Валерий Петрович Большаков
Целитель. Любовь, комсомол и физфак
Пролог
Пятница, 1 октября 1976 года. Вечер
Москва, проспект Вернадского
Осень качается в зыбкой ничьей – вянущая зелень уступает скорбной желтизне. Выцветшие, иссохшие листья опадают, беззвучно кружась – и запускают печальные ассоциации.
Всё сущее тленно, стало быть, тщетно. Имея разум, сложно смириться с окончательностью бытия. Разве души человечьи не подобны облетевшей листве, шуршащей под ногами? Проклюнувшись в детстве, распустившись в юности, отзеленев… И в жухлый опад?
Меланхолично глянув в вышнюю синь, подернутую пухлыми облачками, я дернул уголком рта:
«Тебе ли горевать, попаданец?»
Дрожал на ветке седой, морщинистый листок, треплемый ветром жизни. Вот-вот слетит, порхая в последнем штопоре! И вдруг – та-там! – снова зацвел…
– Миха!
Всю философскую маету разом выдуло из головы – грузной трусцой перебегая улицу Кравченко, меня догонял Андрюха Жуков. Всё такой же шумный, налитой здоровьем увалень с румянцем во всю пухлую щеку. Суровые будни студента МАДИ ничуть не убавили в нем озорного жизнелюбия.
– Здорово, первокур! – шумно налетел Дюха, мигом создавая вокруг себя зону хаоса. – Тоже к Альке?
– К Тимоше, – коварно ухмыльнулся я, но проверка на ревность не зашла – одноклассник лишь отмахнулся своим драгоценным «Грюндигом».
– А мы на «картошку» ездили! – радостно выпалил он. – Только вернулись, недели не прошло. Знакомился с курсом в естественной обстановке! И с преподами – нормальные дядьки, кстати. Ха-ха-ха! Представляешь, – еще сильней оживился Дюша, – я вчера декана не узнал! Весь такой из себя, при галстуке, а я-то привык, что он в фуфайке, да в сапожищах… – внезапно остановившись, Андрей смерил взглядом «плюсик» – высотный Дом студента. – Так это они здесь, что ли? Ничё себе… – уважительно затянул он, тут же расплываясь в умиленной улыбке: – А Тимоша хитренькая такая! Даже не сказала, что в МГУ поступает! Я на нее обиделся тогда… Целый час не разговаривал! А Ефимова? Тоже… штучка! «Ой, боюсь! Ой, не сдам!» Ага… Я чуть не оглох, когда они звонить соизволили! Визжат, орут, рыдают… «Прошли! Прошли!»
– Праздник у людей, – улыбнулся я. – Пиршество духа. Сам не ожидал, что решатся! Нет, молодцы девчонки. Я теперь в универ мимо филфака хожу – знакомые личики!
– Будто перешел в одиннадцатый! – хохотнул Дюха, начиная понемногу суетиться и вздрагивать, будто в ознобе.
– Давно Зиночку не видел? – понимающе спросил я.
– Больше месяца, – вытолкнул Жуков. – Знаешь, такое ощущение дурацкое… Боюсь!
– Этот страх лечится…
Я вошел в стеклянный вестибюль ДСВ и резво одолел пару ступенек. За столом, напротив полочек для писем, восседала вахтерша – величественная, неприступная бабуся в очках и в платочке, отдаленно смахивая на Авдотью Никитичну.
– Здрасьте, теть Дусь! – сказал задушевно.
– Здра-авствуй, Миша! – пропела вахтерша.
Я не однажды миновывал Евдокию Панасовну, не имея в кармане даже временного пропуска. Но и мысли не допускал, будто причиной тому – мощь моего обаяния. Не-ет… Наверняка вахтерша сотрудничает с КГБ, и ее там просветили насчет студента Гарина. Однако и наглеть, изображая особо важную персону, тоже не комильфо.
– Нам бы в тринадцать-ноль-пятую… – я подпустил в голос заискивающих ноток.
– А шо там? – дюже заинтересовалась тетя Дуся.
– День рождения! – провозглашаю торжественно.
– Да-а? У Тимофеевой, что ли? Или… темненькая такая… У Ефимовой?
– У меня, – скромно улыбнулся я.
– Поздравля-яю! – залучилась бойкая старушка. – Проходите.
Из лифтового холла вынесся торопливый, сбивчивый цокот каблучков.
– Ой, Мишечка!
Альбинка, донашивавшая коричневое школьное платье, с налету обняла меня и поцеловала. Дюху, уморительно тянувшегося губами, она шутливо отпихнула.
– С Зинулькой будешь лизаться!
– Ага-а… – заныл Жуков жалобно. – Дождешься от нее!
– Дождешься! – рассмеялась девушка. Дернувшись, она крикнула, вытягиваясь и взмахивая рукой: – Ой, подождите, подождите! Не закрывайте!
Поднажав, мы успели втиснуться в кабину лифта.
– Вам на какой? – добродушно буркнул крупногабаритный студент, подтягивая к себе сумку-чувал.
– Ой, на тринадцатый!
Громила с пожитками вышел на пятом, и лифт с облегчением вознесся на «девчачий» этаж.
– Сюда! – Альбина свернула в коридор «Г», болтая и крутясь: – Мы вас из окна увидели, и девчонки меня послали, чтоб тетю Дусю умаслить! А вы уже…
– Мишечка! Мишечка! – шлепая тапками, подбежала Маша. Индийские джинсы-клеш и длинный кардиган, наброшенный на пышный батничек, «старили» ее, прибавляя пару-тройку лет, а умелый макияж закреплял «взрослое» впечатление.
– Машечка! Машечка! – отвечал я, смеясь и платонически тиская близняшку. – А Светланка где?
– В анатомичке! – испуганно округлила глаза Шевелёва. – У-ужас! Я туда как-то заглянула разок – и мне дурно стало. А Светке хоть бы хны. Зубрит латынь и копается в этих… в организмах! «Тебе разве не противно?», спрашиваю, а она, удивленно так: «Я же, говорит, в перчатках!» Представляешь?! Светка сказала, чтобы без нее начинали… Пошли, пошли!
– Иду, иду!
Меня переполняло знакомое приятное нетерпение, когда ты возвращаешься после летних каникул, и встречаешь одноклассников, всё таких же – и немного других. Подросших, загорелых, отъевшихся на фруктах-овощах. А я своих школьных подружек месяца два не видел точно!
Тимоша с Альбиной заселились в двухкомнатный блок, разделяя удобства с тремя студентками истфака. Исторички куда-то ускакали, зато комната наших девчонок гудела от говора и смеха.
– И чё? – вопил Изя воинственно. – Думаешь, арабы на наших полезут?
– Ну, мон шер… – донесся голос Жеки Зенкова, тянувший жеманную иронию. – Это, смотря кого ты считаешь своими. Израильтян?
– Ты чё, совсем?!
– Блин-малина! – выразилась Рита. – Хватит вам о политике!
Во мне всё сладко сжалось при звуках ее голоса, а вот и она сама…
Девушка замерла в дверях на долю секундочки. Взмахи ресниц словно раздували темные огоньки в глазах, и вот вспыхнула радость свидания.
– И-и-и! – с восторженным писком Рита бросилась ко мне, целуя, куда придется. Гладкие ручки закалачились вокруг моей шеи, и я «поплыл» на волне подзабытой услады.
– Разлученные встретились после долгой «картошки»! – с выражением прокомментировал Дюха.
– А-а! – донесся Тимошин голос из комнаты. – Явился, не запылился!
Порог переступила Зиночка в платье с выпускного. Чмокнув меня в щечку, уперла руки в боки и сурово спросила заробевшего Андрюху:
– Ты где был?
– В колхозе, Зиночка! – преданно вытаращился Жуков.
– В строгости держит, – шепнула мне на ухо Рита. – Пошли, не будем смущать Тимошу.
Она за руку провела меня в комнату, оклеенную дешевыми обоями в цветочек. С приемом гостей девчонки не заморачивались – развернули письменный стол, выставив его между кроватями и застелив новенькой клеенкой, еще хранившей линии сгибов. Оба стула, помеченные белыми инвентарными номерами, заняли Динавицер с Зенковым, а остальным, по замыслу, предлагались «коечные» места.
– Гарин! – заорал Изя по старой памяти. – Ты опять без гиперболоида?
– Лучевой шнур распустился, – нацепил я ухмылку типа «гы». – Жека, а ты-то здесь каким боком?
– Правым, мон шер ами! – расплылся Женька. Вскочив, он протянул мне руку через стол. – Ну, и левым… Я в июле еще один экзамен сдал – в техучилище. Экстерном! Ромуальдыч помог.
– Ромуальдыч – человек!
– Так, еще бы… Помнишь же, какая у нас «практика» была? Одних движков штук десять перебрали! Ну, и выдали мне «корочки»… Автослесарь 3-го разряда! А пока вы на колхозных полях резвились, я на «ЗиЛе» вкалывал.
– Лимита! – захрюкал Изя, давясь от смеха. – Понаехали тут…
– Ой, Изя! – тут же вмешалась Альбина, в порыве педагогического негодования. – Как скажешь чего-нибудь… Тарелки лучше подай. Вон, на подоконнике!
Рита крепче обняла мою руку и прижалась тесней.
– Совсем, как в школьные годы, – памятливо улыбнулась она. – И в том же составе!
– Не ностальгируй, – отзеркалил я ее улыбку. – Рано тебе еще.
– Я соскучилась! – шепот втек, опаляя ухо. – Сильно!
Темный нутряной жар всколыхнулся во мне, раскручиваясь и властно занимая мысли.
– Хватит к Мишечке приставать! – Тимоша появилась у двери, разрумянившаяся и отмякшая.
– Мишечка – мой! – мурлыкнула Сулима, подлащиваясь.
– Чего это твой? И мой!
– Ой, и мой тоже! – послышался Алин голос из прихожки.
– Миша – наш, общий! – с чувством сформулировала Маша, внося бутылку «Мартеля» с фиолетовой кляксой штампа ресторана на красной этикетке. Держа сосуд обеими руками, она торжественно выставила его на стол. – Наш общий! Вот!
– Отвали, моя черешня! – черные Ритины глаза заблестели умильной лукавинкой.
– А помогать кто обещал? А? – грозно нахмурилась Тимофеева.
– Ладно, ладно… – заворчала Рита, гибко вставая.
Девушки живо накрыли на стол, не жалея гостинцев из дому. Одного сальца сколько – и охряного от перца шпика, и розоватых шматиков с мясными прослойками, да с рубленым чесночком… М-м… Парящие, только что отваренные сосиски Маша притащила с цокольного этажа – там стоял ларек. Надо полагать, для откорма голодающих студиозусов. Нарезанный «Орловский» она прихватила этажом выше, в столовой.
– Всё, всё! Садимся! – зазвенела Тимоша. – Миша, с тебя тост! «Мартелю» – или наливочки?
– «Мартелю»! – сграбастав выпивку, я встал. – Все читали «Лезвие бритвы»? Там, под конец, одна из героинь кидает клич в массы – давайте, мол, собираться в дружеские союзы взаимопомощи, верные, стойкие и добрые! Ну, не знаю, откликнулись ли массы на ее призыв, а вот у нас с вами именно такой ДСВ и получился. Пускай мы не каждый день вместе, как раньше, но всегда рядом. Друзья, прекрасен наш союз! – поднял я рюмку. – И пускай он с годами лишь крепчает, как этот коньячок! За нас!
– Ур-ра-а!
Руки – нежные и гладкие или загорелые и мускулистые – сошлись, звеня да клацая стеклопосудой. Закатный луч дробился в хрустальных гранях и брызгал на лица малиновые высверки. Хорошо!
* * *
Прелестницы нас покинули, чтобы быстренько вымыть посуду – торт «Прага» ждал своего звездного часа на подоконнике. Судя по шепоткам и хихиканью, перебивавшим плеск воды в санузле, красны девицы активно обсуждали добрых молодцев.
Дюха включил магнитофон, убавив громкость – какая-то композиция Поля Мориа соткалась легким фоном, наигрывая атмосферу романтики и релакса.
– К сожаленью, – вздохнул Изя, поймав настроение, – день рожденья только раз в году…
Зенков фыркнул и бочком привалился к спинке девичьей кровати.
– Мон шер, – бросил он на меня любопытствующий взгляд, – ты ведь тоже что-то такое говорил насчет экстерна. М-м? Типа «Даешь физфак за год!» Не передумал?
– Передумал, – хмыкнул я, размышляя, слопать ли мне еще один ма-аленький кусочек домашнего рулета, или хватит объедаться. – Нет, можно было бы, конечно, изнасиловать мозги, но зачем? Чтобы меня называли выскочкой, а то и вундеркиндом? На фиг, на фиг… Ты мне лучше скажи, «ЗиЛ» – это всерьез и надолго?
– Да ну! – заносчиво фыркнул Женька. – Перекантуюсь до призыва.
– И Маша рядом! – хихикнул Дюха.
– Ну, да… – промямлил Зенков, скучнея. – Ох, не верю я во все эти верности! Да и за что так над девушкой измываться? Два года тратить на ожидание! Два года! – прошипел он, морщась, и вздохнул: – Не знаю… Вот, не знаю и всё!
– Делай, что должен, – процитировал я Аврелия.
– …Будет, что суждено, – тускло договорил Зенков.
Неожиданно в коридоре поднялся шум, расходясь детсадовским визгом, и в прихожке началась суматоха – к хихиканью добавились аханье с ойканьем.
– Изя, глянь, – заинтересовался Андрей, – чего они там?
– Не пацанское это дело, – надменно выразился Динавицер.
Тут приоткрытая дверь распахнулась настежь, и на пороге остановилась Светланка. Я встал, приветствуя близняшку.
– Нарисовалась, фиг сотрешь! – хулиганская улыбочка заплясала на ее губах. – С днем рожденья, Мишечка!
Чмокнув меня в уголок рта, девушка смутилась.
– Там… – заговорила она неуверенно. – Там еще одна гостья… Инна. – И засуетилась, достала из сумочки свежий номер «Советского экрана». – Смотри! – Света раскрыла журнал на развороте. – Нет… Тут репортаж со съемок… А, вот!
Небольшая, с открытку величиной, фотография Инны Видовой очаровывала: легкий прищур синих глаз, ветерок перебирает пряди цвета спелой пшеницы, зреет ямочка на щеке – то ли улыбнется девица-красавица, то ли нахмурится капризно, еще и губки надует.
Взгляд выловил из текста: «…По словам французского режиссера Андре Юнебеля, Видова живо напомнила ему Милен Демонжо».
«Согласен, – усмехнулся я. – Тоже милашка…»
Смех, звуки ступающих ног, весьма оживленный гомон накатили воздушной волной. Хлопнула входная дверь, отвергая фанаток, и в комнату вошла Инна.
Простенькое платье в стиле «милитари» служило оправой, оттеняя броскую внешность Хорошистки. Талия утянута пояском, подчеркивая крутизну бедер. Фигурка… Двояковыпуклая – грудь вперед, попа назад. Щечки алеют, глазки блестят, улыбочка голливудская – «снежок в розе», как Грин говаривал… Хороша!
Инна оглянулась на Риту, и та ворчливо снизошла:
– Да целуй уж…
Видова приблизилась ко мне, явно робея. Я натянул улыбку, и в синих глазах заметалось ликование. Нежно прижавшись губами, Инна выдохнула:
– С днем рождения, Миша!
Наши девчонки, толпившиеся за спиною Инны, как фрейлины августейшей особы, защебетали вразнобой, наполняя комнату красами да гласами:
– Ой, а кто чай будет?
– Все! Все!
– Иже херувимы…
– Дюха, тебе партийное поручение!
– Торт, Зиночка?
– Только не кромсай, смотри!
– Точка – и ша! Я аккуратненько…
– А чая хватит?
– Полный чайник!
– А чашки?
– Да мы по всему коридору собирали!
В дверь просунулась симпатичная мордулька первокурсницы, совмещавшей модную челку и школьные косички.
– От нашего факультета – вашему факультету, – пышно объявила она, косясь на Инку, и впустила подружку с большой круглой коробкой. – Торт «Киевский»!
– Добро пожаловать! – выкрикнул Изя. – А чё?
– Блин-малина… – печально вздохнула Рита. – Вот как тут похудеешь?
– Рано тебе худеть, – шепнул я ей на ушко.
Девушка расцвела довольной улыбкой.
– Скажи, что я красивее Инки!
– В сто раз!
Закатные разводы перекрасили обои, кутая фигуры друзей в розоватую опушь. Сумерки густели, наливались прозрачной синевой, но никто не тянулся к выключателю – не будешь же на свету ловить мимолетные поцелуи! А далеко за окном, на краю московской неоглядности, целился в небо эмгэушный трезуб…
Глава 1.
Суббота, 16 октября. Три часа дня
Москва, Ленинские горы
По огромной аудитории гулял лекторский голос, ложась на извечный фон – перешептывание да шорох листаемых конспектов. Но витало в воздухе и нетерпеливое ожидание, подогреваемое солнцем за окнами. Истекала последняя пара!
Суббота – короткий день, в три двадцать студенческие массы усиленно толпятся в дверях alma mater. Самые романтичные спешат на свидания, самые голодные – в столовку, а самые целеустремленные – в библиотеку.
Хмыкнув тихонько, словно отпустив эхо своих мыслей, и краем сознания внимая доктору наук, я продирался сквозь ломкие каракули по матанализу и аналитической геометрии. Хороший конспект – основа хорошего зачета. А в моем почерке только медик разберется…
«Пустяки, – процитировал я Карлсона, – дело житейское!»
Стоило отказаться от экстерна, как тревоги да заботы полностью покинули меня, равняя с однокурсниками. Ведь кто такой студент? Дитя-переросток! Случается, что и одаренный. Раскачанные, заточенные на учебу мозги притягивают знания, как магнит железные опилки, а опыта – йок. Ты юн и невинен, как в отрочестве, зато все прежние табу сняты. Хочешь курить? Кури! Хочешь любить? Люби! И не довлеют над тобой тяготы взрослой жизни.
Отучиться как все, пять лет подряд – это большой жирный плюс. Будет система в знаниях, будет глубина… Хм. Глубина…
Нахмурившись, я покрутил носом. Даже Физфак МГУ окопался в глубоком тылу передовой науки. Матан и ангем – это хорошо, но ту же теорию групп на факультете не преподают, а новая теорфизика уже скребется в дверь. Пару-тройку лет спустя ученая братия подсядет на алгебраические топологию и квантовую теорию, на дифференциальную геометрию, и тут одними лекциями да семинарами не обойдешься. Пора запасаться томами Бурбаки и сборниками Иваненко…
Старенький профессор, «выступавший» на сцене, отчетливо щелкнул замком портфеля, и студенчество свободно зашумело, подхватываясь и захлопывая исписанные тетради по сорок четыре копейки штука.
– Не расходиться! – мелодично взревел комсорг группы Лёвин, вскакивая и одергивая кургузый пиджачок. – У нас комсомольское собрание!
– Так цэ у вас! – подал голос развеселый хохол Петренко. – А нас за шо?
– Разговорчики! – строго прикрикнул Лёвин, выходя к доске, размалеванной математической каббалистикой.
– Нашли время! – раздался одинокий голос, исполненный безнадёги.
– Мы должны выбрать секретаря собрания, – бодро продолжил комсорг, не обращая внимания на несознательных. – Будут предложения?
– Предлагаю Аню Синицыну, – пробубнил кто-то с первых рядов.
– Кто за кандидатуру Анны Синицыной, прошу поднять руки! Кто против? Единогласно!
Хрупкая и юркая «Синичка» спорхнула по ступенькам и заняла свое место за основательным, монументальным столом, деловито раскрыв потрепанную тетрадь с черновиками протоколов.
– В повестке всего один вопрос, – снисходительно улыбнулся Лёвин, проявляя чуткость к людским слабостям. – Нам необходимо составить перспективный план работы комсомольской организации факультета, а также календарный план и план-сетку. На бюро было решено учесть инициативу снизу…
Я сидел в третьем ряду и с интересом наблюдал за привычным действом. Сеня Лёвин – парень, в общем-то, неплохой, хотя и с закидонами по политической части. Крепкий, способный математик. Если весь свой напор пустит в научное русло, оставит след в теории… Хотя бы пунктиром.
От беспокойных мыслей складочка запала на переносице. Как же повезло моему поколению – и октябрятские звездочки носили, и красные галстуки, и комсомольские значки! Надо было испробовать буржуазной демократии, нахлебаться свобод, чтобы оценить утраченные скрепы. И понять, помимо всего прочего, отчего важничали мальчишки или девчонки, принятые в пионеры.
Есть такой логический прием – доказательство от противного.
Потомки нынешних октябрят, рожденные в обществе купли-продажи, будут лишены драгоценного чувства товарищества. До них, закоренелых индивидуалистов, просто не дойдет, как можно радоваться общему, а не личному успеху. Воспитанные Интернетом и «независимыми», то бишь брехливыми СМИ, они выставят превыше всего свои права, глумясь над замшелым понятием долга.
Как им объяснишь, что хваленое «свободное общество» всего лишь толпа пыжащихся одиночек, несчастных людских атомов? Да никак…
А ведь распад социума уже запущен. Даже комсомольцы с пионерами теряют былой свой дерзкий энтузиазм, подменяя идеалы ритуалами. Встряхнуть бы их, что ли…
Тихонько приоткрылась дверь, впуская Григория Алексеевича, завкафедрой и члена парткома факультета. Делая пассы руками – сидите, мол, сидите, – он скромно примостился на краешке скамьи.
– Можно поприсутствовать?
– Конечно, товарищ Быков! – с готовностью кивнул комсорг.
«Синичка» испуганно вскинула головку, округляя глаза – и ловя сходство с разбуженной совой. Глянула в мою сторону, хлопая ресницами, и я ей по-дружески улыбнулся. Не дрейфь, мол.
– А что смешного, Гарин? – вздыбился комсорг, хищно перехватив мой посыл. – Где ты находишь юмор в нашей комсомольской работе?
– Нигде, – хладнокровно ответил я. – Правда, я и работы никакой не нахожу. Сплошная скука и пустопорожний формализм.
Аудитория зароптала, заерзала, а Лёвин будто вырос и раздался в плечах, наполняясь праведным гневом, как воздушный шарик – гелием.
– Ах, вот как? – сардоническая усмешка а ля Мефистофель заплясала на бледных губах комсорга. – И это говорит злостный нарушитель дисциплины? – театрально возгремел он. – Студент, который ни разу – я подчеркиваю! – ни разу не соизволил посетить пары по общественным наукам, а заодно и по английскому? Студент, который не принял участия ни в одном мероприятии?!
– Слышу речи не комсорга, но прокурора, – я встал и присел на парту, боком оборотившись к сцене. – Во-первых…
– Тебе слова не давали, Гарин! – запальчиво выкрикнул Сеня.
– Вот как? – мой голос отдавал морозцем. – Ты будешь тут глупости говорить, а мне молчи да терпи? – не удержав ледяного тона, я ухмыльнулся. – Дай хоть покаяться перед лицом своих товарищей!
Лёвин вопросительно поглядел на Быкова, тот кивнул.
– Кайся, – буркнул комсорг.
– Спасибо, батюшка, – смиренно отпустил я. – Ну, во-первых. С милейшим Виленом Виленовичем я встретился лично еще в августе. Три часа мы с ним беседовали, как он любит выражаться – конструктивненько, да продуктивненько. Спорили о дефинициях коммунизма и социализма, вежливо ругались, но пришли-таки к трогательному консенсусу. Вилен Виленович освободил меня от занятий по основам марксизма-ленинизма и политэкономии социализма, а я, в свою очередь, обязался сдавать ему зачеты только на пять.
– Да-да, – улыбнулся Григорий Алексеевич, добродушно кивая, – помнится, товарищ Кетов был в полном восторге. По его словам, вы, Гарин, оправдали нынешний курс КПСС, процитировав Сталина. Не напомните нам?
Мои губы сами сложились в улыбку – «Виленыч» сразу показался мне бойким престарелым комсомольцем-максималистом, не приемлющим компромиссов.
– Товарищ Кетов подозревал товарища Брежнева в реставрации капитализма. Я же защищал рыночный социализм, и привел сталинские слова. Вождь сказал так: «Говорят, что товарное производство всё же при всех условиях должно привести и обязательно приведет к капитализму. Это неверно. М-м… Товарное производство приводит к капитализму лишь в том случае, если существует частная собственность на средства производства, если рабочая сила выступает на рынок, как товар, который может купить капиталист и эксплуатировать в процессе производства, если, следовательно, существует в стране система эксплуатации наемных рабочих капиталистами».
Завкафедрой одобрительно кивал.
– Зачет вы сдадите, Гарин!
– Приложу все силы, – заверил я. – Ну, это всё по первому пункту обвинения… Во-вторых, насчет инглиша. Я свободно говорю по-английски, в чем и убедил преподавательницу. Зачем же мне зря просиживать часы? Лучше я займусь программированием, подработка у меня такая… Ну и, в-третьих. В общественно-политической жизни я участвую весьма активно, просто ты этого не замечаешь. Вот, например, наш декан прямо на «картошке» организовал посвящение в физики. Как же не чтить традиции Посвята? И я их чтил до глубокой ночи, пока здоровье позволяло!
По толпе студентов, как порывом ветра, разнесло смешки.
Сеня заметно сдулся, и смотрел на меня, как Ленин на мировую буржуазию. Даже жалко его стало. Но Сеня первым начал!
– Комсомол – это сила! – с чувством сказал я, выдержав мхатовскую паузу. – Это бездна энергии, это миллионы молодых и рьяных, готовых на подвиг, готовых строить и месть! А ты им – календарный план, ведомости по учету комсомольских взносов… Знаешь, что я сделал, когда меня выбрали комсоргом школы? Выкинул всю эту бюрократическую макулатуру! И занял народ живым, интересным делом! Я и вашему бюро советую проветрить помещение, а то, простите, затхлостью отдает. Лёвин, ты только не обижайся, но оглянись же! Вокруг тебя сотни талантливых людей, готовых уже сейчас, не дожидаясь диплома, творить, выдумывать, пробовать! Ну, так направь эту энергию, куда надо, а не жди, пока другой займет твое место! У нас, как ты, наверное, знаешь, незаменимых нет.
Комсорг вздрогнул, побледнел, глянул с жалким вызовом, но смолчал.
– А конкретно, Гарин, – заинтересовался Быков, – что вы предлагаете?
– Ничего нового, – мотнул я своей умной головой. – Центр научно-технического творчества молодежи! Надо просто собрать сокурсников с идеями, проектами, задумками. Выделить им помещение, оборудовать его… И пусть трудятся на благо!
Послышались боязливые хлопки, а затем пышноватая девица, сидевшая рядом выше, затормошила соседа:
– Гош, чего ты молчишь? Ну, ты ж сам мне рассказывал! Холодильники на термоэлектрических модулях!
– Да ладно… – мямлил сосед, очкастый и вихрастый «ботан».
– Эффект Пельтье? – быстренько оборотился я.
– Ну-у… да, – растерялся «ботан».
– Конгениально! – прищелкнул я пальцами.
– Д-думаешь? – не поверил очкарик.
– Уверен! Вот, представь: суешь ты коробку-холодильник на заднее сиденье «Москвича», подключаешь к аккумулятору – и приезжаешь на пикник с остуженным пивком… Ерунда, согласен! Ну, а если «скорая» в твоем холодильнике доставит вакцину?
– Да-а… – взгляд «ботана» стал рассеянным, а я подмигнул пышечке. Та игриво накрутила на палец прядь волос, крашенных хной.
– А Скоков ядерно-магнитным резонансом увлекся! – донеслось с задних рядов.
– Нормально! – я звонко хлопнул в ладоши и потер их, будто согреваясь. – Вот и готов перспективный план!
– Собрание объявляется закрытым, – проскрипел Лёвин деревянным голосом и направился к дверям, прямя спину. – Все свободны!
Проводив комсорга задумчивым взглядом, Быков живо обернулся.
– Гарин, а вы не могли бы заглянуть в партком? Скажем… м-м… Через недельку?
– Загляну, Григорий Алексеевич, – улыбнулся я. Лучезарно, как весеннее солнышко.
Там же, позже
Лёвин метался по комитету комсомола, бессильно ярясь. Тяжкая ненависть, свинцом заливавшая голову, сочлась в нем с сосущим «порханием бабочек» в животе.
«Не стоило трогать Гарина… – прыгали рваные мысли, будто хлопья сажи, реющие над костром. – Но и спускать… Как?! И что теперь? Смириться? Ага… Щаз-з!»
– Сеня, уймись, – лениво сказал комсорг факультета, распечатывая пачку сигарет.
– Я спокоен, Дим, – выцедил Лёвин. Он резко сунул руки в карманы куртки, затем сложил их на груди. Передернув плечами, уткнул большие пальцы за ремень.
– Курнешь? – Дим небрежно выщелкнул сигарету.
– А-а! – раздраженно скривился Семен.
– «Пэлл-Мэлл»!
– Ну, давай…
Прикурив сигаретину, Лёвин зажал ее в дрожащих пальцах.
Власть комсорга группы невелика, но это всего лишь первый шаг! И, если тебе ставят подножку, ты или падаешь, или… Или сохраняешь равновесие. Чтобы развернуться, и дать пинка!
От частых нервных затяжек легонько вскружилась голова.
– В принципе… – Дим сощурился, отмахиваясь от сизой струйки. – В принципе, за Гариным – декан, но Фурсов – один…
– Один! – кисло бросил Лёвин. – Фурсов – из команды Курчатова, а там держали самых мозговитых!
Зазвонил телефон, и от неожиданности Сеня закашлялся ароматным дымком.
– Алё! – сипло вытолкнул он в трубку.
– Семен Лёвин? – донес телефонный провод.
– Да, это я.
– Вас беспокоят из ЦК КПСС…
Окурок выпал из ослабевших пальцев.
– …С вами хочет говорить Михаил Андреевич Суслов. Не кладите трубку…
Звонкий щелчок – и уха коснулся иной голос, твердый и малость окающий.
– Здравствуйте, товарищ Лёвин, – нетерпеливо начал главный идеолог страны. – До меня дошли слухи, что вы создаете проблемы комсомольцу Гарину…
– Я… – каркнул Сеня пересохшим ртом.
– Я не кончил, – резко стегнула трубка. – Михаил Гарин – способный и нужный нам человек. Только на его программах и научно-технических разработках наше государство заработало валюты на сто сорок миллионов долларов. Поэтому у меня к вам, товарищ Лёвин, убедительная просьба – не мешайте Гарину жить, учиться и работать. И не заставляйте нас делать малоприятные для вас оргвыводы. Вы меня хорошо поняли?
– Д-да… – выдохнул комсорг.
– До свиданья.
Держа трубку, как хрупкую драгоценность, Сеня бережно придавил ею рычажки.
– С-сука Гарин… – плаксиво задребезжал он. – Нажаловался в ЦэКа! Самому товарищу Суслову!
Дим сидел недвижимо и таращил глаза, пока не дернулся, отшвыривая догоревшую сигарету, обжегшую пальцы.
– Ах, ты!.. Нет… – невнятно замычал он, держа у губ указательный. – Я вместе с Гариным в метро ехал до самого бассейна, и там часа два бултыхался. Когда бы он звонил в ЦэКа? Не-е… Это кто-то другой. Или другая…
Лёвин не ответил. Широко раскрытыми глазами он смотрел за окно, в черноту позднего вечера. По Ломоносовскому проспекту сновали юркие жучки малолитражек, мелькая фарами и алея стоп-сигналами, важно катили троллейбусы, высвечивая желтые окна.
Ничего этого комсорг не видел. Перед его глазами разворачивались совсем иные картины, серые и безрадостные…
Вторник, 19 октября. Утро
Москва, район Ясенево
Андропову всегда легче работалось «в лесу» – на засекреченных этажах белобетонной «книжки» ПГУ. Каждый вторник и пятницу черный «ЗиЛ» подбрасывал его сюда, в Ясенево. Здесь мысль высвобождалась из чиновничьей упряжи, сбрасывала гири текучки и волокиты. «В лесу» дули свежие ветра, налетая со всех концов света, и словно доносили прелый дух сельвы, сухой жар Сахары, влажную липкость лондонских туманов, приправленных застарелым смогом.
Юрий Владимирович прошелся по рабочему кабинету, уминая новый ковер, и благодарно кивнул Василю, занесшему чай в позвякивавших стаканах. Штампованные подстаканники придавали порученцу сходство с проводником плацкартного вагона.
– Пейте, – гостеприимно велел Ю Вэ, усаживаясь за стол. – Для зачина.
– Слушаюсь, товарищ председатель Комитета государственной безопасности! – отчеканил Борис Иванов, прихватывая пару баранок.
– Поёрничай мне еще, – буркнул Андропов.
Питовранов дипломатично улыбнулся, придвигая к себе чай. Выглядел Е Пэ, как всегда, импозантно – «импортно», как подшучивал Иванов, а вот его собеседники на иконы стиля явно не тянули.
– Начнем с тебя, Женя, – Юрий Владимирович разломал баранку и вдумчиво захрумкал, прихлебывая чаек. – Что там по операции «Сафари»?
– Всё идет по плану, – Питовранов взмахнул кистью. – Кубинские товарищи сделали Вакарчуку ринопластику, наложили на левую щеку аккуратный шов – как бы шрам, и сейчас Степана не отличишь от Брайена Уортхолла, «владельца заводов, газет, пароходов». Нам еще и повезло, как Робинзону Крузое! Помните? Дефо «подарил» своему персонажу сундук с инструментами! А нам досталась записная книжка мистера Уортхолла. Там всё – номера телефонов, счетов, пароли, фамилии, адреса… Все лето Вакарчук входил в роль – выслушивал по телефону доклады своих управляющих и давал ЦэУ – с Ямайки, с Доминиканы, изображая босса на отдыхе. И ни единого сбоя! На следующей неделе они с Чаком, то бишь, с Мануэлем, отправятся на Багамы, а оттуда – в Нью-Йорк. Должно получится – родни у Брайена нет, верный друг один – Мануэль Бака…
– Годится! – председатель КГБ энергично кивнул, блеснув очками в глаза Иванову. – А как там Миха поживает?
– Да неплохо поживает… – генерал-лейтенант громко хлюпнул чаем, отвечая ухмылочкой на укоризненный взгляд Е Пэ. – Дома, в Зеленограде, он под нашим постоянным контролем. Гариным я даже соседа подселил, по лестничной площадке – старого, проверенного кадра. С утра Мишка пересаживается на электричку. Доезжает до Ленинградского вокзала – и в метро. От станции «Университет» пешком до Физфака. Вечером – обратно. Всю дорогу мы его плотно ведем…
