Валерий Бродовский
По следу зверя
Оставив село под захлебистый лай собак, отряд вышел к подлеску. Здесь было решено разделиться на две группы. Основная часть возвращалась с командиром в лагерь. С ним уходили и Акулина с сыном. Второй группе, возглавляемой старшим лейтенантом Виктором Вовком, предстояло завершить задуманное.
– Надо спешить! – торопил капитан. – Дождь собирается. Нам это на руку. Смоет следы колес.
– Успеем, Федор Иванович! – заверил Вовк.
Остановившись за бровкой дороги, командиры наблюдали, как мимо, скрипя и покачиваясь на ухабах, тянулись телеги с телами убитых фашистов. Неожиданно сбоку вынырнул новоявленный боец Цвирко и, как заправский военный взяв под козырек, обратился:
– Товарищ командир, разрешите доложить?
Федор Иванович приветливо кивнул:
– Разрешаю!
– Здесь не все полицаи. Двоих нет, как минимум.
– Ты уверен? – насторожился Чепраков.
– Точно говорю! Нет тех, кто мамку вчера били. Фамилию одного я хорошо запомнил – Матюшин. Второго узнал бы в лицо.
Капитан повернулся к Вовку:
– Что скажешь, Виктор? Плохо зачистили?
Офицер недоуменно пожал плечами:
– Уйти никто не мог. Мы все тщательно осмотрели. В живых остался только один полицай из местных. Жители собирались над ним самосуд учинить, но я не допустил. Сказал, чтобы все было по закону.
– По закону – это правильно, – согласился Федор Иванович. – Все же надо было по всем дворам пройтись. Может, кто спрятался… Ты представляешь, что будет с жителями, если хоть один фашист остался в живых? Завтра же немцы все село сожгут! – Капитан стал привычно пощипывать короткую бородку. Он так делал всегда, когда нервничал или крепко о чем-то задумывался. – Придется людей с собой уводить!
Вывод мирных жителей из села мог надолго связать руки партизанам. Их разговор слышал медленно проезжавший мимо возница. Спрыгнув с телеги, мужчина рассказал, что видел, как ночью из села выезжал грузовик с несколькими полицаями.
– Очень надеюсь, что эти двое были среди них, – облегченно вздохнул Чепраков.
Отпустив возницу, Федор Иванович одобрительно похлопал нового бойца по плечу:
– Ну, Николай, считай, что проверку на внимательность ты прошел на «отлично»! Остальному тебя подучит… – Оглядевшись по сторонам, командир окликнул старика с окладистой бородой: – Захар Петрович! Ты, кажется, просил подобрать тебе помощника? Вот, рекомендую – Коля Цвирко, наш новый боец.
Подойдя ближе, старик приосанился, скептически оглядел невысокого худощавого паренька.
– Жидковат будет, Иваныч! Недокормыш какой-то… Сдюжит ли? Сам знаешь, на наших-то партизанских харчах растущее тело не засалится, лицо не замаслится.
По усталому лицу Чепракова пробежала едва заметная улыбка.
– Сдюжит, сдюжит! Чувствую, паренек с характером. А жирок… Жирок – дело наживное.
– И то верно. – Старик указал подростку место подле себя. – Ходи сюда! Буду учить, как хозяйством управляться.
– Каким еще хозяйством? – воспротивился вдруг Николай. – Не согласен я становиться на хозяйство! Я воевать хочу!
– Воюваты? – Пряча в густых усах улыбку, Захар Петрович укоризненно покачал головой: – Хм! Сперва горшки за ранеными поноси, а тоди и повоюешь, а то враз в шею вытолкаю.
Говорил старик на смеси русских и украинских слов, что делало его язык трудно воспринимаемым для слуха. Но тон, каким было сказано, заставил Колю согласиться.
– Ну, горшки так горшки, – опустил он голову. – Только воевать я все равно буду!
– А як же! Без тэбэ мы Гитлера брать нэ будэмо! – то ли в шутку, то ли всерьез, кивнул Захар Петрович. – Значит, кажешь, што полицаи твою мамку забижали? – спросил он после короткой паузы. – Ну, подлецов мы найдем, не сумневайся. Найдем и спросим по всей строгости военного времени. Так я розумию, Федор Иваныч?
Стоявшие рядом партизаны, с любопытством прислушивавшиеся к их разговору, одобрительно загалдели:
– Верно говоришь, дед Захар! Еще как спросим!
– По-другому не будет, – подтвердил и командир. – Никого не забудем.
В тот момент Коля еще не знал, что пройдут долгие два года, прежде чем он снова повстречает Матюшина. А в тот памятный для него день началась их крепкая дружба со старым кубанским казаком, Захаром Петровичем Степаненко, с чьей легкой руки вскоре к нему прикрепилось прозвище «Сверчок». Так переводилась на язык Пушкина его белорусская фамилия.
Вечером, уже в лагере, партизаны провели скорый суд над задержанным полицаем, чье участие в расстрелах мирных граждан было доказано очевидцами. Как выяснилось, этот же человек выдал немцам и Акулину Цвирко.
Съежившись, как зажаренный на сковороде гриб-сморчок, полицай искал сочувствия у окружающих.
– Видит Бог, не хотел я служить немцам! – скулил он. – Испугался… Гитлеровцы сказали, что всю семью расстреляют, если не пойду в полицейские…
Коля с раннего детства знал этого человека. Часто с его сыном оставался в школе поиграть в футбол. В какой-то момент жалкий вид односельчанина вызвал у подростка сочувствие, но вспомнив, что из-за него сегодня могла погибнуть его мать, он брезгливо отвернулся.
– Да врет он все! – раздалось из толпы. – Жить хорошо хотел, вот и пошел к фашистам. Добровольно! Денег хотел. Гитлеровцы неплохо платят своим прихлебателям…
В тот день Коля Цвирко принял для себя важное решение: он постарается прожить свою жизнь так, чтобы никогда не пришлось иметь столь жалкий вид.
Трибунал отряда постановил полицая казнить. Затягивать не стали. Назначенные привести приговор в исполнение отвели осужденного подальше в лес. Остальные желания присутствовать при этом не выказали. Люди устали от смертей. Остался в лагере и Коля Цвирко. Увиденного сегодня ему хватило.
Ближе к полуночи, попрощавшись с матерью и сестрой, по настоянию Чепракова отправлявшихся в соседний отряд, Коля лег под навесом. Рядом, беспокойно ворочаясь, похрапывали его новые товарищи.
Спать не хотелось. Лежа на краю широких нар, изготовленных из тонкоствольных осин и покрытых свежим сеном, он воскрешал в памяти события минувшего дня. Вспомнилось лицо дяди Степана Савина. Вспомнил Коля и Всеславу Валентиновну, супругу Павла Игнатьевича. Печальное известие о гибели мужа пожилая женщина приняла стоически, словно была готова к этому. Лишь на мгновение дрогнуло морщинистое лицо:
– Отмучился, стало быть, Павлуша… Вон оно, как в жизни бывает. Рожден был учительствовать, а погиб, как солдат. – Несколькими минутами позже, возвращая Акулине дочь Аню, Всеслава Валентиновна решительно засобиралась: – Пойду. Негоже Павлу Игнатьевичу чужими людьми быть погребенным. Сама схороню.
Акулина пыталась отговорить. Уверяла, что тело ее супруга еще днем было предано земле. Не хотела, чтобы женщина в столь тяжелое для нее время оставалась одна в пустом доме.
Всеслава Валентиновна была непреклонна.
– Пойду. Помолюсь над могилкой. Отмолю у Господа грехи мужа. Пусть примет хорошо, позаботится. Хотя какие у Павлика грехи?! Светлый был человек…
Не удалось уговорить ее и командиру отряда. Пришлось Федору Ивановичу выделить двух бойцов, чтобы сопроводили вдову Тихоновича до самого дома.
Уже засыпая, вспомнил Коля лицо еще одного человека – полицая Матюшина.
4
До войны Кондрат проживал в Могилеве, где работал директором колхозного рынка. Денежное место и авантюрный склад характера, помноженные на желание жить на широкую ногу, рано или поздно должны были привести его на скамью подсудимых. Пойманный на взятке, по решению суда он был отправлен в долгую «командировку» в места, где душу греет редкая весточка с воли. Молодая и привлекательная супруга, привыкшая к роскошной жизни и дорогим нарядам, мужа дожидаться не стала. Познакомившись с известным артистом из минского театра, гастролировавшего в их городе, она уехала с ним в столицу. На переезд женщину вдохновило наличие у недавно овдовевшего пожилого мужчины большой квартиры и немалой суммы на счетах.
Несколько лет суровой лагерной жизни приучили Кондрата никому не доверять и рассчитывать только на свои силы. Отсидев полный срок, он вернулся в родной город и скоро понял, что человеку с запятнанной репутацией приличную работу здесь найти не удастся. Пришлось податься к дальним родственникам в Лиду. К этому времени город уже два года как был присоединен к Белорусской ССР. Здесь и застала Кондрата война.
В услужение к гитлеровцам, обещавшим счастливое будущее всем, кто будет верой и правдой служить Великому Рейху, Матюшин подался не сразу. Некоторое время присматривался. Отмечал, как быстро продвигается мощная военная машина немцев на Восток. Решился, уверовав в какой-то момент, что гитлеровцы пришли сюда навсегда.
При новой власти он надеялся широко развернуться. После войны планировал заняться сельским хозяйством. Мечтал купить участок земли под ферму. «Жрать люди всегда будут хотеть! – рассуждал Кондрат. – Позже можно и пивную открыть. Поговаривают, колбасники очень даже уважают этот напиток…»
Служить Матюшин пошел во вспомогательный батальон. Сюда местные шли по разным причинам. Одни были обижены на советскую власть. Другие – чтобы избежать отправки в Германию на принудительные работы. Не последнюю роль играло и неплохое денежное довольствие.
В полицейские немцы не брали бывших уголовников. Узнав об этом, Кондрат умолчал о прошлой судимости, надеясь, что его документы затерялись где-то в архивах Могилева. Предателей, служивших в этих отрядах, местное население называло полицаями.
Вскоре на мало пьющего, исполнительного Матюшина, быстро завоевавшего среди своих авторитет, обратил внимание молодой офицер полевой полиции Клаус Хойер. И когда его назначили руководить районным отделением, он решил взять с собою Кондрата, сразу предложив ему возглавить взвод вместо предшественника, убитого в стычке с партизанами.
Во вверенном подразделении полицейские дисциплинированностью не отличались, но Матюшину достаточно быстро удалось навести порядок. Помог опыт, полученный в советских лагерях. Отобрав среди полицаев несколько крепких парней, готовых за небольшие поблажки по службе беспрекословно подчиняться воле нового командира, он с их помощью пресекал любые попытки неповиновения во взводе.
Поначалу, в часто возникающих ссорах, обычно происходивших между белорусами и украинцами, служившими под его началом, Кондрату и самому не раз приходилось отстаивать свой авторитет кулаками. Но после того как несколько человек лишились передних зубов, больше во взводе не нашлось желающих спорить с новым командиром. Офицер Хойер был доволен.
В обязанности местных полицейских, которых гитлеровцы презрительно называли «аскари» – туземцы, входило патрулирование дорог, улиц, рынков, охрана складов, проверка у населения пропусков, разрешающих передвижение из одного населенного пункта в другой. Одной из задач было выявление среди мирного населения сочувствующих партизанам, арест бывших партийных и советских работников, евреев, цыган, членов семей командиров Красной армии. Участвовали полицаи и в карательных операциях против партизан. Отдельным направлением в их работе была отправка молодежи на принудительные работы в Германию.
Матюшин служил старательно. Для выполнения поставленной задачи не гнушался никакими приемами и средствами. Часто лично принимал участие в допросах и расстреле партизан, рассчитывая этим заработать больший авторитет у новой власти.
Не раз партизаны пытались схватить его, чтобы предать публичному суду, но хитрому и изворотливому полицаю каким-то образом удавалось избежать ловушки.
На новой должности Кондрат не забыл о своей мечте – встретить старость хозяином фермы или пивного ресторанчика. Правда, откладывать деньги с зарплаты полицая не получалось. И тогда он придумал способ, как накопить достаточную сумму для будущих свершений. Кондрат понимал: задуманное могло стоить ему жизни. Необходимо было найти среди немецких офицеров человека, кто бы заинтересовался его предложением и взял на себя определенные риски. Тщательно все обдумав, Кондрат остановил выбор на своем же непосредственном начальнике, Клаусе Хойере. Подобрав подходящий момент, он преподнес в дар его супруге, о которой гитлеровец несколько раз обмолвился, большой золотой перстень с изумрудом, чудом сохранившийся у него с довоенной поры. По замыслу Матюшина эта драгоценная безделица должна была послужить фундаментом их особых отношений. Офицеру подарок понравился. Он даже намекнул, что был бы не против получить еще что-нибудь подобное. Убедившись в алчности гитлеровца, Кондрат сделал предложение, от которого тот не смог отказаться. Взамен попросил покровительство на время войны и потом, когда она закончится. Вскоре между ними сложились достаточно доверительные отношения. Клаус Хойер расторопным помощником был доволен и даже пообещал сделать его управляющим своего будущего имения в новых землях рейха, в Белоруссии.
Не об этом мечтал Кондрат Матюшин, но до поры открываться офицеру не собирался…
5
Земля под ногами стала мягче. Супесь сменялась суглинком, в котором вязли сапоги. Предположив, что впереди начинаются болота, Сверчок заторопился. Необходимо было догнать неприятеля до того, как он заберется в непролазные места. «Или полицаи хорошо знают дорогу, или сбились с пути», – рассуждал он, двигаясь по краю сырого луга, поросшего сочной болотной травой.
Заметив, как впереди качнулась ветка ясеня, юноша перескочил к группе старых сосен, стоявших особняком, и замер за одной из них. Полицаев видно не было, но он чувствовал их присутствие. В воздухе висел знакомый сызмальства запах сырого леса. От голода сводило живот. Пожалев, что впопыхах не захватил ранец с продуктами убитого полицая, Сверчок достал из кармана кусочек содранной по дороге бересты и жадно зажевал. Так он мог ненадолго обмануть организм, приглушив чувство голода. Этому приему его научил дед Захар. Вспомнив старика, юноша насупился: «Досталось, наверное, деду от Строжевского за мое бегство!»
Уже долгое время он был в пути. Усталость все больше пригибала неимоверной тяжестью к земле. От слабости подкашивались ноги. Присев на струхлевший пень, стоявший под толстым слоем мха, Сверчок прикрыл веки и почти сразу погрузился в сон. Перед глазами вновь всплыл образ деда Захара. Сведя в одну линию мохнатые брови, старый казак недобро сверкал полными тревоги очами. Усы беззвучно шевелились, точно он хотел что-то сказать, о чем-то предупредить.
С трудом разлепив налитые свинцом веки, Коля стряхнул с себя сон, невольно задев рукой ветку над головой. И тут же два выстрела прозвучали почти одновременно, сообщая о присутствии в этом заповедном уголке природы вооруженных людей. Лес испуганно затих. Страх холодной змейкой скользнул по спине юноши, окончательно рассеяв остатки дремы. Но стрелявшие явно поторопились: пули просвистели мимо.
Догадавшись, что их преследует всего один человек, Кондрат велел Власенко оставаться на месте, время от времени отвлекая внимание на себя. Сам же лег в росистую прохладу трав и энергично пополз, решив обойти противника с тыла. Движение замедлял болтавшийся на спине тяжелый ранец, но оставлять его полицай не хотел.
Выполняя указание Матюшина, Власенко выстрелил в сторону противника. Пуля ударила в дерево, за которым скрывался партизан. Следующая прилетела сбоку, отколов от ствола крупную щепу.
«В капкан берут», – догадался Сверчок. Заметив движение в районе валежника, он припал щекой к прикладу карабина и стал выжидать. Лишь на мгновение показалась среди замшелых веток голова Власенко, но этого оказалось достаточно, чтобы на белорусской земле на одного предателя стало меньше. Не теряя времени на перезарядку, юноша схватил с земли уже взведенный обрез, перекатился через спину к ранее замеченной неглубокой ямке. С этого места Матюшин был виден как на ладони. Сверчок колебался. Он мог в любую секунду нажать на курок, но быстрая смерть вицефельдфебеля казалась ему слишком легкой и несправедливой.
Дав предупредительный выстрел над его головой, юноша громко выкрикнул:
– Сдавайся, Матюшин!
Кондрат узнал голос человека, которого совсем недавно допрашивал:
– Жив, сученя? – Достав из кобуры пистолет, он засунул его для удобства за пояс. Другой, изъятый у Хойера, остался лежать в кармане брюк. – Надо было тебя еще в подвале удавить!
Распластавшись на дне неглубокой вымоины, вызванной дождями, он окликнул Власенко. Ответа не последовало.
– Бросай оружие и выходи! – снова предложил партизан.
Но сдаваться Кондрат не собирался. Вставив в приемник винтовки последнюю обойму, он прокричал:
– Можешь не стараться, щеня! Мне все одно расстрел светит! Я ведь ваших людишек мно-о-го положил!
От напряжения глаза Сверчка заволокло влагой. Пришлось протереть их грязным рукавом куртки.
– Сдавайся! Другого выхода все равно нет! Фрицам в Германии ты не нужен будешь, а здесь, может, еще поживешь…
Как же жалел сейчас Кондрат, что впопыхах не захватил гранаты. Одной бы хватило, чтобы избавиться от этого назойливого преследователя.
– А что мне фрицы с их Германией?! Мне они теперь без надобности. И жить я там не собирался. Здесь хотел, на своей земле. Владеть ею, как предки мои владели, пока большевики свои колхозы не придумали. Все отняли: землю, скотину…
– Немцы, конечно, обещали все вернуть, да? – Сверчок не скрывал иронии. Он помнил беседы политрука, рассказывавшего о капиталистах-мироедах, эксплуатирующих по всему миру бесправных трудящихся. – Поверил в гитлеровскую пропаганду? Небось, батраков мечтал завести? Из своих, из белорусов? Немцы-то в наймиты вряд ли пошли.
– А чем большевистская пропаганда лучше? – Кондрат осторожно выглянул из укрытия. – Нет в моих планах больше места ни немцам, ни большевикам. Скоро сюда другие придут. Эти половчее гансов будут.
Уловив в словах полицая нечто важное, юноша подался вперед:
– Это кто еще собирается к нам сунуться?
– Тебе про то знать незачем! Ты, считай, уже труп.
– Нет у тебя никаких планов, кроме одного, как шкуру свою спасти. Слыхал, небось, Красная армия по всему фронту продвинулась? К границам Европы идет. Теперь даже в соседнюю Литву не попадешь. Кордоны везде выставлены. Посты армейские.
Слова партизана заставили вицефельдфебеля насторожиться:
– Какие еще посты? Нет там ничего. Не должно быть. Там немцы хозяйничают.
– Были допрежь. Нынче отовсюду побежали. Домой торопятся. К своим фрау-муттер. Говорю же – наши везде!
Николай блефовал. Что в действительности происходило в соседних республиках, он знать не мог. В нем сейчас говорил разведчик, желавший получить как можно больше информации о том, куда точно и зачем направлялись полицаи.
– Ничего, это ненадолго! – В голосе Матюшина уже не слышалась былая уверенность. – Скоро все изменится. Скоро мы вас всех окончательно зароем. И это будут не немцы, а анг…
Сплюнув с досады, что едва не сболтнул лишнее, Кондрат послал в партизана несколько пуль и рванул с места.
Решив, что сумеет догнать полицая, юноша брезгливо поморщился: «Побежал, крыса фашистская! А говорил: зароем всех, зароем…»
Осматривая в поисках документов карманы убитого Власенко, Сверчок в одном из них обнаружил ржавый сухарик. Огрызок лишь раздразнил аппетит. Пришлось снова обманывать желудок берестой и молочными корешками молодого камыша. В пути ему не раз попадались ягодные полянки, манящие спелостью земляники и малины. Но, следуя совету, некогда полученному от деда Захара, он их мало ел. «Изголодавшемуся организму толку от тех ягод немного, – говаривал старик. – Только аппетит дразнить да жажду вызывать».
6
Покинуть несколько лет назад родные степи и переехать в другую республику кубанского казака Захара Степаненко побудили особые обстоятельства. Новым соседям и знакомым виновник многочисленных слухов, которые обычно водятся вокруг всякого приезжего, рассказывал о смене климата, который ему рекомендовали врачи в силу слабости легких. Не мог бывший есаул открыться людям, что на родине у него возникли нелады с новой властью.
Встретив Первую мировую войну в звании подхорунжего, Захар Степаненко некоторое время служил в особом, пластунском отряде кубанцев. Пластуны в казачьих войсках отличались специальной подготовкой, и их охотно привлекали к различным операциям. В Карпатах, совершая рейды по тылам противника, казаки подхорунжего объединились с сотней есаула Андрея Шкуро. В скором времени имя атамана, создавшего особый отряд, названный им «волчьей стаей», станет известно всей армии. Своими жестокими набегами, грабя и уничтожая все на пути, «стая» наводила ужас на врагов. Во время Гражданской войны, к тому времени поднявшись в чинах до звания генерал-лейтенанта, Андрей Григорьевич Шкуро стал одной из ключевых фигур Белого движения. Но, несмотря на героизм, проявляемый его казаками, генерал-атаман уважения среди офицерства не имел… Судьба еще раз свела Захара Петровича с бывшим предводителем «волчьей сотни» в восемнадцатом году, в Ставрополе. Сюда, теперь уже есаул Степаненко, прибыл из Малороссии со своими казаками, чтобы служить под началом барона Врангеля. Встреча состоялась в станице Темнолесской, где, сменяя друг друга, короткое время располагались штабы генералов Шкуро, Покровского и Боровского.
Петр Николаевич Врангель не любил генерала Шкуро и партизанщину его не признавал. Считал разбойником, позорящим честь русского офицерства. Однажды, после очередной жалобы жителей из примыкавших к Ставрополю станиц на мародерствующих казаков Шкуро, даже отправил для его ареста отряд. Руководил им есаул Степаненко. Арестовать строптивого генерала, под началом которого к этому времени находилось десять тысяч сабель, не получилось. Не позволил генерал Деникин, руководивший объединенными силами Добровольческой армии, чей главный штаб находился в Ставрополе. В общей борьбе против большевиков Антон Иванович готов был собрать под свои знамена всех, кто представлял хоть какую-то силу. Шкуро такой силой обладал.
После победы Красной армии большинство из тех, кто боролся против советской власти, бежали за границу. Одни ушли на Восток и далее в Китай, другие в Европу. Покинули отечество и высшие офицеры Добровольческой армии.
Сразу после окончания Гражданской войны сотрудники ВЧК стали отслеживать всех, кто участвовал в Белом движении. Попал в особые списки и есаул Степаненко. Однако покидать родину Захар Петрович не пожелал. Жизни за ее пределами он себе не представлял. Решив затеряться на просторах новой, созданной большевиками страны, вместе со своими домочадцами он сначала перебрался в Грузию. Прожив три года на берегу Черного моря, семья переехала в Белоруссию, где и поселилась в одном из дальних районов. Здесь Захар Петрович устроился работать в лесное хозяйство.
Чета Степаненко вела тихий, замкнутый образ жизни, избегая ненужных разговоров и чужих глаз. Когда оба сына подросли, глава отправил их на родину, на Кубань, учиться выбранным профессиям. Там они и остались жить.
С началом германской агрессии, схоронив давно и тяжело болевшую супругу, Захар Петрович подался в леса, намереваясь прибиться к тем, кто с оружием в руках сопротивлялся врагу. Здесь и свели пути-дорожки старого казака с Федором Ивановичем Чепраковым.
Командир особой группы, заброшенной осенью сорок первого года из Москвы в Белоруссию для создания мобильного партизанского отряда, тогда только набирал людей. Он лично беседовал с каждым новым желающим попасть в его команду. Отбирал молодых и выносливых мужчин, способных безропотно переносить большие физические нагрузки. Предпочтение отдавал выходившим из окружения бойцам Красной армии. Но и тут решал, кого принять, а кого отправить в другие отряды, с которыми наладил надежную связь. В этой жесткой системе отбора старик Степаненко оказался единственным исключением. Захар Петрович удивил опытного офицера тем, что однажды ночью с легкостью обошел все посты и неожиданно появился возле его командирской землянки. Старый казак обещал показать слабые стороны охраны лагеря, если его возьмут в отряд. Отказать такому человеку, полному решимости даже в одиночку бороться с врагом, Чепраков не мог.
Для отряда Захар Петрович оказался настоящим кладезем знаний. Огромный военный и житейский опыт сделали его незаменимым во всем, что касалось партизанского хозяйства. Организовать быт, заготовить впрок провиант – все мог казак. Даже хвори некоторые умел врачевать, изготавливая снадобья из известных ему трав и корений, благо местная флора изобиловала лекарственным сырьем.
Умения Степаненко особенно пригодились в первые месяцы деятельности отряда. С помощью «адских машин», выпуск которых Захар Петрович наладил из немецких авиабомб, обнаруженных партизанами возле взорванного железнодорожного моста, не один вражеский объект был уничтожен. Это потом Москва станет регулярно присылать по воздуху взрывчатку, а пока приходилось самим разбирать детонаторы, выплавлять тол, собирать мины.
Для своей «лабалатории» деду Захару много места не требовалось. Достаточно было соорудить небольшой навес над головой. Мастерскую партизаны тут же прозвали «чертовой кухней». «Блюда» свои старый казак готовил, как заправский повар, начиняя всякими «специями». Даже командир, прошедший перед этой войной финскую кампанию, многое черпал для себя из общения с ним.
Была у Захара Петровича еще с Первой мировой заветная мечта – дойти до Берлина. Очень уж хотелось казаку пройтись победителем по германской земле, как предки его по французской хаживали.
– Можа, возьмешь с собой, а, Иваныч? – осмелившись, попросил он как-то командира.
– Почему бы и нет? – пообещал Федор Иванович, дружески обняв за плечи, чего никогда не позволял себе с другими. – Пусть Европа увидит своего победителя! Вот только бороду придется сбрить да усы проредить, – сделав серьезное лицо, сказал Чепраков.
– Пошто так? – сощурил глаза Захар Петрович, ощупывая свое лицо.
– Ну, чтоб не думали в Европе, что в нашей армии молодых не осталось! – улыбнулся Федор Иванович.
– А, это можно! – согласился старик. – Я даже усы ваксой пидкрашу, чтобы зачернели.
– Ваксой можно! – засмеялся Чепраков, глядя с нежностью на удивительного старика, как любящий сын смотрит на отца.
Среди новых боевых товарищей, молодых и крепких, Захар Петрович не чувствовал свой возраст. Партизанская жизнь, полная опасностей и лишенная элементарных удобств, словно возвращала его в прошлое, в тяжелые годы потрясений и бед, выпавших на его молодость. В отряде он снова задышал свободно, не опасаясь быть арестованным сотрудниками НКВД.
Особое удовольствие бывший пластун испытывал, обучая молодых партизан методам выживания в одиночку. В памятные ему времена в пластуны отбирали особо подготовленных казаков, которых с детства растили будущими воинами. Из них готовили разведчиков и диверсантов. Каждый должен был уметь ходить по следу, плавать с завязанными за спиной руками и лазать по горам, владеть холодным оружием и навыками рукопашного боя, изучать саперное и артиллерийское дело. Весь богатый опыт, все, чему в свое время был обучен сам, Захар Петрович без остатка передавал партизанам. Лучшим своим учеником старик считал Колю Цвирко. Этот небольшого роста, худенький с виду, но довольно крепкий паренек приглянулся ему своей отчаянной храбростью, порою граничащей с безрассудством. Ко всему, что ни поручали, он подходил ответственно и исполнял беспрекословно. Сыграли роль и приемы французской борьбы, которые Николай самостоятельно изучил по подаренной отцом книжке, и умение метко стрелять. В отряде мало кто из бойцов мог посостязаться с ним в этом. Разве что прошедшие особый курс подготовки разведчики Чепракова во главе с Виктором Вовком. Этим ребятам дед Захар особо симпатизировал.
Однажды, в минуты откровения, старик впервые за многие годы решил обмолвиться в партизанском кругу о своих царских наградах, благоразумно умолчав, что одну из последних ему лично вручал генерал Деникин за успешное проведение «особо важной для Белого движения миссии».
Об этой операции, проведенной в Армавире, коей служба контрразведки Добровольческой армии придавала особую секретность, Захар Петрович никому никогда не рассказывал. Даже умирающей супруге не открылся. Тогда на Юге России столкнулись, с одной стороны, интересы молодой Страны Советов и ее набиравшей силу Чрезвычайной комиссии, а с другой – контрразведка генерала Деникина.
Царских наград у Захара Петровича было много, но особо гордился он двумя Георгиевскими крестами. И вот, пребывая в наилучшем расположении духа, сидя с молодыми партизанами возле костра, повел он сказ о былых годах. Расписывал свою молодость дед Захар знатно! Где мог, умело привирал. Вспомнил, как однажды без единого выстрела, лишь засапожным ножом, пленил вооруженных немцев. Сверчок был единственным, кому и раньше доводилось неоднократно слышать эту историю, удивлявшую неизменно растущим количеством плененных врагов. Но он благосклонно прощал словоохотливому старику эти неточности. Уж очень складно получалось у деда Захара внушать мысль, что германцев бояться не стоит.
– Вояки воны так соби! – неторопливо скручивая «козью ножку», скупо ронял Захар Петрович слова, готовясь к долгому повествованию. Несмотря на то что в этой республике прожил уже достаточно много лет, он по-прежнему оставался верен южно-казачьему говору, густо замешанному на украинской мове. – Воюють, покуда свитло. А як тильки ничь шинелькою землицу покрое, так караул выставляють, ружья в пирамидку складуть и хучь ты трэсни, а баталиям кинец! – уверял он, выпуская из широких ноздрей тугие струйки дыма сквозь седые, с характерной желто-коричневой дорожкой усы. – Больше всего прочаго воны любять на губной гармонике играть! Нам, разведчикам, то дуже на руку було, тому як на звук ентот шукать супротивника легче. М-да… Гармоника нимчуре навроде как настроение поднимает, чи што! И вот забачили мы, што на сухое горло воны долго на той бандуре играти нэ можут. Як словно горло сохне, чи што! Тянет их шнапсу накушаться. – Рассказывая, старик стряхивал пепел деликатным постукиванием костяшкой указательного пальца по цигарке. – Я того шнапсу добре наився! Не горилка, конешна, напрямки скажу, но за неимением чого другого пойдет. Искушает нимчура того шнапсу да снова за гармонику берётся, слюнями брызжет. Не знаю, як в нонешнее время, а вперёд так у них и було заведено. Думаю, што и зараз таке случается. Нимчура без шнапсу да гармоники – як казак без самогону да баяна. Праздник какой ихний случится – тут же напьются энтовой дряни, от которой нутро казака тоской по бабам изводится, а посля шиколадом закусывают. Это конхвэта у них така була. Полагаю, што нимцы ею свои слабые желудки от остроты успокаивали, – растолковывал он. – Ну, а от такого шнапсо-шиколадного баловства их тоди быстро в сон окуняло. Вот туточки и хватай его, супостата, пока тэплэнький! – Ведя рассказ, дед Захар по-стариковски причмокивал губами, периодически замолкал на полуфразе, чтобы после короткой паузы продолжить. При этом его длинные густые брови, закрученные в неровные кольца, заламывались в дугу, что придавало лицу, подсвеченному багрянцем костра, схожесть с ликами древних сказителей, запечатленных на лубочных картинках. – А колысь сподручнее и обождать, когда хтось из них по нужде в лесок засобирается, – продолжал старик так же неожиданно, как и замолкал, привычно пряча в кулаке огонек цигарки. – Тока нужно споймать момент, када исподнее скинет. Германец – человек культурный, можно сказать – аккуратный! Ему с голой задницей скакать перед неприятелем совестно. А ну, как обос… той, обделается! Покамест не прикроется, за ружьишко не схватится. Ну, а там, браток, ежели ты не лопушок, то и до Георгиевского Святого креста рукой подать, – так, издалека, приближался хитрый казак к своим памятным наградам.