Валерий Столыпин
В любви то радостно, то больно
– Дура ты, Линда! Больше мне нечего сказать. Если что – я на связи.
Игорь ушёл, громко хлопнув дверью, прихватив с собой закуски, до которых не успел дотронуться. Линда выключила свет, легла на кровать, свернувшись калачиком. Слёзы обжигали лицо, мешали дышать.
Ей было холодно. Холодно и больно на отсыревшей от солёной влаги подушке. Сердце переживало вместе с ней: то застывало без движения, то яростно клокотало, сдавливая грудину мучительно ноющими спазмами.
Женщине казалось, что кто-то безжалостный грубо вскрыл грудную клетку, разворотил её содержимое, потом отвлёкся и оставил как есть, забыв, что она ещё живая.
Почему же так больно лишь от того, что не поняли, оттого, что Игорь не захотел идти с ней по жизни рука об руку? Может быть, не нужно было задавать ему неудобные вопросы, ждать ответа на них, требовать взаимности? В этом ли суть отношений!
Как же всё в жизни запутано, как сложно.
Один из странных возрастов любви
…и кой чего таки происходило.
Меня любили.
Я любила.
Была весна.
Росла крапива.
Бог знает, что наворотила.
И продолжаю
в том же духе.
А что до правды – всё лишь слухи.
Не потому, что всё есть ложь.
Всё – жизнь!
Но хрен её поймёшь.
А если написать по – совести?
…Печальнее не будет повести.
Ольга Ильницкая
Расстроенная до глубины души Вика с опухшими глазами сидела в напряженной позе напротив отчитывающей её мамы, рассеяно глядя в пол.
Она не плакала, только собиралась, сдерживая эмоциональный взрыв из последних сил.
– Почему ты мне раньше не сказала? Мы бы чего-нибудь придумали. И от кого… это же выдумать невозможно, ты бредишь! У меня в голове не укладывается. Генка Ваншенкин, сукин сын. Ты точно не врёшь? Может это у вас, молодых, мода такая – тест на адекватность родителей, на нашу продвинутость проводить? Как там его… кажется, пранк называется, розыгрыш. У-у-у, убила бы! Не будь ты моей дочерью – не знаю, что сделала бы. Срамотища-то какая, позо-ри-ще-е! Как я людям в глаза посмотрю, а, как! А папа… у него же сердце больное. Тебе никого… абсолютно никого не жалко!
– Мамочка, ну зачем ты так? Можно подумать, у меня сердца нет. Папочка человек современный, живёт и мыслит в ногу со временем. Любовь … настоящая… разве это грех? Мы же не при инквизиции живём. Пора менять стереотипы.
– Вот именно. На костре тебя поджаривать никто не собирается, а косточки… косточки мыть начнут. С превеликим, скажу тебе, удовольствием. Будут полоскать этот ваш роман с непристойными картинками, с карикатурами на любовь… пока не посинеешь. Сама с отцом разговаривай, сама исповедуйся… меня уволь! Папа нас просто закопает. Живьём.
– Я уже не девочка, мне, между прочим…
– Конечно, конечно, дитя! Девочки в кукольную любовь играют, понарошку… а не беременеют… всерьёз. Ну и как, понравилась тебе подобная перспектива? У-у-у, как я зла, как меня колотит… очухаться не могу! Самой ещё нос подтирать нужно, а она… трекс-пекс, понимаешь… секс видите ли распробовала. Взрослая стала, самостоятельная. Созрела ягодка… а мозги отрастить не успела. За что мне такое испытание! Убила, наповал сразила. У-нич-то-жила матерь, скотиняка! С пелёнок да сразу ноги к потолку… и с кем… он же старик, в отцы тебе годится. Мамочки родные! А он-то, а он, сукин ты сын, Геннадий Вениаминович… любовничек сорока с чем-то дряхлых лет для моей юной кровиночки. Нарисовался – не сотрёшь. Знаешь, как таких субчиков называют, нет! А я скажу – педофилом, развратником. За такое… да за такие дела сажать нужно!
– Я люблю его, мамочка.
– Кого, Генку… ты в своём уме! Да он же… он на одном горшке с твоим отцом рядышком сидел, потом за одной партой десять лет. Он больше, чем вдвое старше тебя… на целых… двадцать шесть лет. На вечность! Представь себе, что твоя мать от столетнего деда понесла. Тьфу-тьфу-тьфу, придёт же такая ересь в голову. У него седина на висках, лоб в морщинах и… чем он тебя заманил-то, чем, спрашиваю?
– Это не имеет значения. Он меня любит. Просто завидуешь, что не тебя. Сама говорила – тыщу раз жалела, что папку, а не его выбрала. Ага, съела… я же помню.
– Ну и дура, что такой бред запоминаешь. Не твоего зелёного ума это дело. Я, это я, у меня целая жизнь за плечами. А ты… ты дитя неразумное. Тебе, сопле, два года ещё в институте учиться. Чем ты думала, дурында, когда под старика нагишом легла! Я же тебя… да разве такой доли кровиночке своей желала!
– Папа тоже старше тебя. И родила ты меня… в моём возрасте, даже немного раньше. Тоже ни о чём не думала?
– Да, родила! По любви, между прочим. И нисколечко не жалею. Не жалела… до сих пор по крайней мере! Папа на пять лет старше… всего на пять, а не на четверть века. Ве-ка, понимаешь! Века, то есть столетия. Между ним и тобой эпоха, можно сказать ледниковый период и всемирный потоп в одном флаконе. Он в сравнении с тобой не-ан-дер-талец, пятикантроп, ископаемая древность. Артефакт, вот он кто. И форменный негодяй. Девочку, ребёнка, можно сказать, соблазнил, осквернил целомудренность, украл детство, дружбу с отцом разорил.
Мария Львовна демонстративно достала из навесного шкафа сердечные капли. Мимические мышцы на её лице танцевали что-то невероятное. Казалось, она вот-вот задохнётся.
– Мама, детство давно закончилось, ты не заметила, что я стала взрослой?
– Заметила – не заметила! Всё равно подлец… как ни крути. Ну и что этот папахен недоделанный, женишок предпенсионного возраста, Геннадий Вениаминович, что б ему пусто было до конца его срамных дней, чего говорит-то, о чём думает! Аркадий рога ему точно поотшибает. И поделом ловеласу пучеглазому! Я бы и сама не прочь глазюки его срамные выцарапать.
– Он ещё не знает. Я и сама… не думала, считала, что задержка. Ошибалась. Но я нисколечко не расстроилась,
– Не думала она, не растроилась! Другим местом нужно было думать. У этого… похотливого кобеля, понятное дело – последний гормон играет, часики тикают. Обрюхатил, гадёныш, кровиночку. Как совести хватило на дитё вскарабкаться! Он же тебя из родильного дома встречал, крестником напросился. Пеленал, на плечах носил, сопельки подтирал. Знала бы такое – на порог бы не пустила. Вот отец-то узнает – что бу-у-дет! Зашибёт гадёныша, как пить дать зашибёт. И в тюрьму из-за него супостата сядет. Останусь я вдовой соломенной. И ты, ты тоже без родителя останешься. Вот тогда запоём. Надо же – Викуся… с животиком, диво дивное.
– Ма-а-а, не паникуй. Я совершеннолетняя, сама могу решения принимать. Вон, Пугачиха…
– Ненормальная она, эпатирует, придуряется. И ты туда же, да-а… сама, значит, всё решаешь! Воспитывать тоже сама будешь, и кормить сама? На что, я тебя спрашиваю, на какие шиши жить собралась? Думаешь, Генка твой раскошелится? Держи карман шире. Он человек не-се-мей-ный по жизни, легкомысленный.
До сорока шести лет дожил – не женился… и на старости лет не сподобится. Комплекс холостяка у Генки. Жиголо он… со стажем, шаляй-валяй, Казанова грёбаный. Слышала о таком мужском пороке? Боятся эти козлы безрогие семейных уз, как чёрт ладана боятся. Горе мне, горе! Глазоньки бы мои тебя не видели!
– Для мужчины это возраст зрелости. Он же меня на руках носит.
– Лучше бы его пронесло, охальника. Или руки-ноги отнялись… по самую шею. Непорядочно это, недостойно мужчины… порочно, низко, гадко. Это же надо так неразумному чаду голову вскружить, что оно под старика, под извращенца полоумного легло, непорочность свою ни за понюшку табака растратило.
– Да не старик он, мама. Мужчина в полном расцвете сил. Ответственный, сильный, добропорядочный.
– Тебе, конечно, лучше знать. Продегустировала. Выросла, значит! Или поглупела вконец? О-о-о, Аркаша, отец пришёл. Что бу-у-дет-то! Я, пожалуй, в кухоньке пока посижу. Сама заварила кашу – сама и расхлёбывай.
На пороге стоял радостный отец и смущённый донельзя Геннадий Вениаминович Ваншенкин.
– Встречайте гостей, барыни-сударыни. Друг детства, собственной персоной. Явился – не запылился, не прошло и полгода. Поцелуй крестницу-то. Хотя, она у нас теперь стеснительная стала, девица на выданье. Вон как робеет, пунцовая вся. Проходи, Геныч, в горницу. По такому замечательному поводу накатим по рюмашечке. Я голо-о-дный… как сто тысяч чертей. Мать, ты, куда там спряталась?
– Ужин готовлю.
– Замечательно, чудесно. Одобряю. Поздоровайся с гостем.
– Красавец, чисто жених. Только перья подкрасить… и под венец. Жениться-то не надумал, – ехидно спросила Мария Львовна, – цветёшь и пахнешь. Помолодел что ли? Уж не дитя ли из детсада окрылила так?
Мужчина покраснел, закашлялся.
– Дядь Ген, как думаешь, мне бы пошла твоя замечательная фамилия? Говорят, скоро ты папой станешь. Врут, поди?
– Погодь, погодь, Викуся, чем тебе наша-то фамилия не нравится? Суровцевы – звучит гордо. Папа был Суровцев, дедушка тоже. Да ну вас! В кои-то веки с другом встретился. На стол мечите, есть что отметить.
– Я и говорю, папочка, разом всё и отметим. Вы-то, Геннадий Вениаминович, как к семейным праздникам относитесь, к добрым традициям?
– Отстань от человека, балаболка… не шали. Друг в кои-то веки в гости заскочил. А чего это ты такой красный, Геночка, я что-то пропустил, чего-то занимательного, интригующего не знаю? Да ну вас, аж сердце зашлось.
– Скажи правду, крёстный, любишь детей-то, воспитывать первенца будешь, али так сойдёт? А с тёщенькой уживёшься?
– Ты это, Вика, трепись, да знай меру! Что происходит-то, или ты всерьёз чего-то о нашем вечном холостяке прознала?
– Серьёзней некуда. Могу тест на беременность показать. Две такие замечательные красные полосочки. Даже животик можете потрогать… дедуля. Сознавайтесь, юноша, принимали участие в создании этого бесподобного произведения?
– Э-э, не шуткуйте. Что за хрень вы несёте!
– Аркашенька, я здесь не причём, честное пионерское. Ни сном, ни духом. Сама только-только узнала.
– О чём узнала? Я сейчас из себя выйду – обратно не загоните. Колитесь, разведчики!
– А чего, папулечка, Гена у нас ещё ого-го, мужчина, что надо. Самостоятельный, взрослый, надёжный, обеспеченный… нигде вроде ещё не сыплется. Квартира опять же… отдельная, должность, – затараторила Мария Львовна, – жениться вроде согласен. Я так говорю, Геннадий Вениаминович… или чего по глупости бабьей напутала?
– Какая квартира, какая к чёртовой матери должность… какая фамилия, по-че-му я ничего не знаю!
– Наша фамилия, Аркаша… и Генкина, конечно. Дружба народов. Он отец… ребёнка. Нашего с тобой внучка. Или внучки. Любит Геночка Вику нашу, понимаешь… лю-бит, засранец такой! По-взрослому любит, как дяденька тётенек. Организмами они дружат, если до сих пор не усёк. Со всеми вытекающими отсюда и из прочих интимных мест последствиями.
Аркадий сжал кулаки и недоброжелательно посмотрел на бывшего друга, теперь уже бывшего.
– Ну и что, знакомиться будем, зятёк, твою маму… или как!!!
– Будем! Вика, скажи, это правда – у нас будет ребёнок!
– Я же сказала, Ге-ноч-ка – будет… и конкретно у нас. Для тех, кто не успел записать… повторить? Вопрос к тебе – признаёшь или нет своё дитя… ну и это… ко мне-то как относишься? Я бы промолчала, но сам понимаешь – припёрло.
– Спрашиваешь! Да я… я же всю жизнь об этом мечтал! Я же ждал, когда подрастёшь, когда заметишь, когда… неужели, правда! Викусик, звёздочка моя ясная, любимая моя девочка!
– Но-но, не так шустро. Сначала мне объясните. Как ты до такой низости додумался, гриб трухлявый? Тебе что – баб зрелых мало? Не понимаю, не по-ни-ма-ю-ю-ю, блин! Ты идиот… или придуряешься? Она же ребёнок, дитя малое, неразумное.
– Папа! Давайте культуры набираться. Нечего моего мужчину оскорблять. Любой вопрос можно решить цивилизованно, интеллигентно. Без интриг и боевых столкновений. Гена, главное слово за тобой.
– Чего тут решать? Свадьбу готовить нужно, приданое для сына.
– Для дочки.
– Как скажешь, любимая, как скажешь. Я, пожалуй, за цветами, шампанским и тортом сбегаю. Не возражаешь, тестюшка? Вот и чудненько. Мирком да за свадебку. Вопросы есть?
– Есть, зятёк ненаглядный. Как ты после такого срама в глаза мне смотреть будешь гляделками своими наглыми?
– Это от тебя зависит, Аркаша, от тебя. В морду мне дай что ли. Или розгами высеки… для пущего порядку. Прилюдно, со всей отцовской дури. Воля твоя… папочка. На всё соглашусь. Ну что – по рукам?
– Подумаю. А вообще – обидно. Мы же с тобой одной ложкой кашу хлебали, дружили, можно сказать… и что теперь?
– Теперь нашу дружбу возведём в степень. Извлечём, так сказать, корень и будем все вместе строить светлое будущее.
– Я бы его, если честно, зятюшка, корень твой поганый… сейчас бы прилюдно и извлёк… по самую шею. Блуд это. Грех, разврат, похоть.
– Не согрешишь – не покаешься, Аркаха. Прости и прими как данность. Изменить ничего невозможно. Не хочешь же ты, чтобы внук твой безотцовщиной рос?
– Внучка. Я чувствую, что это девочка. Я уже и имя ей придумала – Дарья Геннадьевна Ваншенкина.
– Соглашусь, пожалуй, Вика… но, нехотя. Заказываю сына, Егора Геннадьевича, но не настаиваю. На всё воля создателя.
– Вот именно, пусть этот самый создатель всё взад вернёт, чтобы глаза мои ничего этого не видели, а уши не слышали.
– Почему так трагично, родители? Дочь по любви замуж выходит, а вы её вроде как хороните. В стародавние времена девчонок в тринадцать лет замуж за состоятельных вдовцов выдавали… и не оплакивали. А Геночка, сложно поверить, да ладно, это конечно не мой секрет, но чтобы вас успокоить нужно все точки расставить. Говори… суженый.
– Чего уж там, мы теперь родня. Первая Вика у меня. Первая и последняя. Чем хотите поклясться могу.
– Ладно, коли так – женитесь. Как говорится, плодитесь и размножайтесь. И всё равно… как хотите… неправильно это, не по-людски. Как ты сумел до такого срама додуматься – ума не приложу.
Что за глупый скворец
И знают те, в ком страсть перегорела –
Любые раны смогут зарасти,
Хоть будут ныть ночами в непогоду…
Ксения Хохлова
Он так чувственно произносил “моя Милька”, ласково заключая её лицо в сильные ладони. Виктор так обаятельно улыбался, нежно целуя в губы, так искренне радовался.
Отказать ему во взаимности было невозможно.
Людмила помнила магию простых слов некогда любимого мужчины, оттенки его удивительных запахов, чарующее тепло рук.
Кажется, это была любовь с первого взгляда. Во всяком случае, времени на второй, когда их представили друг другу, не было: нужно было спешить отметиться на проходной института, чтобы не получить взыскание.
Люся машинально протянула руку. Виктор улыбнулся, – рад познакомиться, Дюймовочка!
– Я Люда.
– Какая миниатюрная ладошка. Люда… Людмила. Мне больше нравится Милька. Можно обращаться так?
– Подумаю.
У нового знакомого были тёмные волосы и особенные карие глаза, цепляющие за живое. Он смотрел на Людмилу, словно нажимал на потайную кнопочку. По телу сверху вниз прокатилась и разбилась об удивительно приятное ощущение тёплая волна наслаждения или же его предвкушение.
Несколько секунд общения – не повод для сближения, однако в воображении чётко отпечатался фотографический слепок манящего взгляда, а подсознание без спроса поместило виртуальный образ в красный угол оперативной памяти.
Новый знакомый за считанные минуты ухитрился уютно устроиться и обжиться в глубине её мыслей, обретя причудливый романтический облик, порождающий навязчивые видения и вполне осязаемые светлые чувства.
Вечером, намеренно или случайно (об этом так и не суждено было узнать никогда) новые знакомые вновь встретились на проходной.
– Замечательная погода, Милька. Пройдёмся?
Сердце радостно замерло. Это именно то, о чём она мечтала весь день.
– Вообще-то… мне в ту сторону, за горбатый мост, – вопреки желанию застенчиво пролепетала Людмила, тайно мечтая, что юноша сам угадает её истинное стремление.
– Надо же – нам по пути. Далеко живёшь?
– Три остановки, за городским парком.
– Почти соседи. Так идём или как?
Люся покачала головой сразу во все стороны, что никак не могло означать согласие.
– Вот и замечательно. Ты такая забавная, такая милая.
– Хочешь сказать, коротышка? Очень неудобно смотреть на тебя снизу.
– Привыкнешь.
– Как это понимать?
– Три остановки – целая вечность. Торопиться не будем.
Виктор говорил и говорил, по большей части восторженно, чего Люся не могла оценить, поскольку была ошеломлена скоростью сближения: юноша как бы невзначай, совершенно случайно, на эмоциях, взял её за руку, отдёрнуть которую девушка не решилась.
Проваливаясь в состояние невесомости, теряя точку опоры, Люда не успевала адаптироваться к новым ощущениям. Вращение то ли головы, то ли асфальта под ногами ускорялось и ускорялось. Требовалась немедленная передышка.
– Давай постоим.
– Сам хотел предложить. Смотри туда, на правый берег. Фантастический вид, правда? Любишь наблюдать, как садится Солнце? Или лучше в кино сходим?
– Не знаю. Правда, не знаю. Мы же совсем незнакомы.
– Вот именно. Эту оплошность необходимо срочно исправить. Я даже знаю как. Идём в парк, возьмём в прокат лодку. Будем кататься до заката, кормить лебедей, есть мороженое… и знакомиться.
– Давай не сегодня. Я не готова.
– Жаль. У меня такое солнечное настроение. Что тебя смущает?
– Голова. Кажется, я падаю.
– А так, – прошептал Виктор, заключая Людмилу в объятия, – так ведь некуда падать.
Он целовал осторожно, медленно, словно пробовал на вкус нечто слишком горячее или чересчур холодное.
– Так нечестно, – пьянея от нереальности происходящего, сладко стонала Люда, поглощённая наслаждением, – на нас смотрят.
Она чувствовала нечто невозможное, неправдоподобное. Тёплая вязкая субстанция пронизывала тело насквозь, растекалась тончайшим слоем по чувствительным волокнам, извлекала из глубин восприятия густой расслабляющий дурман, вызывающий неземное блаженство.
– Пусть завидуют, Милька. Моя Милька.
Они были идеальной парой. Их отношениями восхищались.
В густом тумане безмерного счастья, который неожиданно начал рассеиваться по истечении трёх лет супружеской жизни, влюблённая парочка заскучала.
Муж всё ещё называл её Милькой, только забывал говорить “моя”.
Поцелуй в губы стал редкостью.
Однажды он увлёкся своей лаборанткой, о чём Людмиле поспешили сообщить чувствительные, но недалёкие доброхоты. В тот день она узнала, что не умеет прощать измен.
Разменять квартиру, разрушить с любовью создаваемую вселенную, оказалось непросто. Жить вместе без любви – ещё сложнее.
Как давно это было. Как давно.
С тех пор минула не одна вечность. Людмила чётко усвоила, что жизнь – абсурд, парадокс, явление, не поддающееся логике, а вовсе не предначертанная в книге судеб закономерность: в ней всё, от рождения до смерти несправедливо, бесчестно, жестоко.
Виктор пытался склеить разбитые вдребезги отношения, во всяком случае, делал шаги навстречу, но сам всё и испортил, не устояв в очередной раз перед натиском гормонов: на сей раз Люда застала его, уже не мужа, с лучшей подругой.
Естественной реакцией на увиденное порно была истерика. События начали развиваться с небывалым ускорением.
Людмила с дочкой переселилась в однокомнатную квартиру, Виктор – в комнату с подселением.
Жизнь превратилась в ярмо, тяжёлым грузом закреплённое на нежной шее. Пришлось приспосабливаться к новым обстоятельствам: менять место работы, где график позволял растить и воспитывать дочь, брать сверхурочные задания, повышать квалификацию.
Решиться на новые отношения с мужчиной было страшно: женщина боялась за невинное чадо (всё же девочка), да и мужчинам не доверяла после того как её предал самый родной и близкий на свете человек.
Есть такое понятие в психологии – выученная беспомощность, состояние, развивающееся при многократном повторе неблагоприятных обстоятельств.
Стоило кому-то обратить на Людмилу внимание, как она начинала накручивать себя, составляя голографические шоу с участием этого персонажа в самых легкомысленных и эгоистичных сценариях.
Напугать себя, озадачить и дать соискателю взаимности от ворот поворот оказалось совсем не сложно. Труднее выдержать одиночество, складирующее в закромах памяти негативный опыт и нерастраченные эмоции.
Люда была уже немолода, когда встретила друга юности, разведённого, неприкаянного, который активно искал спутницу жизни.
Неприступная крепость была взята не стремительным натиском и не осадой – ощущением тревожного ожидания приближающейся старости, запущенностью и наигранным смирением кавалера.
Люда поверила, что два одиночества – не приговор, что немного усилий и унылое существование того и другого можно превратить в праздник.
Много ли надо одинокой потерянной женщине в пресловутом бальзаковском возрасте, обречённой вынужденно страдать без любви, растрачивающей всуе невосполнимые ресурсы отнюдь не богатырского организма: толику искреннего внимания и душевного тепла, щепотку нежности да доброе слово.
Можно жить бездумно, утопая в унынии и беспричинной меланхолии или порадовать себя прикосновением к человеку, готовому поделиться избытком оптимизма.
“Куда нам пpотив пpиpоды. И дело дpянь и лету конец, и только споpя с погодой поёт какой-то глупый сквоpец…”
Колька умел прочувствованно петь. Наверно потому его любили девчонки в школе, что голос был задушевный, а манера исполнения заставляла впадать в нирвану.
Теперь ему было не пятнадцать. Плачущий о неблагодарной судьбе обыватель с брюшком пел совсем о другом: жена – дрянь, неблагодарные дети. Но разве в том суть, когда человек открывает свою душу до донышка?
Сашка выплакался у неё на плече, допил бутылку белой.
– Любил я тебя… ой как любил! Открыться не посмел. Давай попробуем жить вместе.
Как можно не поверить в такое, как!
Бывший одноклассник поселился, застолбил за собой право… в том числе налево.
Людмила не сразу осознала, что “любимому” необходима полная свобода.
Он появлялся, пропадал, возвращался через неопределённое время, опять плакался.
Хорошо, что дочь всего этого не видела – осваивала азы общежития в столичном институте.
Люся проклинала всё на свете, рыдала, но даже такого бездарного любовника выгнать не могла, потому что жить в одиночестве немыслимо.
Сашка, паршивец, да-да, даже он, мог на несколько незабываемых минут сделать её счастливой.
В такие минуты он казался ей мужчиной мечты.
Потом Шурик уходил, иногда надолго, не давая знать о себе, но неизменно возвращался, потому, что здесь могли накормить и одеть за малую толику тепла, за душевную песню, за способность сделать наедине нечто такое, отчего даже предательство казалось незначительной глупостью.
Люда прощала его… даже когда ловила на горячем, потому что память неизменно напоминала о том, что всё могло сложиться иначе, не будь она такой принципиальной тогда, с Виктором, который был не самым худшим.
“Милька моя!”
Теперь она отдала бы что угодно за озорной взгляд, за наглое рукосуйство, за тёплый и искренний поцелуй.
Судьба обошлась с ним жестоко: раковая опухоль и безвременная кончина.
А ведь он приходил мириться.
Ползал на коленях, молил о прощении.
Кто знает, как могла повернуться судьба.
Милька ревела как белуга, но не отступила, за что поплатились оба.
Сашка особо не суетился – куда денется разведёнка с прицепом!
И она бы терпела, тем более что ловить ей больше было нечего. Впереди маячил возраст, обозначенный в литературе баба-ягодка – последний вагон уходящего в неизвестность поезда, идущего в никуда.
Дочь выросла. Она не могла больше быть ни подспорьем, ни преградой.
Что бы они понимали, дегустаторы пороков и несчастий. Им бы испытать подобное. “А он, чудак, не мог понять никак, куда улетать – зачем его куда-то зовут, если здесь его дом, его песни, его pодина тут…”
– Сашка, сволочь, что я тебе такого сделала… за что ты со мной так!
Чем дальше, тем больше: сожитель решил, что мужское достоинство – нечто сакральное, за что можно назначать любую цену.
Просчитался. Вылетел с треском.
Дочь жила своей жизнью – не до матери.
Вот когда одиночество начало выкручивать не только руки – душу.
Ещё немного и Людмила спилась бы.
Кроме рюмки и телевизора не было больше стимулов в жизни. Обязательно нужен кто-то рядом, с кем можно поговорить, кому излить душу, позволить дотронуться до своих оголённых нервов.
– Витька, паршивец, я ли была тебе не верна! Жизнь поломал…
Так она думала и теперь, когда даже полупустые сумки с продуктами на неделю казались непосильным и не очень нужным грузом.
– Хоть бы дочь на праздники приехала, хоть бы кто-то про меня вспомнил…
– Хотите – помогу донести, – окликнули её.
– Пустое. Здесь веса – всего ничего. Доплетусь.
– Вдвоём веселее. У меня шампанское, апельсины и молдавский виноград.
– Тебя обманули. Теперь модно выдавать желаемое за действительность. Молдавский виноград выращивают теперь в Турции и Египте. Знаешь в чём разница?
– Ещё бы. От осины не бывает апельсинов. Но виноград настоящий, зуб даю. Соглашайся, красавица.
– Тебе не смешно, мальчуган? Мне сорок семь. Я тебе в бабушки гожусь.
– Усынови. Отплачу добром.
– “И кому весной его тpель нужна, ежели весна и без того весна. И кто сказал, что песням зимой конец? Совсем не конец. Что за глупый сквоpец!”
– Меня Игорь зовут, а тебя?
– Людмила. Но ты опоздал льстить и лицемерить.
– Испытай.
– Мальчишка, зачем тебе это нужно!
– Не знаю. Просто так. “ В городе нашем ох многолюдно: три остановки, а встретиться трудно”. Народу полно, людей не видно. Ты мне симпатична, старушка.
– Смешно. Если тебе всё равно, с кем… мне – тоже, пожалуй. А пошли! Мне того добра не жалко.
Виноград оказался настоящим, шампанское – тоже. Мало того – Игорь не обманул даже в чувствах.
Молодость, кто знает, чего самоуверенному юнцу не хватало на самом деле, не устояла перед обаянием осторожной опытности.
Праздник получился феерический, чего не ожидали ни тот, ни другой.
Как просто оказывается стать счастливым, как легко стало жить и дышать.
Хотя бы на время.
Игорь остался.
Кто знает, любовь это была или что иное, но праздник растянулся на долгие десять лет, пока Игорь не попал в смертельную аварию.
