Вашингтон Ирвинг
Таинственный портрет
© Перевод, А. Бобович, наследники, 2022
Школа перевода В. Баканова, 2022
© ООО «Издательство ACT», 2022
* * *
Маленький человек в черном
Из «Сальмагунди» или «Причуд и мнений Ланселота Лэнгстаффа, эсквайра и других» (1807–1808 гг.),
авторы: Вашингтон Ирвинг, Уильям Ирвинг и Керк Поулдинг.
XVIII, вторник, 24 ноября 1807 года
Ланселот Лэнгстафф, эск.
Эту историю передают в нашей семье из поколения в поколение уже больше века. Мой кузен Кристофер любит смаковать ее во всех подробностях, и так как она до известной степени связана с персонажем, часто упоминаемым в нашем труде, то на мой взгляд заслуживает быть представленной читателям.
Вскоре после того, как мой дед мистер Лемюэль Коклофт обосновался в поместье и ровно в тот момент, когда соседские сплетники, совавшие нос в его дела, изнывали по новой пище для пересудов за чайным столом, нашу маленькую работящую сельскую общину ввергло в состояние великого смятения, любопытства и домыслов, – как это часто бывает в крохотных, погрязших в сплетнях деревеньках, – внезапное необъяснимое появление загадочной личности.
Предметом беспокойства стал невысокий мужчина иноземной внешности с суровым взглядом, занявший старый дом, пользовавшийся дурной славой, почти развалившийся и нагонявший ужас на всех, кто верил в привидения. Незнакомец обычно носил остроконечную шляпу с узкими полями и черный плащ, такой куцый, что тот едва доставал ему до колен. Он не искал ничьей близости или знакомства, не находил, похоже, удовольствия ни в увеселениях, ни в мелких раздорах маленькой деревни, даже не разговаривал ни с кем за исключением тех случаев, когда говорил сам с собой на чужом языке. Нередко с видом человека, погруженного в глубокие раздумья, он держал под мышкой завернутый в овчину большой том и попадался селянам то наблюдающим утреннюю зарю, то в полдень сидящим под деревом уткнувши нос в свою книгу, то вечером провожающим сосредоточенным умиротворенным взглядом уходящее за горизонт солнце.
Добрые люди из округи находили в этом нечто чрезвычайно странное. Чужака как будто окутывал густой туман тайны, в которую несмотря на всю остроту ума ни один из них не мог проникнуть. От избытка мирского снисхождения они объявили, что «он определенно не лучше того, каким хочет казаться» – безобидное суждение само по себе, но в широком смысле способное вместить в себя любое порицание. Молодые считали его унылым мизантропом, потому что он никогда не принимал участия в их играх. Старики отзывались о нем и того хуже, ведь он ничем не занимался и, казалось, не стремился заработать хотя бы фартинг. А что касается старых сплетниц, то в раздражении от упрямой молчаливости незнакомца они единодушно признали: человек, не способный или не желающий разговаривать, ничем не отличается от безмозглой скотины. Маленький человек в черном не обращал внимания на молву и, похоже, не собирался ни с кем делиться своей тайной. В итоге через некоторое время вся деревня встала на дыбы, ибо в небольших общинах их члены всегда пользуются привилегией все знать о делах друг друга, если не совать в них нос.
В воскресенье после проповеди у входа в церковь состоялось секретное совещание, посвященное тщательному расследованию поведения незнакомца. Школьный учитель высказал мнение, что это вечный жид. Пономарь был уверен, что раз он все время молчит, значит, масон. Третий с большим упорством утверждал, что странник – знатный доктор из Германии, а томик, который он носит под мышкой, содержит секреты чернокнижия. Возобладало, однако, мнение, что он ведьмак. Подобные существа в то время и тех краях водились в избытке. Одна старая баба из Коннектикута дальновидно предложила проверить этот факт, окунув чужака в чан с кипятком.
Подозрения, однажды всплыв, менялись, как морские течения и ветер, пока не превратились в уверенность. Во время ночной бури при сполохах молнии маленького человека в черном не раз видели скачущим и летающим по воздуху на метле. Все замечали, что в таких случаях буря приносила больше ущерба, чем обычно. Старуха, предлагавшая устроить испытание кипятком, в одну из подобных ночей потеряла ладную пегую корову, и случай этот был полностью приписан мстительной натуре маленького человека в черном. Когда непослушному батраку случалось без спроса сгонять на любимой хозяйской лошади к дальней зазнобе, и кобыла по утру едва волочила ноги, винили неизбежно маленького человека в черном. Стоило сильному ветру завыть ночью в трубе, как старухи пожимали плечами и говорили: «Опять маленький человек в черном разбушевался». В общем, он превратился в жупел для каждого дома, им пугали, призывали к послушанию и доводили до истерики маленьких детей. Ни одна хозяйка в деревне не могла спать спокойно без прибитой к двери, охраняющей от нечистой силы подковы.
Сам предмет зловещих подозрений некоторое время совершенно не замечал вызванную им усобицу, но вскоре был вынужден испытать на себе ее воздействие. Человек, впавший в немилость всей деревни, попадает в положение поставленного вне закона изгоя, в особенности, если у него нет возможности или желания чем-то ответить. Мелкие ядовитые страсти, которые во внешнем мире бывают рассеяны и разбавлены большими расстояниями и тем ослаблены, в узких пределах глухой провинции действуют с концентрированной силой – тем ожесточеннее, чем меньше сфера их обращения. Маленький человек в черном познал на себе истинность этого правила. Любой мальчишка, возвращаясь из школы, мог совершенно безнаказанно побить окна в его доме, и это считалось высшей доблестью, потому что даже самый отчаянный сорвиголова держался подальше от его двери, а по ночам обходил дом кружной дорогой, хотя на ее перекрестке индейцы однажды убили путника, – лишь бы не проходить мимо порога жалкой лачуги.
Единственным живым существом, выказывавшим любовь и участие ко всеми брошенному человеку, был старый таксик, живший с ним в пустом доме и сопровождавший его в одиноких прогулках. Пес делил с ним пишу и – с сожалением должен сказать – преследования. Таксик под стать хозяину вел себя мирно и безобидно. Никто не видел, чтобы он залаял на лошадь, зарычал на прохожего или подрался с соседскими собаками. Когда хозяин выходил из дома, пес следовал за ним по пятам, а когда возвращался домой, вытягивался в лучах солнца перед порогом. В общем, вел себя во всех отношениях, как и полагалось воспитанной, добропорядочной таксе. Однако, несмотря на добрый нрав, даже пес снискал в деревне дурную репутацию, ведь он был сообщником маленького человека в черном и дьявола, с которым тот состоял в сговоре. Старая лачуга считалась местом проведения нечестивых ритуалов, а ее безобидные обитатели вызывали ничем не заслуженную ненависть. Сколько бы ни бросались камнями и ни улюлюкали местные сорванцы, как часто бы ни обижали чужака их родители, маленький человек в черном никогда не порицал их, а его верный пес, когда на него нападали без причины, с тоской смотрел в лицо хозяину, беря с него пример долготерпения и всепрощения.
В поместье Коклофта жизнь загадочного соседа давно служила предметом домыслов. В догадках терялся и стар, и млад. Людей в особенности удивляла терпеливость, с какой тот сносил все преследования, ибо в семействе Коклофтов такая добродетель как терпение встречалась редко. Моя бабка, довольно суеверная, не видела в этом смирении ничего кроме мрачной угрюмости колдуна, который сдерживался днем, чтобы отомстить в полночь. Деревенский священник, человек начитанный, принимал упрямое бесчувствие за философский стоицизм. Мой дед, добрая душа, редко искал объяснений у заграничных умов и, полагаясь на подсказку своего чистого сердца, видел в поведении незнакомца безропотное всепрощение христианина. Несмотря на различия во мнениях о природе чужака, все сходились в одном – его лучше не трогать. Мой дед, который в то время нянчился с моей матерью, никогда не выходил из комнаты, не положив на всякий случай в колыбель большую семейную Библию – надежный, как он считал, талисман от колдовства и чародейства.
Однажды неспокойной зимней ночью, когда суровый северо-восточный ветер стонал между коттеджами и завывал в деревенской колокольне, мой дед возвращался из клуба. Впереди шел, освещая дорогу фонарем, слуга. Когда они проходили мимо заброшенного жилища маленького человека в черном, деда остановил жалобный собачий вой, прорывавшийся сквозь шум бури. Вой был исполнен горести. Деду показалось, что в перерывах он слышал низкие, прерывистые стоны страдающего от боли человека. Дед несколько минут колебался между добротой сердца и природным чувством такта, которым несмотря на причуды был наделен в полной мере и которое не позволяло ему совать нос в дела соседей. Возможно, его нерешительность отчасти объяснялась и легким налетом суеверия. Если незнакомец в самом деле злоупотреблял колдовством, то вряд ли мог выбрать для своих козней более подходящую ночь. В итоге человеколюбие одержало верх. Дед подошел к лачуге и толчком распахнул дверь – бедности неведомы ключи и запоры. При свете фонаря он увидел сцену, глубоко потрясшую его щедрое сердце.
На жалкой кровати, с мертвенно-бледным, изможденным лицом, с запавшими глазами, в комнате, лишенной каких-либо удобств, без огня, чтобы согреть его, без друга, чтобы его утешить, лежал и умирал беспомощный сосед, так долго наводивший ужас и сомнения на всю деревню. Его пес, дрожа от холода, съежился на закопченной рогожке. Мой дед потихоньку неуверенно подошел к постели и в своей обычной добродушной манере обратился к бедняге. Маленький человек в черном, услышав участливую речь, очнулся от забытья. Хотя сердце его почти превратилось в лед, в душе нашлась струна, откликнувшаяся на зов склонившегося над ним старика. Сочувствие было настолько непривычно для его уха, что напрягло угасающие органы чувств умирающего и подействовало, как тонизирующее средство, на его отвыкшие от человеческого общения эмоции.
Он поднял веки, но взгляд его был безучастным и тусклым. Он протянул руку – она была холодна. Попытался заговорить – слова застревали в глотке. Он указал на свои губы с глубоким выражением печали. Мой дед понял, что безобидный незнакомец, покинутый обществом, умирал от голода! В порыве сострадания он отправил слугу в поместье за едой. Немного теплой пищи восстановило силы отшельника, но ненадолго – было видно, что его земное паломничество подходило к концу и он приближался к мирному приюту, где «прекращается суета неправедных».
Его рассказ о злоключениях был краток и занял мало времени: слабость подкралась, усугубленная суровым временем года, он слег, не имея сил ни подняться, ни позвать на помощь. «Да если бы и смог, – горестно сказал он, – к кому я бы обратился? У меня во всем мире нет ни одного друга! Сельчане меня презирают и боятся. Я бы так и умер один среди христиан, и никто из соседей не скрасил бы мою последнюю минуту, не прикрыл мои потухшие очи, если бы вой моей собаки не привлек ваше внимание».
Его глубоко тронула доброта моего деда. Когда он взглянул в лицо благодетеля, по высохшей щеке затворника украдкой скатилась одинокая слеза. Бедный изгнанник – он пролил свою последнюю слезу, но могу поручиться – счет их шел на миллионы! Мой дед просидел с ним всю ночь. К утру больной постепенно угас. Когда в окно заглянуло восходящее солнце, он попросил приподнять его на постели, чтобы посмотреть на него в последний раз. Он некоторое время смотрел на солнце, охваченный подобием религиозного экстаза, и губы его шевелились, словно в молитве. Дикая догадка метнулась в уме деда: он идолопоклонник! Поклоняется солнцу! Прислушавшись, дед покраснел, устыдившись своего недостойного подозрения, – человек всего лишь набожно, по-христиански молился. Закончив незатейливую молитву, маленький человек в черном отвел взгляд от востока, взял ладонь деда в одну руку, а другой указал на солнце: «Я люблю наблюдать за ним. Оно – символ всеобщей щедрости, как истинный христианин. Его свет – самое славное благодеяние, человеколюбие в чистом виде!» Мой дед еще больше смутился из-за своего поспешного подозрения. Поначалу он просто жалел чужака, теперь же проникся к нему уважением. Он повернулся, чтобы еще раз взглянуть на него. Во внешности незнакомца наступила перемена: озарявший его черты святой экстаз сменился выражением загадочной значительности. На рубленом лице промелькнул проблеск величия, словно оно хранило какую-то важную тайну, не решаясь ее открыть. Больной поправил съехавший ему на глаза потрепанный ночной колпак и медленным, величавым жестом повел исхудавшей рукой. «Вы видите, – сказал он с немногословной торжественностью, – вы видите перед собой последнего из потомков прославленного Линкума Фиделиуса!» Мой дед посмотрел на него с почтением. Он никогда не слышал о знаменитости, чье имя было объявлено с такой помпой, однако оно содержало в себе оттенок готической горделивости, поражало странной красотой и вызывало невольное уважение.
– Вы были добры ко мне, – продолжал маленький человек в черном после короткой паузы, – и я богато вас вознагражу своим сокровищем! Вон в том большом ящике из еловых досок лежат тома моего славного предка. Мне посчастливилось стать их единственным владельцем. Возьмите их, прочитайте их, и вы обретете мудрость!
Речь утомила беднягу, и он повалился на подушки почти бездыханный. Рука, которую в знак важности предмета он поднял к плечу моего деда, отказалась служить и упала на постель. Верный пес лизнул ее, точно стараясь утешить хозяина в последнюю минуту и выразить благодарность руке, которая так часто ласкала его. Естественный порыв верного животного не прошел мимо внимания умирающего. Он поднял тяжелые веки, повел глазами на собаку, потом на деда, и, высказав свою безмолвную просьбу, сомкнул их, чтобы больше никогда не открыть.
Останки маленького человека в черном вопреки недовольству многих набожных селян похоронили на церковном погосте. И дух мертвеца – такой же безобидный, как и человек, в котором он когда-то обитал, – никогда уже не досаждал живым. Мой дед выполнил, насколько сумел, последнюю просьбу – перенес тома Линкума Фиделиуса в свою библиотеку и там частенько над ними корпел. Поумнел ли он – об этом история умалчивает. Известно только, что доброта его к бедному потомку Фиделиуса была вознаграждена благословением его сердцу и верной привязанностью старого таксика, который перенес свою любовь с покойного хозяина на благодетеля, стал его постоянным спутником и отцом нескольких поколений кривоногих барбосов, до сих пор живущих в нашей семье. Так библиотека Коклофта обогатилась бесценными томами мудреца Линкума Фиделиуса.
Из «Книги эскизов»
Автор о себе
Я разделяю мысль Гомера о том, что улитка, выползшая из домика, вскоре обернется жабой и будет вынуждена искать себе скамейку. Так и странник, покинувший свой край, в скором времени превращается в настолько уродливую фигуру, что готов поменять привычки вместе с домом и жить там, где придется, а не там, где хотел бы.
Джон Лили, «Эвфуэс»
Я всегда любил посещать новые места и смотреть на чужеземные повадки и манеры. Свои вылазки я начал еще ребенком, отправляясь к ужасу родителей и пополнению кармана городского глашатая исследовать чужие районы и незнакомые части родного города. Став подростком, я раздвинул границы наблюдений. После обеда во время каникул бродил по сельской округе, знакомясь с местами, получившими известность благодаря истории или преданиям. Я знал каждую точку, где произошло убийство либо разбой или где видели духов. Захаживал в соседские деревни, пополняя запас знаний наблюдениями за местными привычками и обычаями и беседуя с мудрецами и видными людьми. Одним длинным летним днем я даже поднялся на вершину самого далекого холма, за которым, на сколько хватало глаз, расстилалась terra incognita, и подивился тому, как велик земной шар, на котором я жил.
Склонность к бродяжничеству с годами только набирала силу. Я страстно полюбил книги о морских и сухопутных путешествиях и поглощал их содержание, прогуливая школу. С какой завистью я в хорошую погоду ходил на край пирса и смотрел на отплывающие в дальние края корабли, каким жадным взором наблюдал за разворачивающимися парусами и уносился в своем воображении в самые далекие уголки земли!
Дальнейшее чтение и мысли, придав этому смутному побуждению более осмысленную направленность, лишь укрепили мою решимость. Я побывал в разных частях своей страны и, будь я всего лишь любителем красот природы, вряд ли бы стал искать удовлетворения своих желаний в другом месте, ибо никакая другая страна не одарена прелестями природы щедрее моей. Великие озера – океаны жидкого серебра, горы с их яркими воздушными красками, изобилующие живностью плодородные долины, низвергающиеся в безлюдной глуши гигантские водопады, бескрайние равнины с волнами буйной зелени, широкие, полноводные реки, в торжественной тишине катящие воды к морскому берегу, непроходимые леса, где растительный мир предстает во всем своем величии, небеса с волшебными летними облаками и щедрым солнцем, – нет, американцу не придет в голову искать возвышенность и красоту природы за пределами своей страны.
Однако Европа таит в себе прелесть накопленных веками поэтических ассоциаций. Там можно увидеть произведения искусства, утонченность высокоразвитого общества, познакомиться с причудливыми древними и современными обычаями. Моя родная страна полна юношеского задора, Европа же богата сокровищами, накапливавшимися веками. Даже ее руины говорят о прошлом, каждый замшелый камень представляет собой летопись. Мне не терпелось побродить по местам знаменитых свершений, пройти по стопам Античности, побывать в развалинах замка, предаться созерцанию падающей башни, короче говоря, отдалиться от избитых реалий настоящего и погрузиться в темное величие прошлого.
Помимо всего прочего мне всерьез хотелось повстречаться с великими людьми планеты. В Америке есть свои великие люди – что правда, то правда. Изрядное их количество найдется в любом городе. Я в свое время повращался среди них и совсем было зачах в отбрасываемой ими тени, ибо для маленького человека нет ничего более губительного, чем прозябание в тени человека значительного, особенно если в городе тому нет равных. Меня же тянуло увидеть великих мужей Европы, ведь в трудах разных философов я читал, что в Америке дичает любая скотина, включая человека. Следовательно, рассуждал я, великий европейский муж должен быть выше великого американского мужа подобно тому, как Альпы выше плоскогорья Гудзона. Эту мысль подкрепляло наблюдение за высокомерной важностью и дутой напыщенностью многих английских путешественников в нашей среде, которые, как меня уверяли, у себя на родине были малозаметными людьми. Надо посетить этот чудесный к рай, думал я, и воочию увидеть племя титанов, от которого я отбился и одичал.
Хорош или дурен был мой жребий, но моя страсть к перемене мест осуществилась. Я побывал во множестве разных стран и стал свидетелем изменчивых и разнообразных картин жизни. Не могу сказать, что я наблюдал за ними глазами философа, скорее – праздным взглядом любителя прекрасного, переходящего от одной витрины с гравюрами к другой, задерживая внимание то на красивых линиях, то на забавной карикатуре, то на очаровательном пейзаже. У современных туристов вошло в моду путешествовать с карандашом в руках и привозить домой папки, набитые зарисовками. Однако, когда я оглядываюсь на пометки и записи, которые делал в пути, у меня сжимается сердце при виде того, как далеко мое беспечное настроение уводило меня от важного предмета, изучаемого любым путешественником, задумавшим написать книгу. Точно так же я был бы разочарован незадачливым художником-пейзажистом, побывавшем на континенте, но, потакая тяге к бродяжничеству, все свои наброски сделавшему в разных закоулках, глухих углах и дырах. Его альбом будет набит эскизами коттеджей, пейзажей и неизвестных руин, но во всей коллекции не найдется места собору Св. Петра, Колизею, водопаду Марморе, Неаполитанскому заливу и ни одному леднику или вулкану.
Морское путешествие[1]
Ах, корабли, я вас узнаю —
Мачты ввысь —
Приду и вас я испытаю:
Каких ветров вы ждете,
Чей берег стережете,
В чем ваша цель и корысть.
Один торговли ради в дальнюю даль уплывает,
Другой же остается, страну свою защищает,
А третий с трюмом набитым на родину прибывает.
Эгей, мечта моя, с кем ты отправишься в путь?
Старые стихи
Для американца, посещающего Европу, длительное морское плавание служит прекрасной подготовкой. Временное отсутствие величественных видов и каких-либо занятий странным образом расчищает ум для новых, ярких впечатлений. Разделяющее два полушария широкое водное пространство напоминает чистую страницу в книге бытия. Плавный переход, с которым в Европе черты и население одной страны практически незаметно сливаются с чертами и населением другой, полностью отсутствует. С того момента, как вы потеряли из виду родную землю, и до того времени, когда вы ступите на противоположный берег и одним махом окунетесь в шум и новизну другого мира, вас окружает пустота.
В наземном путешествии есть непрерывность окружения, череда сменяющих друг друга лиц и событий, продолжающих историю жизни и смягчающих эффект отсутствия и разлуки. В странствиях мы действительно тащим за собой «растяжимую цепь»[2], но цепь эта неразрывна, мы можем вернуться по ней назад, звено за звеном, и последнее звено все еще будет приковано к дому. Дальнее морское плавание, однако, немедленно обрывает эту связь. Оно разверзает пропасть – не воображаемую, но реальную, – отделяющую нас от дома, пропасть, подверженную бурям, страху и неопределенности, делающую расстояние осязаемым, а возвращение непредсказуемым.
Так во всяком случае обстояло дело со мной. Когда голубые очертания родного берега исчезли вдали, словно облако за горизонтом, мне показалось, что я закрыл дверь одного мира с его тревогами и заботами и получил время собраться с мыслями, прежде чем открыть новую дверь. У меня на глазах таяла земля, в которой сосредоточено все, что мне дорого в жизни. Сколько превратностей могут в ней произойти и сколько изменений во мне самом, прежде чем я снова ее увижу! Кто способен предсказать, отправляясь в дорогу, куда занесут его ненадежные течения бытия или когда он вернется? И суждено ли ему вновь увидеть места, где прошло его детство?
Я говорил, что в море вокруг одна пустота. Хочу поправиться. Человеку, склонному предаваться фантазиям и грезам, море дает множество предметов для глубоких размышлений. С другой стороны, все они – диковины морских и небесных глубин, имеющие особенность отвлекать ум от мирских забот. Я с удовольствием свешивался за поручни квартердека или взбирался на грот-марс в погожие дни и часами созерцал спокойное лоно летнего моря, горы золотых облаков, выглядывающие из-за горизонта, представляя их в виде сказочных царств и населяя их жителями, созданными моим воображением, наблюдал, как лениво перекатываются валы, несущие свои серебристые туши к этим счастливым берегам, чтобы окончить там свое существование.
Со сладкой смесью ощущения безопасности и благоговейного трепета я смотрел с головокружительной высоты на чудищ морской бездны и их грубые забавы – стаи дельфинов, выпрыгивающие прямо перед носом корабля, медленно поднимающиеся на поверхность огромные тела касаток, ненасытную акулу, привидением мелькающую в синей воде. Мое воображение рисовало все то, что я когда-либо читал или слышал о подводном мире у меня под ногами, – рыбные стада, кочующие в его бездонных равнинах, притаившихся у земных устоев бесформенных чудовищ, призраков, которыми богаты байки рыбаков и матросов.
Иногда праздные мысли отвлекал на себя скользящий по кромке океана далекий парус. Как занимателен этот кусочек мира, торопящийся напомнить о своем существовании! Какой славный памятник человеческому гению, покорившему и ветер, и волны, соединившему дальние концы света, принесшему обмен благами, излившему на скупые земли севера богатства юга, разнесшему по всем краям свет знаний и милости цивилизованной жизни и тем самым объединившему рассеянные части человечества, которых природа, казалось, разделила непреодолимыми препятствиями.
В один из дней мы заметили дрейфующую вдали бесформенную массу. В море любой предмет, нарушающий монотонность безбрежных просторов, немедленно привлекает к себе внимание. Мы поняли, что видим мачту потерпевшего крушение корабля, там были остатки платков, которыми матросы привязывали себя к рангоутам, чтобы их не смыло за борт. Названия судна нигде не было видно. Обломки, очевидно, дрейфовали не один месяц – корпус облепили ракушки, к бокам прицепились длинные водоросли. Но где, подумал я, команда? Их схватка со стихией давно закончилась, они потонули под рев бури, их кости белеют на дне у подводных пещер. Безмолвие и небытие подобно волнам сомкнулись над ними, и никто уже не расскажет историю их гибели. Как тяжело вздыхали моряки на этом корабле! Как горячо молились их родные у осиротевшего очага! Сколько раз невеста, жена, мать с жадностью читали газетные новости, чтобы выловить случайные упоминания о скитальцах морской пучины! Ожидания сгущались в тревогу, тревога – в страх, страх – в отчаяние! Увы! Любимым никто не вернет памятной реликвии. Известно лишь, что команда покинула порт на судне и «не нашли ни их самих, ни их тел»[3].
Вид потерпевшего кораблекрушение судна, как водится, послужил поводом для множества зловещих историй, тем более вечером, когда ясная погода вдруг посвежела и насупилась, предвещая один из тех внезапных штормов, что иногда нарушают безмятежность летнего рейса. Сидя в каюте при свете тусклой лампы, только добавляющем жути, каждый рассказал свою историю кораблекрушений и бедствий. Мне больше всего запомнилась короткая история, рассказанная капитаном:
– Однажды я шел на добром, крепком корабле, – сказал он, – над банками Ньюфаундленда. Плотный туман, который частенько случается в этих широтах, не позволял разглядеть ничего впереди даже днем. Ночью же туман густел настолько, что мы не могли различить предметы длиной в два корпуса нашего корабля. Я зажег фонарь под клотиками и выставил вахтенного высматривать рыбацкие шмаки, часто стоявшие на якоре над банками. Ветер налетал порывами, мы двигались с приличной скоростью. И тут вахтенный вдруг кричит: «Впереди парус!» Не успел он закончить, как мы наскочили на лодку – маленькую шхуну на якоре, повернутую к нам боком. У них на борту все спали и не удосужились зажечь фонарь. Мы врезались в нее прямо посредине. Мощь, размер и вес нашего корабля вмяли шхуну под воду, мы пронеслись над ней, даже не сбившись с курса. Глядя на тонущие обломки, я увидел трех полуголых бедолаг, они с криками выскочили из каюты и, едва успев спрыгнуть с коек, были тотчас проглочены волнами. Вопли утопающих смешались с шумом ветра. Порыв ветра, который донес до наших ушей крики несчастных, быстро отогнал нас на большое расстояние. Я никогда в жизни не забуду, как они кричали! Мы набрали такую скорость, что не сразу смогли развернуть корабль и вернуться туда, где, по нашим представлениям, стояла на якоре шхуна. Несколько часов мы ходили кругами в густом тумане. Пускали ракеты, напрягали слух, пытаясь услышать зов о помощи. Ничто не нарушало безмолвия – мы так никого и не нашли.
Должен признаться, что эти рассказы на некоторое время отбили у меня охоту к высокопарным фантазиям. Ночью шторм разыгрался не на шутку. Море металось в диком смятении. Волны накатывали и обламывались со страшным, сердитым звуком. Бездна взывала к бездне. Время от времени темную масса туч раздирали вспышки молний; полыхнув над пенными валами и погаснув, они делали тьму еще гуще. Над широким водным простором грохотал гром, отражаясь эхом и раскатываясь по водяным горам. Корабль раскачивался и падал в ревущие ущелья, непостижимо, как он удерживал равновесие и не терял плавучести. Реи окунались в воду, нос зарывался в волны. Подчас казалось, что вздымающаяся стена воды вот-вот опрокинет корабль, и только ловкий поворот штурвала позволял избежать столкновения.
Я ушел в каюту, но жуткая картина преследовала меня и там. Свист ветра в снастях напоминал погребальные вопли. Скрип мачт, скрежет и стоны переборок под напором бурной стихии нагоняли ужас. Я слушал, как вдоль борта, рыча мне прямо в уши, проносятся волны, будто Смерть собственной персоной бушевала вокруг плавучей тюрьмы, выискивая добычу. Достаточно вылететь заклепке, треснуть шву, и она ворвется внутрь.
Однако вскоре пригожий день, спокойное море и попутный ветер разогнали мрачные мысли. В открытом море невозможно не поддаться радостному воздействию ясной погоды и доброго ветра. Когда корабль идет под всеми набухшими от ветра парусами, весело мчась по барашкам волн, как величаво и смело он выглядит – словно повелитель пучины!
Я мог бы написать целый том о радостях морского путешествия, ибо для меня оно представляет собой почти нескончаемый восторг, однако пора спуститься на берег.
Одним прекрасным солнечным утром с топа послышался крик: «Земля!» Лишь те, кто это испытал, способны оценить тот сладкий клубок ощущений, который охватывает душу американца, впервые завидевшего Европу. Одно только имя вызывает массу ассоциаций. Земля обетованная, изобилующая всем, о чем ему рассказывали в детстве и о чем годами думал его пытливый ум.
С этого момента и до прибытия царило лихорадочное оживление. Боевые корабли, рыскающие вдоль берега, как гигантские сторожа, врезающиеся в пролив мысы Ирландии, подпирающие облака горы Уэльса – все это вызывало пристальный интерес. Когда мы проплывали мимо устья Мерси, я обследовал берега реки в подзорную трубу. Мой взгляд наслаждался видом аккуратных коттеджей с подстриженными кустами и зелеными полосками травы. Я увидел заросшие плющом развалины аббатства и торчащий из-за лба соседнего холма шпиль деревенской церкви – характерные черты Англии.
Нам повезло с приливом и ветром, к пирсу удалось причалить почти сразу. На пристани толпились люди, одни – праздные зеваки, другие с нетерпением ждали друзей и близких. Я узнал купца, для кого корабль доставлял товар. Он выделялся расчетливым прищуром и вертлявостью. Сунув руки в карманы, торгаш задумчиво насвистывал и расхаживал туда-сюда на маленьком пятачке, оставленном ему толпой из уважения к его сиюминутной важности. Люди на пристани и на борту корабля, когда знакомые замечали друг друга, обменивались возгласами одобрения и приветствия. Мне бросилась в глаза молодая женщина в скромном платье, привлекшая мое внимание своим поведением. Она стояла в первых рядах, подавшись вперед, и лихорадочно ощупывала взглядом корабль по мере его приближения к берегу, выискивая знакомую фигуру. На лице – разочарование и печаль. Я услышал за спиной окликнувший ее слабый голос, он принадлежал бедному матросу, проболевшему все плавание и вызывавшему сочувствие у всех на борту. В хорошую погоду соседи по каюте расстилали для него в тени на палубе матрац. Однако за последние дни его состояние настолько ухудшилось, что он не поднимался с подвесной койки, шепча одними губами надежду не умереть прежде, чем увидится с женой. Когда корабль шел по реке, больному помогли выйти на палубу, и теперь он стоял, прислонившись к вантам, такой изможденный и мертвенно бледный, что даже любимая жена его не узнала. При звуке его голоса взгляд ее метнулся к лицу матроса и в один миг полностью ухватил скорбную картину. Женщина сцепила пальцы перед собой, издала сдавленный крик и, заламывая руки, в безмолвном отчаянии застыла на месте.
