Валерий Шамбаров
Иван Васильевич – грозный царь всея Руси
Глава 7
Заложник временщиков
Иван Васильевич Шуйский очень отличался от своего старшего брата. Он не был политиком, не вынашивал далеко идущих амбициозных планов. Он был просто вором. Принялся выгребать из государственной казны золото и серебро, «будто детям боярским на жалованье». «Отмывая» украденные ценности, их переплавляли в чаши, кувшины, на которых ставили фамильное клеймо Шуйских. Иван Грозный описывал: «Бесчисленную казну нашего отца и деда забрали себе и наковали себе из нее золотых и серебряных сосудов и надписали на них имена своих родителей, будто это их наследственное достояние» [127].
Чтобы облегчить подобные махинации и вывести свою власть из-под какого бы то ни было контроля, Шуйские подправили законы. Отныне приговоры Боярской думы приобрели равную силу с указами великого князя. Очевидно, по примеру Литвы и Польши, где сенат мог распоряжаться без короля и даже вопреки его воле. Ну а в Думе решения диктовал Иван Шуйский, получив возможность обходиться вообще без государя. Юного Ивана Васильевича низвели до уровня декорации – показать на торжествах, посадить на приемах. Временщик относился к нему как к пустому месту. Воспоминания Ивана Грозного сохранили яркую сцену, как они с братом играют, а Шуйский по-хозяйски заходит в спальню, разваливается, облокотясь на царскую постель и взгромоздив сапог на стул. «А на нас и не смотрит – ни как родитель, ни как властелин, ни как слуга на своих господ» [127]. Просто задумался о своем и не обращал внимания на такую мелочь, как детишки, копошившиеся на полу.
Другие Шуйские и их клевреты следовали примеру лидера, тоже спешили обогатиться. Получая наместничества и волости, «выжимали» их в меру своей алчности. Вводили дополнительные поборы в собственный карман, вымогали подношения, использовали «поклепцев» – лжесвидетелей, обвиняя людей в тех или иных преступлениях и разоряя их. Слуги таких администраторов входили во вкус безнаказанности, насильничали, хулиганили, без всякой платы забирали в лавках и на рынках понравившиеся товары. Особую известность приобрели наместники Пскова, Андрей Михайлович Шуйский и Василий Репнин-Оболенский. Летописи сообщали: «Князь Андрей Михайлович Шуйский… был злодей, в Пскове мастеровые люди все делали для него даром, а болшии люди подаваша ему с дары». «Быша наместники во Пскове свирепи, аки львове, и люди их, аки звери дивии до хрестьян». Выискивали поживу даже в храмах и монастырях. Жители окрестных сел боялись ехать в город, чтобы не быть ограбленными, а «игумены честные из монастырей» бежали в Новгород [128].
Управу на хищников найти было негде – в Москве сидели их покровители. Еще одну статью обогащения временщики нашли, отменив запрет на пьянство. В период боярского правления на Руси появились кабаки, причем их отдавали на откуп или в награду какому-то знатному лицу [129]. Подати, собираемые с населения, разворовывались теми же наместниками, а то, что доходило до столицы, – их начальством. Воины не получали жалованья, переплавленного в «фамильные» сосуды, ради пропитания разъезжались со службы по своим поместьям. Строительство и ремонт крепостей прекратились.
Король Сигизмунд не мог воспользоваться этим развалом, у него возникли свои проблемы, бузила шляхта. Но литовцы, ливонцы, шведы перестали считаться с русскими, условия мирных договоров не выполняли. А уж татарские ханы сочли, что настало их время. В 1539 г. Сахиб Гирей писал великому князю: «Более ста тысяч рати у меня есть и возму, шед, из твоея земли по одной голове, сколько твоей земли убытка будет?» Угрожал привести на Русь еще и турок: «Хандыкерево величество (турецкий султан – авт.) вселенную покорил от востока и до запада, Индию и черных людей арапов, и азамов, и кизилбаша, и фрягов, угорского короля… и дай боже нам ему твоя земля показати» [130].
Но с юга татарам сперва требовалось пройти через степи, приграничные районы были мало заселены. Когда враг обнаружит себя, был шанс разбежаться, укрыться, дать сигнал опасности. А казанцы жили рядом, сразу и неожиданно врывались в густонаселенные районы Центральной России, Поволжья. Они бесчинствовали вообще безнаказанно, не получая никакого отпора. Летописец рассказывал «не по слуху, но виденное мною, чего никогда забыть не могу»: «Батый единожды Русскую землю прошел, как стрела молнии… казанцы же не так губили Русь, но никогда из Русской земли не уходили, то с царем своим, то воеводами воевали Русь, и иссекали, как сады, русских людей, и кровь их, как воду, проливали. Из наших же христиан, воевод, московских князей и бояр, против них встать и сражаться никто не мог… И всем тогда беда и тоска, кто жил на окраине, от варваров тех» [131].
Описывались ужасающие сцены, как разоряли монастыри и храмы, издевались над монахами, насыпая им горячие угли в сапоги, чтобы прыгали и плясали. Как оскверняли монахинь, девушек перед глазами родителей, а жен перед глазами мужей, угоняли множество христиан в плен, а тем, кого сочли негодными на продажу, выкалывали глаза, обрезали уши и губы, рубили руки и ноги, оставляя так умирать, вешали за ребра, «а иных на колья посажаху около града своего, и позоры деяху и смех» [132]. Другая летопись констатировала: «Рязанская земля и Северская крымским мечом погублены, Низовская же земля вся, Галич и Устюг и Вятка и Пермь от казанцев запусте» [133].
Но Иван Шуйский продолжил политику старшего брата, пытаясь задобрить ханов. Крымскому Сахиб Гирею боярское правительство увеличило «поминки» и признало Казань его владениями. Униженно приводило доказательство своего миролюбия: дескать, казанцы разоряют Русь, но мы ради дружбы и союза с Крымом «не двигаем ни волоса» против них. Хотя «союз» с Сахиб Гиреем оборачивался полным абсудром. Когда его послы находились в Москве и их вовсю ублажали, вдруг доложили, что сын хана Иминь опустошает Каширский уезд. Послам высказали недоумение, но они лишь развели руками, что Иминь не слушается отца, балуется сам по себе. Чтобы не омрачить «союз», бояре удовлетворились таким объяснением. А казанский хан Сафа Гирей уже считал себя победителем России! Требовал платить ему «выход» – такую же дань, как когда-то Золотой Орде, на иных условиях о мире даже говорить не желал.
Временщики пробовали замирить соседей и через турецкого султана. В конце 1538 или в 1539 г. к нему отправили гонцов, Федора Адашева с сыном Алексеем [134]. Они целый год находились в Константнополе и вели переговоры. Но Сулейман оценил обращение к нему со своей точки зрения. Россия действительно ослаблена, и этим можно воспользоваться. Москва отказывалась от претензий на Казань – а султан давно согласился принять ее в подданство. И крымские набеги запрещать не стал. Наоборот, вспомнил про Семена Бельского, отдававшего ему Рязань. Послал приказ паше Кафы помочь посадить перебежчика на рязанский престол, выделить для этого янычар и артиллерию.
А внутри России нарастало возмущение бесчинствами наместников. К этому добавлялись беженцы с окраин, опустошенных татарами. Никакой помощи государства они не получали, растекались по стране, нищенствовали, голодали. Появились банды «разбоев», и число их быстро возрастало. В октябре 1539 г. правители были вынуждены вспомнить о начинаниях Елены Васильевны с губной реформой. Жителям Белозерского и Каргопольского уездов выдали грамоты, чтобы они, «свестясь меж собя все за один», избрали в каждой волости трех-четырех «голов» из местных детей боярских для борьбы с разбойниками. В помощь им сельские общины должны были определить старост, сотских, десятских и «лучших людей» [135].
Видный специалист по эпохе Ивана Грозного И.Я. Фроянов обратил внимание, что на перевороте и последующем раздрае почему-то не сыграли затаившиеся сектанты: «И все же новые “жидовствующие” не смогли по-настоящему воспользоваться даже благоприятным для них временем боярского правления, когда хоругвь русского самодержавия находилась в слабых руках юного Ивана» [136]. Этому можно найти объяснение. Очевидно, еретики плели свои сети вокруг лица, которое изначально выдвигалось оппозицией на вершину власти, – Андрея Старицкого. Но карты спутались, Андрей погиб, и на первый план вырвались Шуйские. Эгоистичные узурпаторы, однако к ереси не причастные. Церковная политика их вообще не интересовала. Красноречивым доказательством служит тот факт, что, уничтожив Елену Васильевну с Телепневым, они поначалу даже не обратили внимания на опору династии, святителя Даниила.
Его свергли и арестовали только после того, как он начал действовать против Шуйских. Для официального низложения митрополита и избрания нового в феврале 1539 г. был созван Освященный Собор, и теперь-то временщики присмотрелись к духовенству более пристально. По понятным причинам сделали ставку на ту часть, которая находилась в оппозиции к Даниилу. В результате митрополитом стал троицкий игумен Иоасаф, давно известный своей враждой к иосифлянам. В нашем распоряжении нет документов, позволяющих обвинить в ереси самого Иоасафа. Но в свое окружение он подбирал таких, кто был близок ему, и стали проявляться весьма подозрительные влияния.
Осужденному Максиму Греку улучшили содержание, позволили ходить в церковь. Правда, он еще в 1531 г. на Соборе покаялся, изобличал соучастников. Но Исаак Собака, проходивший с ним по одному делу, никакого покаяния не выказывал, был приговорен к строгому заключению в Волосовом монастыре. Митрополит Иоасаф освободил его. Мало того, бывшего переписчика книг, не имевшего никакого сана, он поставил священником в Симоновом монастыре. В том же самом, где в свое время начальствовали жидовствующий Зосима, покровитель еретиков Варлаам, где жили Вассиан Косой и Максим Грек. И в поразительно короткие сроки, всего за год-другой, Исаак Собака стал архимандритом этого монастыря! [137] Столь необычные факты свидетельствуют о многом. И в это же время, при Иоасафе, из Новгорода в Москву перевелся священник Сильвестр, которому суждено будет сыграть важную роль в жизни Ивана Грозного. Причем неведомый провинциальный священнослужитель попал в кремлевский Благовещенский собор, домовую церковь великих князей! Это никак не могло обойтись без мощной протекции при митрополичьем дворе.
Но рассчеты Шуйских, что враг прежнего митрополита станет для них другом, не оправдались. Иоасаф оказался сторонником Ивана Бельского. В политику он полез очень активно. Как выяснилось, он понимал толк и в конспирации. Против временщиков вроде бы не выступал, бояр вокруг себя не собирал. Встречался то с одним, то с другим, заходил и к маленькому государю. Ничего предосудительного. Но митрополит находил бояр, недовольных узурпаторами. Предложил свой план, оговорили сроки. В один прекрасный день, в июле 1540 г., бояре вдруг сошлись вместе, явились к великому князю и били ему челом простить Бельского. Иван Васильевич охотно согласился, и бояре сразу двинулись в тюрьму. Освободили Бельского, привели в Боярскую думу и усадили на высшее место.
Переворот получился изящным, без драки. Иван Шуйский был в полном шоке. Оскорбился и не придумал ничего лучше, как отказаться идти в Думу. Но именно это и требовалось! Временщик сам уступил власть. А Бельский составил новое правительство. К великому князю стали относиться совсем иначе, с почетом и уважением, об Иване Бельском он сохранил самые лучшие воспоминания. Но возврата к прежним порядкам не последовало. Вместо самодержавной монархии новый временщик начал строить аристократическое государство по образцу Литвы и Польши, с переносом центра власти в Боярскую думу, «свободами» для высшей знати.
Наместников, разорявших страну, отзывали. Воровавших сановников снимали с постов. Заменяли другими. Разумеется, сторонниками Бельского. В Пскове из-за разгула Андрея Шуйского ситуация была уже на грани восстания. Чтобы разрядить напряжение, Боярская дума предоставила Пскову те же права, какие в свое время Василий Иванович дал Новгороду. Разрешили выбирать старост, целовальников, чтобы судили вместе с наместниками. Распространили на Псков и губную реформу, предписали самим расследовать уголовные преступления. Псковичи были очень довольны, славили государя и бояр, летописец отмечал: «Бысть хрестьянам радость и лгота велика от лихих людей, и от поклепец, и от наместников» [138].
Но и высокопоставленных воров в тюрьмы не сажали, богатства не конфисковывали. В данном отношении Бельский руководствовался как раз примером Литвы и Польши. Судить аристократов могла только Боярская дума. Однако назначения наместников тоже осуществлялись через Думу, многие бояре оказывались замешанными в этих делах если не прямо, то косвенно. Бельский предпочел спустить преступления на тормозах (именно так обычно поступали за рубежом). Да и вообще раздувать конфликт с кланами Шуйских и их сторонников он не желал. Вместо этого повел линию на примирение – в новой системе государства все группировки знати должны были получать свои выгоды. Он амнистировал всех опальных, даже собственного брата-изменника Семена Бельского. От имени великого князя ему послали прощение, приглашение вернуться на родину, обещали боярский чин. Перед ним еще и извинялись за прошлые обиды, вину возложили на покойного Телепнева. Правда, получилось так, что гонец из Москвы и «обиженный» эмигрант разминулись. Когда грамоту о прощении везли в Крым, князь Семен вел на Русь татар и турок.
Но Иван Бельский был гораздо более здравомыслящим правителем, чем Шуйские. Взялся наводить порядок в общем развале. Изыскивались средства на жалованье военным, усиливались гарнизоны городов. Такие меры оказались исключительно своевременными, потому что крымский и казанский ханы сговорились ударить на нашу страну сообща. У них лишь случился разнобой по времени. Крымцы ходили на Русь через степи, для этого коням нужен был подножный корм. А казанцы жили в лесах и болотах, для них лучшими дорогами служили замерзшие реки, лошадей они кормили овсом и хлебом, заготовленным в русских селениях.
Сафа Гирей вторгся в декабре 1540 г. Его орды докатились до Мурома, но на стены города вышли не только воины, а все жители. Отбивали атаки, совершали вылазки. А на помощь им выступили две рати, Дмитрия Бельского из Владимира и служилого царя Шах-Али из Касимова. Сафа Гирей снял осаду и повернул прочь. Русские преследовали его, уничтожили банды, успевшие разойтись по окрестным местам. Правительство решило готовить ответный поход на Казань. Войскам из семнадцати городов велели собираться во Владимире. А Бельский провел через Боярскую думу назначение командующего – Ивана Шуйского. Протягивал сопернику руку для примирения, уступал высокий и очень выгодный пост. Но и из Москвы удалял под почетным предлогом.
Хотя весной 1541 г. стали поступать известия, что зашевелилась вся южная степь. Причем это был не обычный набег. Сахиб Гирей поднял всю орду, разрешил остаться лишь детям, старикам и больным. Присоединились ногайская орда, «турского царя люди с пушками и с пищальми» – янычары, отряды ополчения из Кафы, Азова [192]. Строились планы сокрушить ослабевшую Москву, а Рязанское княжество отделить, отдать Семену Бельскому, вассалу султана.
Шуйскому с частью его войска приказали оставаться во Владимире – ведь могли подключиться и казанцы, ударить с востока. А главным воеводой на юге определили брата временщика, Дмитрия Бельского. Собирались полки в Серпухове, Коломне, Туле, Рязани. Воевоеде Путивля Федору Плещееву поручили выслать разведку, и в верховьях Дона она столкнулась с татарами, доложила о ханских полчищах, которым «конца не видно». По сакме, вытоптанному следу в степи, приблизительно оценивали количество врагов – более 100 тысяч. Татары с ходу пробовали захватить Зарайск, воевода Глебов отразил приступ. Задерживаться на осаду хан не стал, двинулся дальше.
А в Москве бояре и митрополит решали, что делать с десятилетним государем? Нужно ли его эвакуировать на случай, если неприятели обложат столицу? Или оставить в городе? Но при обсуждении выяснилось, что во всей России для великого князя… нет больше безопасных мест! Псков и Новгород «смежны с Литвой и немцами» – было ясно, что при удобном случае они сразу нападут. Кострома, Ярославль, Галич находились под угрозой казанцев. Ивану Васильевичу, хочешь или не хочешь, приходилось оставаться в столице, и он делал единственное, на что был способен. Вместе с братом на глазах людей со слезами молился перед Владимирской иконой Пресвятой Богородицы, перед гробницами московских святителей Петра и Алексия:
«О Пресвятая Госпоже Богородице Владычице, покажи милость на роде христианстем, помиловала еси прадеда нашего Великаго князя Василия от нахождения поганых, от безбожнаго царя Темир-Аксака (Тамерлана – авт.), тако и ныне пошли милость Свою на нас, на чад их, и избави нас и весь род хрестьянский от безбожнаго царя Саип-Гирея… О чудотворный Петре, призри на нас сирых, осталися есмы от пазухи отца своего и от чрезл матери своея млады, ниоткуда себе на земле утехи не имеем…» [140].
Молился беззащитный одинокий сирота… но он был государем! Господь доверил ему страну и народ, и он молился о подданных. А потом «изустно», то есть лично, отдал повеление городским приказчикам – готовить столицу к осаде. Маленький Иван вдруг стал душой обороны! Москвичи клялись умереть «за Ивана Васильевича»! Расписывали отряды на стены и башни. А в войска на южном рубеже повезли послание государя. Он писал: «Ока да будет неодолимою преградой для хана! А если не удержит врага, то заслоните ему путь к Москве своею грудью. Сразитесь крепко во имя Бога Всемогущего! Обещаю любовь и милость не только вам, но и детям вашим. Кто падет в битве, того имя велю вписать в Книги животные, того жена и дети будут моими ближними» [141].
Возможно, письмо кто-то редактировал, но в нем видна и настоящая детская искренность, живая душа Государя. В прежней русской истории не зафиксировано ни одного подобного послания, и оно вызвало колоссальное впечатление. Его зачитывали в полках. Воеводы умилялись, забывали о склоках между собой. Видавшие виды бойцы заливались слезами. Кричали: «Мы не бессмертны, умрем же за Отечество! Бог и государь не забудут нас!» «Хотим пить чашу смертную с татарами за государя юного!» [141] У власти заправлял Иван Бельский, войсками командовал Дмитрий Бельский, но сплачивал людей в критический час – Иван Васильевич! Идти на подвиг, а если понадобится, то и умирать, оказывалось возможным только за него, с его именем на устах!
30 июля хан вышел к Оке. За рекой стояли легкие дружины князей Турунтая-Пронского и Охлябина-Ярославского. Турки открыли огонь из пищалей и пушек, а крымцы под их прикрытием стали форсировать Оку, спускать на воду плоты. Русские отвечали стрелами, пятились. Но как только обозначилось место переправы, к нему начали стягиваться другие части. Подошли полки Михаила Кубенского, Ивана Михайловича Шуйского, пылили по дорогам ратники Большого полка Дмитрия Бельского. Хан наблюдал, как против него выстраиваются массы войск, отлично вооруженных и организованных, сверкающих доспехами. Русские пушкари установили на высотах батареи, принялись отвечать на турецкий огонь. А пищальники и лучники отогнали татар от берега, воины смеялись и кричали: «Идите сюда, мы вас ждем!»
Хан обругал Семена Бельского и своих советников. Обвинял, что его обманули, уверяя в беспомощности России. Ночью по огням, по шуму в русском лагере Сахиб Гирей понял, что подходят все новые отряды, и испугался битвы. Под покровом темноты снялся с места и стал уходить. Но за ним кинулись в преследование, захватили часть обоза, несколько турецких орудий, рубили и брали в плен отставших неприятелей. На обратном пути хан попытался взять Пронск – завершить поход хоть какой-нибудь «победой». Деревянную крепость только недавно отстроили, ратников в ней было мало. Но на предложение сдаться воевода Жулебин ответил: «Божьею волею ставится град, и никто не возьмет его без воли Божьей». На защиту Пронска встали все горожане, даже женщины. Тучи татар, полезших на штурм, встретили ядрами пушек, камнями, кипятком. Несколько атак отразили, а на выручку уже спешила русская конница. Узнав об этом, Сахиб Гирей снял осаду и бежал, а задержка у Пронска обошлась татарам дорого, их гнали и трепали до Дона.
Победа была полной, и победителем опять стал Иван Васильевич, которому в эти дни исполнилось одиннадцать! Народ славил именно его, и славил вполне заслуженно. Воеводы и воины кланялись ему: «Государь! Мы победили твоими ангельскими молитвами и твоим счастием» [141]. Да, полчища врагов бежали, рассыпались! При ничтожных потерях со стороны русских, без кровопролитного побоища! Господь помог – это понимали все. А Господь помогает тому, у кого Правда. Но где же ей быть, Правде, как не у мальчика, принявшего отцовскую державу?
Впрочем, и Иван Бельский с братом Дмитрием очутились на вершине своей славы. В их честь звучали здравицы, поднимались чаши. Катилась чреда победных торжеств и пиров. Составлялись указы о пожалованиях, наградах для воевод. Но в этой праздничной волне, и как раз под Рождество Христово, к государю обратились митрополит Иоасаф с группой бояр. Ходатайствовали возвратить прежнее положение семье его мятежного дяди Андрея Старицкого. «Тоя же зимы, декабря 25, пожаловал Князь Великий Иван Васильевич, Государь всея Руси, по печалованию отца своего Иоасафа митрополита и боляр своих, князя Влодимира Ондреевича и его матерь княгиню Ефросинию, очи своя им видети, да и вотчину ему отца ево отдал, и велел у него быти боляром иным и дворецкому и детем боярским дворовым не отцовскым» [142].
Сын и вдова изменника Андрея из всех опальных дольше всех оставались под арестом. Даже Шуйские не освободили их (вместо этого поживились имениями Старицких). Но здесь мы впервые встречаемся с некой загадочной деятельностью переведенного из Новгорода священника Сильвестра. «Бысть же сей Силиверст советен и в велицей любви бысть у князя Владимера Ондреевича и матери ево Ефросийнии, его бо промыслом из нятства выпущены» [143]. А ведь Сильвестр был еще рядовым священником, хоть и кремлевским, не имел прямого доступа к государю. Но в короткое время обзавелся связями в придворной среде, которые и использовал для хлопот о Владимире и Ефросинье. И его связи уже оказались такими, что позволили подключить митрополита с боярами [144]. А в результате снова возник «альтернативный центр», двор Старицких князей. Им было разрешено набрать себе новых бояр, новое удельное войско из детей боярских.
Но подспудная деятельность митрополита Иоасафа вскоре оборвалась, как и власть Ивана Бельского. Его погубила та самая модель аристократического государства, которую он строил. Возможно, со стороны, из России, Бельский идеализировал ее – «свободы» знати, власть «закона». Но ведь на самом деле и в Литве, и в Польше «свободами» пользовались те, кто мог обеспечить их собственной силой. А сила оказалась у Шуйских. Бельские сами поручили сопернику командовать армией против казанцев.
После отражения крымцев поход перенесли на зиму. Иван Шуйский с отрядами оставался во Владимире. Обрабатывал подчиненных, соблазнял щедрыми обещаниями. Сделать это было не так уж трудно. В Москве чествовали и награждали победителей на Оке, а ратники на восточном рубеже стояли без дела, завидовали. Шуйский поил и угощал их, излагал свои версии, оправдывающие борьбу против Бельского. Для этого можно было хотя бы привести пример его прошлой измены. Но в любом случае поверить получалось выгодно, и воеводе приносили тайную присягу. К заговору примкнули другие Шуйские, Кубенские, Палецкий, казначей Третьяков. Поддержала верхушка Новгорода, послала в Москву своих людей, они накапливались в столице под разными предлогами.
А вот Бельские, невзирая на свои успехи, популярности в народе так и не приобрели. Потому что их клевреты, сменившие клевретов Шуйских, оказывались ничуть не лучше их. Псковский летописец сообщал, что после отзыва Андрея Шуйского и проведенных реформ «бысть тишина, но не на много, и паки наместники перемогша» [145]. Красноречивый факт – не нашлось никого, кто предупрудил бы Бельских об опасности, они до последнего момента вели себя беспечно. А 3 января 1542 г. из Владимира в Москву среди ночи прискакал конный отряд Петра Шуйского, сына Ивана. Столичные заговорщики и прибывшие к ним новгородцы уже ждали, выступили сразу.
Схватили Ивана Бельского, его приближенных. Ворвались в покои великого князя, разбудив и перепугав его. Но сам он даже никого не интересовал, связали и уволокли находившегося при нем князя Щенятева. Вломились и к митрополиту, перебив окна. Иоасаф бежал к государю. Но заговорщики второй раз нагрянули в спальню великого князя, митрополита «с великим срамом поношаста его и мало не убиша». На рассвете Иван Шуйский «пришел ратью к Москве» [146], вступил в город как победитель. Арестованных противников заточил по разным городам. Митрополита свел с престола, сослал в Кирилло-Белозерский монастырь, а Ивана Бельского в Белоозеро. Но Шуйский учел прежний опыт, что заключенного могут освободить. Послал следом троих убийц, и вчерашнего главу правительства без суда прикончили в тюрьме.
