Два моих снайпера остались на крыше, мы спустились по стене на уровень третьего этажа. Внизу, на земле, шла беспорядочная пальба, по большей части сухой треск «калашниковых». Нижний отряд первым делом взорвал трансформатор, и охрана стреляла наобум, в темноту. На нашей стороне были внезапность и приборы ночного видения.
Бузотти высадил ближайшее окно, мы оказались внутри. Пустая квадратная комната; я толкнул дверь, за ней – коридор. Стреляли уже внутри дома, я различил тугие очереди наших «кобр». Дальняя дверь распахнулась, в коридор выскочила женщина. Я вскинул карабин, но на спуск не нажал. Выстрелил Бузотти. Женщина остановилась, словно передумала спешить, тихо сползла по стене.
– Баба! Мать твою! – выругался Бузотти.
Он нырнул в приоткрытую дверь. Я распахнул противоположную дверь и увидел Шейха. Тот держал за плечи женщину в долгополой ночной рубахе и подталкивал ее к выходу, прямо на меня. Оба таращились в кромешную тьму страшными, безумными глазами. Меня они не видели, я мог различить даже серьги в ее ушах. Это была младшая жена, Амаль – неожиданно я вспомнил ее имя.
Шейх выглядел растерянным. И был гораздо выше, чем я ожидал. Обычно все эти злодеи при личной встрече оказываются невзрачными коротышками. Гораздо мельче, чем ты себе их воображаешь.
За эту секунду я подумал: какой он длинный и какой худой, и борода совсем короткая и седая. На голове – белая шапочка, которые они носят, а волосы стрижены почти под ноль. На Амаль не было пояса, но взрывчатка могла оказаться на Шейхе. Он, словно меня учуяв, замер и медленно поднял свой знаменитый тупорылый «калашников». Я выстрелил два раза, обе пули вошли в лоб. Шейх повалился навзничь рядом с кроватью. Я включил инфракрасный прицел и выстрелил еще раз. Бап! В лоб.
Я наклонился. Шейх не двигался, он был мертв. Изо рта вывалился язык, глаза закатились. Я услышал, как из его грудной клетки выходит воздух; звук был похож на глубокий, усталый выдох. В углу скулила Амаль.
Я сидел на корточках, на полу лежал мертвый Шейх. Господи, промелькнуло у меня в голове, ведь это все на самом деле. И это сделал я. Еще я понял, что с этого момента моя жизнь уже никогда не будет прежней. Я услышал детский плач: у стены, на кровати сидел пацан лет двух, младший сын Шейха. Я взял его на руки, отнес к матери. Господи, господи, ну при чем тут дети, думал я. Из коридора уже слышалась ругань Бузотти, топот армейских ботинок. Вся акция на третьем этаже заняла пятьдесят секунд.
5
Капитан Ригли позвонил утром. Спросонья я не мог найти телефон, было душно и голова болела как-то по-особенному немилосердно.
– Есть идея, Ник, – бодро сказал каперанг. – Не по телефону.
Кажется, я не произнес ни звука. В трубке пиликали гудки, я нажал отбой.
Тесть капитана, отец его супруги Гвен-Элизабет (слово «жена», равно как и «женщина», а не «дама», к мисс Ригли совершенно не подходили) умер два года назад. Зять получил в наследство охотничий дом где-то в глухомани, в районе Зеленых гор, на юге штата Вермонт.
Стрельба занимала значительное место в жизни капитана первого ранга Ригли; наша «Группа Z», конечно, не «Дельта» – эти маньяки проводят на стрельбищах по шесть часов ежедневно, – но и нам иногда приходится стрелять. Короче, капитан относился к охоте скептически и палить из ружья в свободное от работы время не собирался.
– Глушь! – с тихим восторгом проговорил Ригли. – Кромешная глушь…
– Глушь не может быть кромешной, – буркнул я. – Тьма может.
Капитан не обратил внимания.
– Мы там были прошлым летом. Ни Интернета, ни мобильной связи. Сигнала нет, с одной стороны – горы, с другой – лес. Чащоба, сосны всякие, ели… Гвен отказалась там ночевать, пришлось тащиться в Монпелье. В «Рэдиссон». Пятьдесят семь миль.
– Почему? – угрюмо спросил я.
– Что почему?
– Отказалась ночевать…
Капитан хмыкнул, ловко распечатал пачку жевательной резинки, сунул пластинку в рот.
– Хочешь? Мятная.
Резинка оказалась приторной, по вкусу напоминала детскую зубную пасту. Очень хотелось выплюнуть, но я покорно жевал.
– «Девяносто минут» не смотрел вчера? – Ригли достал ключи, отстегнул один. – У Бузотти интервью брали…
– Не смотрю ящик.
Капитан положил ключ на стол.
– Не знаю, Ник, как ты ко всей этой катавасии с Тони относишься…
– Никак, – почти грубо перебил я. – Никак не отношусь. Мы получили задание, полетели, выполнили. Что еще?
Ригли хотел что-то сказать, но меня уже понесло.
– Если Бузотти хочет покрасоваться и быть героем – пожалуйста! – Я встал, с грохотом отпихнув стул. – Мне плевать!
– Не ломай мебель. Казенная. – Капитан тоже поднялся. – Плевать ему… Шейх был не просто их руководителем. Он был их пророком. И хочешь ты или нет, тебе придется с этим жить до могилы.
– Вот этот момент особенно воодушевил. Спасибо, кэп.
– Не петушись, Ник. Аль-Лакхар сегодня на девяносто девять процентов – болтовня. Маркетинг джихада с использованием веб-технологий…
– Речь идет о моей семье. Один процент – слишком высокая вероятность.
– Держи. – Он подвинул ключ на край стола.
Я взял ключ. Мне стало стыдно – каперанг в моих неприятностях (назовем это мягко) никак не виноват. И Бузотти тут тоже ни при чем – ему кажется, что он ухватил жар-птицу за хвост и из пастуха вот-вот превратится в чудесного принца. Винить журналистов и телевизионную сволочь тоже глупо – эти мать с отцом за ломаный грош продадут. Да и нужно ли вообще искать виноватых?
– Возьми джи-пи-эс, непременно возьми. – Капитан дописал адрес, аккуратно сложил лист пополам, потом еще раз, провел ногтем большого пальца по сгибу. – Я серьезно: глушь кромешная.
Я вдруг вспомнил ту девчонку, аналитика из разведки, Харрис. Когда мы вернулись на базу в Виргинию, я столкнулся с ней в коридоре.
– Вы оказались правы, он действительно был на третьем этаже. – Я достал из кармана патрон и протянул ей. – Это из моей обоймы, той самой. На память.
Она растерялась, хотела что-то сказать, но вдруг заплакала. Зажав патрон в кулак, отвернулась к стене. Я так и стоял рядом, не зная, что делать.
6
– Не прогонишь?
На пороге стоял Бузотти, выставив как пропуск бутылку дорогого скотча.
Я пожал плечом, равнодушно распахнул дверь. Страшно хотелось вмазать по его довольной роже. Чтоб кубарем скатился по крыльцу и застрял в кустах отцветающей сирени.
Прошли на кухню. Он сел, отвинтил пробку. Пытался казаться серьезным и строгим, но его так и распирало, так и пучило от нежданно подвалившего счастья. Я вспомнил, как во время рейда в Фаллуджи Тони под пулеметным огнем полез спасать какую-то дворнягу.
Он быстро разлил скотч по стаканам, двинул один в мою сторону. Я молча взял, посмотрел на свет, мир тут же стал янтарным, тягучим, с плавными углами и невнятными очертаниями.
– Я им сказал, что я его не убивал, – Бузотти торопливо выпил, поморщился. – А этот продюсер, сука, так повернул… А потом еще они там вырезали… Вот и получилось, что вроде как это я Шейха закоптил.
Я молча отпил, подержал скотч во рту, проглотил. На полу валялись игрушки, пестрые мелки, розовый кто-то раздавил, маленькие розовые следы вели в коридор и упирались в дверь детской. Бузотти подлил в мой стакан виски.
– Достойное бухло, правда, Ник? Почти стольник за пузырь…
Я кивнул.
– Они мне говорят: такой фарт раз в жизни бывает. И вправду, это ж как в лотерею выиграть! И даже лучше. Лотерейную капусту профукал – на девок, гульбу, тачки… А этого дохлого Шейха можно за милую душу доить до второго пришествия. Я вон уже контракт на книгу подписал… Звонил какой-то хмырь из Голливуда – за сценарий пять миллионов предлагал. Я Джеку перезвонил, он говорит: не суетись, срубим в три раза больше. А Джек, он с самим Спилбергом в гольф…
Бузотти постепенно замолчал. Словно у него кончился завод, как у игрушек с пружиной внутри. Он поник и уставился на стакан.
– А помнишь… – не поднимая глаз, начал Тони, – под Басрой… Когда Локхард в гарем угодил. Он кричит им: «Дамы, где Халид?» А за ним Хью вломился, бабье со страха врассыпную. А этот Локхард: «Дамы, где Халид?» Вот умора…
Конечно, я помнил: суннитский поселок на юге. Искали Халида, местного партийного феодала, родственника Саддама. По данным разведки, где-то в окрестностях находилось хранилище зарина. А Хью Уиллис, двухметровый негр, до службы играл в нападении сборной Алабамы. Там, в поселке, на нем был противогаз и костюм химзащиты. И Хью, и Локхард, и еще одиннадцать наших ребят через два года погибли. Их вертолет был сбит «стингером» в Афгане в провинции Кунар.
– А помнишь этого, как его? – Бузотти засмеялся, хлопнул в ладоши. – Ну как его?.. С прибором?
– Абрар-эль-Кувейти.
– Точно, Эль-Кувейти! Когда раздели для опознания тела, у него елдак до колена оказался. Саймон говорит, так и запишем: Эль-Кувейти с прибором.
Бузотти заржал.
Саймон погиб глупо: обыскивали дом, он раскрыл шкаф, там пацан лет десяти. Саймон ему – иди сюда, не бойся. А на мальчишке был пояс. Смертники долго не думают, кнопку нажал, и в рай.
– Ник, послушай. – Бузотти перестал смеяться. – А давай вместе… Ну, сценарий и вообще… Ты ведь тоже рапорт подал, да? Джек говорит, на компьютерных играх можно очень мощную капусту срубить. Да и вообще, если эта канитель раскрутится, на одной рекламе такие бабки сделаем – мама не горюй! Кроссовки, майки, шоколадки всякие… Будем как Майкл Джордан!
Бузотти расстегнул запонки, закатал тесные рукава белой рубахи. От запястий к локтям поднимался репейник кельтских узоров. Татуировка шла и выше, к плечам. На спине Бузотти был набит череп, обвитый змеями.
– Шоколадки, говоришь… – негромко начал я. – Шоколадки – дело, конечно, заманчивое. Но вот, Тони, в чем загвоздка: ведь Шейха убил не я. И не ты. И не мы с тобой. И даже не наша «похоронная команда».
Бузотти хотел что-то сказать, я жестом его остановил.
– Шейха завалили мы все – наша группа, наш эскадрон, капитан Ригли, разведка, эта девчонка Харрис, ребята из штаба, которые планировали миссию…
Я допил остатки скотча.
– А еще Саймон, Хью, Локхард. И все наши, кто разбился в Кунаре. Мы все его завалили, понимаешь? Мы все.
Я громко поставил стакан на стол.
– И не могу я торговать ботинками и майками. Я собирал Саймона, собирал в мешок по частям, руки, ноги… А после Кунара я всю неделю ездил с похорон на похороны, встречался с родителями, детьми, с женами… Вдовами… И неважно, что ты им говоришь или они тебе, смысл всегда один: ты здесь, живой, а он там, в запаянном ящике.
– Что ж я теперь, казниться должен, что козлопасы засадили ракетой не в наш вертолет? Что я живой вернулся? Так, что ли? – Бузотти медленно встал. – И не хера мне эту звездно-полосатую пропаганду разводить, мы не на «Фокс Ньюс»! Армейское братство, патриотизм… Много они за твой патриотизм заплатили?
Когда Бузотти злился, его глаза светлели, из серых становились почти белыми. Он вперился в меня своим рыбьим взглядом.
– Знаешь, Ник, – тихо сказал он. – Я бы за тебя под пулю встал, не думая ни секунды. Там, в Дерьмостане. Но здесь… Здесь – другое дело. Здесь каждый за себя. Ты уж извини, брат.
Я тоже встал. Тони дышал мне в лицо сивухой. Я дотянулся до бутылки, нашел пробку, завинтил. Взял бутылку за горлышко. Тони смотрел мне прямо в глаза, смотрел зло.
– Каждый за себя, – повторил я. – Все верно. Если тебе нравится работать цирковой мартышкой на телевидении или в Голливуде – пожалуйста, я не против. Хочешь корчить из себя Рэмбо – ради бога. Хочешь врать, как ты собственноручно завалил Шейха, – ври на здоровье. Только тогда уж свяжись с муджахидами из «Знамени пророка», пусть они поставят твою фотографию и твой адрес на своем сайте. Вместо моих. Так, я думаю, будет правильно. И для рекламной кампании твоих шоколадок сподручнее.
Где-то вдали завыла сирена пожарной машины. Тоскливый бесконечный звук повторялся снова и снова, то приближаясь, то почти растворяясь в уличных звуках. Бузотти хотел что-то сказать, но лишь пожевал губами, повернулся и пошел к двери.
– Эй, – окликнул я его. – Бухло забыл, – и с размаху кинул бутылку.
Тони обернулся, одной рукой небрежно поймал виски за горлышко. Вышел, хлопнув дверью. Реакция у него всегда была хоть куда.
7
В моей памяти, подпорченной контузиями и алкоголем, события и места перемешались и теперь, подобно узорам детского калейдоскопа, складывались в произвольные композиции с причудливой географией и неожиданными сюжетами. Каждую ночь я просыпался около двух и не мог заснуть до рассвета. Эти несколько глухих часов полусонное сознание развлекало меня затейливыми коллажами из моей жизни, в которых рыжие закаты Басры разливались над пыльной афганской пустошью где-то под Кандагаром. С грязной отарой на крутом склоне, каменной изгородью и парой черных птиц в небе. Или всплывали ультрамариновые небеса, усыпанные яркими звездами, предположительно в дельте Тигра, с контурами островерхих крыш Багдада, пылающего персиковым заревом, после атаки вакуумными бомбами. Начало операции «Страх и ужас».
Мы спускались из тьмы на наших немых вертолетах (в видениях аудио по непонятной причине отсутствовало), приборы ночного видения превращали мир в расплывчатый зеленоватый мираж – изумрудные муджахиды бесшумно палили из «калашниковых», Тони беззвучно высаживал ворота, мы врывались внутрь. По двору между развешенных тряпок метались женщины, собаки. Моя лукавая память изображала происходящее плавно и грациозно – чистый балет. Думаю, отсутствие звука – криков и пальбы – здорово помогало.
На самом деле миссия похожа на крушение поезда. Страшная своей неукротимой мощью, неизбежностью и стремительностью, акция обычно занимает не больше десяти минут. Любое противодействие летально. Каждый из нас выдрессирован до автоматизма, у каждого своя четкая задача, вместе мы – безукоризненный механизм. Машина смерти. Мы не солдаты, мы не ввязываемся в нудные перестрелки, мы прилетаем, находим, убиваем. Это единственное, что мы умеем делать. Но делаем мы это лучше всех.
Под конец операции прочесывали логово командира – армейская койка с ворохом серых простыней, голая лампочка на скрученном проводе, тумбочка, лосьон после бритья (точно таким я пользовался в учебке), пара осколочных гранат. Без разбора сгребали в мешки все бумаги, мобильники, компьютеры, диски. После стрельбы и криков ночь, казалось, звенела тишиной, лишь потом я догадывался, что это зудели жирные навозные мухи.
Или вот еще сюжет. Он прокручивался в моей памяти с незначительными вариациями, иногда менялись декорации, иногда – второстепенные персонажи и массовка. Душный, яркий полдень. Обычно задником служит Арлингтонское кладбище, порой вместо виргинских вязов и игрушечной церквушки с островерхим куполом там появлялись долговязые пальмы и бирюзовый кусок плоского океана (наша тренировочная база в Майами). По траве в идеальном порядке расставлены белые кубики надгробий, похожие на кусочки сахара.
Мы хороним Кевина. Я подхожу к микрофону, начинаю говорить. Солнце в зените, от слепящих лучей трава сияет, словно пластик. Отделение пехотинцев в парадной форме, родня в черном, аккуратный прямоугольник могилы, рыжая почва. Земля в Виргинии дрянь – сплошная глина. На орудийном лафете гроб под флагом, от красных и белых полос рябит в глазах. Я произношу скучные фразы, истертые банальности про героизм и родину. Вдруг замолкаю, все вопросительно смотрят на меня. Мне страшно от того, что я сейчас скажу. Я перевожу взгляд с заплаканной Нэнси на отца Кевина, рассеянного здоровяка, похожего на дальнобойщика. Он явно пьян, но это состояние, пожалуй, наиболее подходит для ситуации, поскольку я сейчас скажу, что Кевина, там, в Фаллудже, разорвало на куски и нам удалось найти лишь его ногу. Именно ее мы сейчас и хороним.
Под утро видения становились бессюжетными, напоминали любительскую киносъемку, скучную и скверно смонтированную. Такое обычно показывают гостям после десерта в хороших домах, где хозяева любят путешествовать по экзотическим странам.
Преобладали охристые цвета. Песок, пыль, камни – пустыни на любой вкус, от землисто-красных, похожих на запекшуюся кровь, до нежно-лиловых под мохнатыми чернильными облаками где-то в провинции Хармез. Горы, горы. Бесконечные горы. Вот голубая гряда на далеком горизонте, напоминающая добротный мираж, манящий и прохладный. А вот серые гордые пики в прожилках снега, похожего на скользкую слюду. Крутые отроги, отвесные обрывы. Узкие ущелья, скорее всего, уходящие прямиком в ад. Апрельская зелень Джелалабадских хребтов сменялась мрачным нагромождением диких колоссов на севере Курдистана, похожих на застывших в молитве великанов.
Постепенно окно моей спальни из серого становилось мутно-белым, я вставал и брел на кухню. Наливал бурбона, глотал махом, как микстуру. Тихо ступая, чтобы никого не разбудить, возвращался в спальню. Засыпая, вспоминал, что дом пуст. Что Хелью с детьми уже в Калифорнии.
