Валерий Ковалев
Комдив
Белый аист летит,
Над белёсым Полесьем летит,
Белорусский мотив
В песне вереска, в песне ракит.
Всё земля приняла
И заботу, и ласку, и пламя,
Полыхал над зёмлей
Небосвод, как багровое знамя.
Автор текста Николай Добронравов
© Ковалев В., 2021
© ИК «Крылов», 2021
Предисловие
Погожим осенним утром 2008-го у бокового входа Академии пограничных войск ФСБ России, рядом с Белорусским вокзалом, под сенью старых лип, тихо беседуя, стояло несколько десятков мужчин. Все старше средних лет, в костюмах при галстуках и с фрачными значками «Щит и меч» на лацканах, а трое с фотокамерами.
– Заходим, ребята! – приземистый крепыш отворил изнутри дверь из светлого дуба. Группа понемногу стала втягиваться.
Внутри было просторное помещение с окошком слева, за которым сидел прапорщик в зеленой фуражке. Он брал в руки паспорта с удостоверениями и, сделав отметку в журнале, возвращал. Когда все собрались, молча стоявший у противоположной двери моложавый полковник сказал:
– Прошу следовать за мной, коллеги.
Гости прошли длинным коридором с жужжащими на потолке плафонами, свернули за угол и вошли в открытые двери актового зала. Там в глубине над сценой висел портрет Дзержинского, поднимаясь кверху, желтели ряды театральных кресел, четыре хрустальных люстры заливали все ярким светом.
Усевшаяся в центре зала группа была выпускниками факультета военной контрразведки Высшей школы КГБ СССР. Группа отмечала тридцатилетний юбилей и решила навестить родные стены. Отсюда уходили на фронт Николай Кузнецов с Дмитрием Медведевым, читали лекции Конон Молодый и Рудольф Абель. Теперь здесь обучали начальствующий состав погранвойск ФСБ России.
– Для начала, ребята, посмотрим фильм, – встав, обернулся к остальным один их выпускников.
Свет люстр понемногу стал меркнуть, на сцену опустился пластиковый экран, а полумрак прорезал луч кинопроектора. В тишине возникла музыка из «Семнадцати мгновений весны» и на экране появились сидевшие в зале люди, но только молодые. Одетые в курсантскую форму (сухопутную и морскую), они занимались в учебных классах, стреляли по мишеням в подземном тире и отрабатывали в спортзале приемы боевого самбо, обучались захвату диверсантов на полигоне ОМСДОН[1] и многому другому. Было в фильме и про досуг: посещение музеев, театров и концертных залов, встречи с интересными людьми, работа в студенческих строительных отрядах на Камчатке и Памире.
Сидевшие сейчас в зале люди отслужили ни один десяток лет внутри страны, многие побывали в служебных командировках в Анголе, Афганистане, Югославии и Чечне. Сентиментальностью они не страдали. Но когда фильм закончился и вновь зажглись люстры, глаза у многих повлажнели.
– А теперь, товарищи, с учетом ваших пожеланий, – встал сидевший крайним в ряду полковник, – я покажу вам нашу Академию.
Все поднялись со своих мест и направились за ним в учебный корпус. Там было всё, как и раньше: два крыла с теми же аудиториями, классами и чекистским кабинетом, где на стендах с множеством экспонатов отображалась вся история органов ВЧК-КГБ. Пройдя пустынными коридорами (было воскресенье) и слушая пояснения, группа спустилась по широкой, с перилами лестнице на первый этаж фойе главного входа. Оно было высоким, просторным и отделано светлым мрамором. Справа, на специальном помосте, в стеклянном футляре алело бархатное знамя, рядом с которым застыл курсант-пограничник с автоматом, слева, на стене висели два ряда серых гранитных плит с именами выпускников школы – Героев Советского Союза, а также закончивших ее с золотой медалью.
Рядом с входом, лицом в центр стоял поясной, из бронзы памятник. «Начальник погранвойск НКВД СССР, комдив А. А. Ковалев. 1899–1942 гг.» значилось на пьедестале. В молчании оглядев фойе, знамя и памятник, группа подошла к плитам, воскрешая в памяти знакомые имена, а один человек так и остался у скульптуры, беззвучно шевеля губами.
– Твой однофамилец, Валера? – подошел к стоявшему однокашник с фотоаппаратом.
– Да нет, Виталий, это мой двоюродный дед. Вот где встретились.
– А почему, когда учились, о нём не рассказывал?
– Тогда предполагал. Сейчас знаю точно.
Глава 1. Польский фронт
«Чтоб спасти изнуренную, истерзанную страну от новых военных испытаний, мы пошли на величайшую жертву и объявили немцам о нашем согласии подписать их условия мира. Наши парламентеры 20 февраля вечером выехали из Режицы в Двинск, и до сих пор нет ответа. Немецкое правительство, очевидно, медлит с ответом. Оно явно не хочет мира. Выполняя поручение капиталистов всех стран, германский милитаризм хочет задушить русских и украинских рабочих и крестьян, вернуть земли помещикам, фабрики и заводы – банкирам, власть – монархии. Германские генералы хотят установить свой «порядок» в Петрограде и Киеве. Социалистическая республика Советов находится в величайшей опасности. До того момента, как поднимется и победит пролетариат Германии, священным долгом рабочих и крестьян России является беззаветная защита республики Советов против полчищ буржуазно-империалистской Германии».
(Из Декрета Совета народных комиссаров РСФСР от 21 февраля 1918 года «Социалистическое Отечество в опасности!»
– …р-р-а!! – вопили бегущие по заснеженному полю цепи в обмотках на ногах, длиннополых замызганных шинелях и с примкнутыми к винтовкам трехгранными штыками. Тут и там в воздухе рвалась шрапнель, навстречу длинными очередями били «максимы», падали убитые и раненые.
Впереди одной цепи, призывно махая зажатым в руке наганом на длинном ремешке, месил сапогами снег молодой ротный. Командовал ротой он третий месяц, до этого был помощником.
Над головами в очередной раз лопнул снаряд, бежавший впереди стал валиться набок, ротный выхватил у него винтовку. Сунув револьвер за обшлаг шинели, поудобнее перехватил винтовку, в последнем усилии вскочил на бруствер.
– Бей пшеков! – сиганул вниз и, отбив удар, всадил штык в грудь жовнежу[2] в конфедератке. Вырвав штык, размозжил прикладом голову второму, замечая краем глаза, как его бойцы с ревом прыгают в траншею. Завязалась рукопашная, кровавая и беспощадная. Слышался русский мат, хряск саперных лопаток и одиночные выстрелы. Кто-то тонко завизжал: «Матка боска!»[3]
Траншеи были захвачены по всей линии обороны, вслед бежавшим к городу полякам зачастили выстрелы.
– Оставить! – приказал своим ротный, выщелкнув затвором в грязь дымную гильзу, когда последний из них растворился в белом мареве.
Красноармейцы прекратили стрельбу. Одни, утирая лица рукавами и шапками (у кого остались), привалились спинами к брустверу, другие, опустившись на корточки, задымили махоркой.
– Да, Петро, много они наших положили, – глубоко затянулся один, устроившийся на убитом офицере с серебряным галуном на вороте шинели.
– Мы их не мене, – лаконично ответил второй, окинув взглядом траншею. Покосился на хорунжего: – А сапоги у него важные. – Надо снять, – пошевелил вылезшим из драного ботинка пальцем.
Ротный между тем занялся делом: вызвал двух взводных (третьего убило), выслушал их доклад о потерях, приказал развернуть в сторону города захваченный пулемет, выбросить за бруствер трупы поляков и отрядить пятерых для поиска раненых с последующей доставкой в лазарет.
– Ты, Рубан, остаешься за меня, – ткнул в грудь пальцем старшему, в кудлатой папахе, – я к начальству.
Фамилия ротного была Ковалев, имя – Александр, от роду он был двадцати годов, сын белорусского крестьянина. Родился в уездном городке Чериков Могилевской губернии, куда семья в поисках лучшей жизни переселилась из деревни. Отец трудился грузчиком и кочегаром на винокуренном заводе, мать занималась по хозяйству, у Александра имелись братья – Левка и Михась, а еще две сестрички. Левка вернулся с империалистической, Михась был пятью годами младше, двойняшки еще пигалицы.
Несмотря на бедность и нужду, родители дали сынам начальное образование, а самый башковитый – Сашка, закончив реальное училище, поступил в учительскую семинарию. Ее не закончил «за неимением средств» и до семнадцатого года служил делопроизводителем в уездном отделе наробраза. Дружил с девушкой, по имени Алеся, худенькой и с золотыми волосами, они знали друг друга с детства. Постепенно дружба перешла в любовь, как часто бывает.
С приходом же Октябрьской революции Александр стал членом РКП(б)[4], стал заведовать отделом уездного исполкома, а с началом Гражданской войны добровольно вступил в Красную Армию, закончил краткосрочные командирские курсы в Могилеве. И вот теперь в составе 8-й дивизии РККА воевал с белополяками на Западном фронте.
Был Александр рослым, как отец, помимо живого ума обладал недюжинной силой, а в придачу жестким характером. Все эти качества пригодились – бойцы ротного уважали, командование с ним считалось…
Выбравшись по другую сторону бруствера и придерживая полевую сумку на боку, он, пригнувшись, побежал вдоль траншеи к центру захваченной обороны, где полагал найти начальство. Не ошибся.
Рядом с двумя трехдюймовками[5] на пригорке (одна разбита) стоял, глядя в бинокль на темневший вдали город, командир пехотного полка вместе с комиссаром и группой начсостава.
Подбежав, Ковалев доложил о потерях и стал вместе с другими ждать приказа. Тот поступил через несколько минут – приготовиться к отражению атаки.
– Есть! – козырнули ротные и поспешили каждый к своему участку.
Когда Александр снова спрыгнул в траншею, трупов в ней не было, пулемет с заправленной в патронник лентой развернули в сторону города, красноармейцы, присев на корточки, грызли сухари.
– Быть готовыми к контратаке! – обошел траншею командир роты. Второй номер «Максима» брякнул рядом еще одну патронную коробку, бойцы выложили на срез траншеи винтовки и вновь стали меланхолично жевать сухари.
– Антоныч, иди, погляди, – возник рядом с ротным Рубан, – тут имеется блиндаж.
Завернули за изгиб, в глинистой стенке темнела дверь, взводный потянул за ременную петлю на месте ручки. Согнувшись, вошли внутрь.
Укрытие светлело еще свежими досками с потеками живицы и бревнами наката, на длинном столе в центре горела керосинка, красноармеец, дуя в топку, разжигал в углу железную печку.
– Недавно соорудили, – оглядел ротный просторный, с нарами вдоль стен блиндаж и, сняв буденовку с суконной звездой, расстегнул крючки шинели.
В начале зимы, желая отторгнуть Белоруссию, панская Польша развязала против молодой Советской республики войну и, перейдя границу, захватила Вильно, на который теперь наступала дивизия.
– Давай перекусим, командир, – уселся на лавку у стола взводный и обернулся к красноармейцу: – Чего там у тебя есть, Федька?
Рыжий, лет сорока Федька закрыл дверцу весело загудевшей печки, снял с плеч тощий сидор[6], раздернул лямку и выложил на стол три обкрошенных сухаря, столько же вареных картох и крупную соль в бумажке. Быстро все сжевав, Ковалев с Рубаном вышли наружу.
Вскоре в траншее остался лишь пулеметный расчет да два наблюдателя на флангах. Остатки роты грелись в блиндаже у печки. Трупы на поле заметала начавшаяся поземка, на землю опустились ранние сумерки.
Контратака началась на рассвете, как только посветлел край неба. Из туманной мути выплывала конница, за ней двигались пешие цепи. Над траншеями прошелестел первый снаряд, выбросив позади столб огня и земли с дымом, эскадроны, развернувшись в лаву, с гиканьем понеслись вперед, пехота ускорила движение.
– Приготовиться! – ротный вырвал из кобуры наган. В окопе заклацали затворы.
Когда до траншей оставалась верста, навстречу ухнули орудия, заработали пулеметы, а за ними ударили залпы из винтовок. Несущаяся конная масса редела, раздавались конское ржание и крики, в сотне метрах от траншеи остатки, развернувшись по сторонам, наддали обратно. За ними в свинцовое небо унеслась и лопнула там ракета, по всей длине обороны красноармейцы молча пошли в атаку. Сначала медленно, а потом быстрее. На ветру затрепетал красный флаг, кто-то запел «Интернационал», подхваченный другими от края до края.
Вставай, проклятьем заклейменный
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущённый
И в смертный бой вести готов!
– пел вместе со всеми ротный, затем вспышка, вздыбилась земля и все стихло…
* * *
– Где я? – с трудом поднял набрякшие веки. В сумерках белел высокий потолок с хрустальной люстрой, в голове били колокола, тошнило.
– В госпитале, милый, – наклонилась сестра в белом халате и косынке с крестом, – вот выпей.
Он присосался к медной кружке с чем-то кислым, забулькал горлом.
– А теперь спи, – женщина поправила одеяло.
Когда очнулся снова, в стрельчатые окна бил дневной свет, рядом на стульях сидели комиссар и взводный Рубан. Комиссар был из бывших политкаторжан, по фамилии Френкель.
– Ну как, Ковалев, живой? – блеснул стеклами пенсне Френкель.
– Вроде того, – пощупал Александр голову (та была на месте).
– А я от ребят гостинец доставил, – выложил на золоченый столик с гнутыми ножками два свертка Рубан. – Тут вареные яйца и сало, очень при контузии помогают.
– Откуда?
– Прикупили в городе на базаре.
– Так мы его взяли?
– Взяли, – поправил Френкель на плече маузер. – Поляки бегут по всему фронту. Ты давай поправляйся, – похлопал по плечу и встал, – пошли, взводный.
Когда оба удалились, Александр, приподнявшись на локте, оглядел палату. На самом деле это был небольшой зал: с гобеленами на стенах, вычурным камином и блестящим паркетом. Кроме того здесь ещё стояла дюжина коек с ранеными.
– Вам нехорошо? – подошла из дальнего конца дежурная медсестра (не та, что была раньше).
– Да нет, всё нормально. Какая-то палата непонятная.
– Это графская усадьба. Хозяева сбежали, теперь в ней госпиталь.
– Понятно.
Спустя неделю ротный выписался (хотя врачи возражали) и вернулся в полк. Последний стоял на окраине Вильно, там дивизия, готовясь к новым боям, пополняла запасы.
Для начала Александр зашел в штаб, где доложил о прибытии комбату. Тот критически оглядел подчиненного:
– М-да, пообносился ты, брат.
И приказал писарю выдать ордер на новое обмундирование.
– Мы тут захватили склады, – распушил он усы. – Приодели личный состав. Так что шуруй туда, пока все не выдали. А потом можешь поглядеть город. Для полноты, так сказать, ощущений.
Зайдя в роту, Ковалев действительно увидел многих из своих бойцов в новых шинелях и ботинках и спросил у взводного Осмачко, разбитного, с курчавым чубом парня, где находятся склады.
– Это совсем рядом, товарищ ротный. Давай провожу, у меня там старший каптер земляк. Подберёт, что надо.
Склады оказались в десяти минутах ходу от брошенных казарм, в которых разместился полк. Предъявив часовому ордер, зашли за колючую проволоку на столбах, направились к крайнему бетонному пакгаузу[7]. Внутри в запахах лежалого сукна и кожи, за прилавком, позади которого высились тюки с ящиками, пожилой каптёр выдавал двум красноармейцам в обносках обмундирование.
– Так, с вами всё, – наколол ордер на блестящую спицу рядом.
– Здорово, Сазоныч, – облокотился Осмачко на прилавок. – Вот, привёл своего командира. Одень по высшему разряду.
Ковалев вынул из кармана и молча протянул каптёру бумажку. Тот, шевеля губами, прочёл и поднял глаза.
– Стать у тебя, парень, гренадерская. Щас чего-нибудь найдем, – и скрылся в полумраке стеллажей. Покопавшись там, вскоре вернулся, поочередно выложил на прилавок новенькую офицерскую бекешу, австрийские френч, галифе и хромовые сапоги.
– Откуда это все? – удивился Ковалев.
– Я, сынок, когда-то начинал тут службу, в дивизии его высокопревосходительства генерала Флейшера. С началом германской дивизию отвели на границу с Восточной Пруссией, а город заняли австрийцы с немцами, ну а когда ушли и они, хозяевами стали поляки. Так что на этих складах амуниция, считай, трех армий.
Когда ротный переоделся во все новое, Осмачко поцокал языком:
– Ну прямо ахвицер. Так и хочется шлепнуть.
– Я тебе шлепну, – затянув портупею с наганом, ротный надел на голову суконный шлем. – Спасибо, отец!
Ковалев кивнул Сазонычу, и оба красноармейца вышли за территорию складов.
– Ну, ты дуй в роту, – приказал Осмачке Ковалев, – а я немного погляжу город. Интересно, что брали.
Бывшая столица Великого княжества Литовского впечатляла. До этого Александр кроме уездного Черикова бывал только в Могилеве. Здесь же европейского стиля дома, мощенные булыжником улицы, роскошные дворцы и многочисленные костелы с кирхами смотрелись помпезно и величаво. Встречались немногочисленные прохожие, настороженные и угрюмые.
Одна из улиц выходила к городскому рынку, откуда доносился неясный шум, комроты направился туда. Широкое пространство было запружено народом, слышался польский, литовский и еврейский говор. На лотках и рогожах, расстеленных на брусчатке, продавались всевозможные товары: мануфактура, скобяные изделия, одежда с обувью, разные продукты и даже граммофоны с пластинками. Рассчитывались за них польскими злотыми, немецкими марками, русскими «керенками»[8], а то и посредством натурального обмена.
Рассекая толпу, прошагал красноармейский патруль с винтовками на плечах и примкнутыми штыками. У Александра в бумажнике имелось жалование за три месяца. Он подошел к табачной лавке.
– Цо пан прагне? – спросил еврей с пейсами.
– Две пачки вот этих папирос, – ткнул пальцем в приглянувшуюся коробку.
– Проше, – вручил торгаш покупку.
Ковалев расплатился купюрой с двуглавым орлом, чиркнув спичкой, закурил и, сказав «дженькуе», пошел дальше. К часу дня он вернулся в роту, где бойцы, орудуя ложками, наворачивали из котелков пшенку с лярдом[9], запивали это дело чаем. Ковалев присоединился к ним.
После обеда всех собрали в холодном большом зале, где комиссар выступил с лекцией о текущем моменте. Для начала он рассказал об обстановке на фронтах: высадившиеся в Заполярье англичане наступали на Мурманск, в Сибири красные части вели тяжелые бои с Колчаком, на юге Добровольческая армия Деникина штурмовала Царицын, молодая республика Советов была в огненном кольце.
– А теперь о белополяках, – комиссар Френкель обвел взглядом красноармейцев. – К нам имеется множество обращений от еврейского и белорусского населения Виленского уезда о притеснении их поляками, грабежах, насилиях и убийствах. Более того! – он повысил голос, – есть сведения о создании режимом Пилсудского[10] концентрационных лагерей для захваченных в плен бойцов Красной армии. Где их морят голодом, избивают и расстреливают без суда и следствия.
Присутствующие возмущенно загудели, а кто-то громко крикнул:
– К ногтю белых гадов!
– Тише, товарищи! – поднял руку в перчатке Френкель. – Мы должны еще больше сплотиться и дать достойный отпор всей этой своре! Но – проявляя политическую бдительность и дисциплину.
На этом политинформация закончилась, роты вернулись в казармы…
Здесь и далее фотографии из семейного архива
– Огонь! – кричал ротный, передергивая затвор и выбирая цель. Потом плавно нажимал курок, в наступающей цепи кто-нибудь падал.
Стоя по колено в талой воде, бойцы из окопов вели огонь по наступающим «жовнежам», впереди на кочках переваливался броневик. Ротный пулемет умолк, первый номер, матерясь, возился с заклинившим затвором.
Части Красной Армии отступали перед превосходящими силами противника, получившими переброшенное из Франции семидесятитысячное подкрепление во главе с генералом Юзефом Халлером[11].
Полевая брустверы свинцом, бронемашина скатилась в мелкую, с песчаным дном речку перед обороной красных, двигатель, взревев, зачихал синими выхлопами и заглох. Через минуту в «Уайт»[12] впечатался снаряд, завалив набок.
В набегавшую пехоту из окопов полетели гранаты, ожил ротный пулемет, остатки роты, пригибаясь, побежали назад. Всё стихло.
Рядом захлюпала вода.
– Командир, еще одну атаку не выдержим, – прохрипел у Ковалева над ухом Рубан. – У хлопцев по одной-две обойме.
– Хреново, – отложив винтовку, вытер со лба пот ротный. – Посылай в тыл подносчиков.
– Слухаюсь. – И захлюпало снова.
Кругом наступила тишина, в просветлевшем небе запел жаворонок, умирать не хотелось. Бойцы задымили махоркой, кто-то тоскливо ругнулся, остальные молчали.
– А у нас на Кубани сады цветут, – мечтательно сказал молодой боец, заряжая обойму.
– Не трави душу, – буркнул второй, постарше, наблюдая за полем впереди. – Щас опять пойдут, наведут нам решку.
Спустя час вернулись подносчики с двумя зелеными ящиками, один вручил ротному бумажку. Тот, развернув, прочел: «Сниматься с позиции, отходить на вторую линию обороны» и подпись батальонного.
Чуть позже, оставив окопы и закопав на опушке убитых, рота понуро шла по разбитой лесной дороге в сторону востока. После были бои под Борисовом и Полоцком, в которых полегли Осмачко с многими бойцами. Ковалева пули и шашки уланов пока миловали. А вот под Бобруйском он едва не погиб. Командование поручило в тылу поляков подорвать железнодорожный мост, по которому к фронту подвозилась живая сила и боеприпасы. Ротный, взяв с собой отделение бойцов, ящик тола и бикфордов шнур, скрытно пробрался к объекту, заминировал его и поднял на воздух. Группу засекли, началось преследование. Отстреливались до последнего патрона, а затем, орудуя штыками, пошли на прорыв. И все бы полегли, кабы не красноармейский эскадрон, случайно оказавшийся в том месте. За это операцию командир дивизии объявил Ковалеву и оставшимся в живых бойцам благодарность.
Между тем наступление польских войск в Белоруссии продолжалось, в июле они заняли Молодечно и Слуцк. Командующий советским Западным фронтом был снят с должности, на его место назначили нового. Однако существенных подкреплений красные части не получили, все резервы командование направляло на южное направление, где Добровольческая армия Деникина наступала на Москву.
В начале августа после шестичасового боя «пилсудчики» захватили Минск, а в конце, несмотря на упорное сопротивление Красной Армии, ими был взят Бобруйск. Спустя два месяца советские войска предприняли контратаку на город, однако та закончилась поражением. После этого боевые действия затихли – стороны заключили перемирие.
