Василий Брусянин
Опустошённые души
Травин прекрасно помнил содержание этой речи. И тогда она произвела на него тягостное впечатление.
Товарищ Пётр отнёсся к словам дяди иначе и сказал:
– Да ведь это же всем известно, дядя!.. Для чего же ты говоришь-то?
– Всем известно, окромя вот таких как ты да вот господин студент… Я полагаю так: сколько вы, господа интеллигенты, не служите малым сим, т. е., рабочим, выйдет так, что вы не сольётесь с ними… Это ответ господину студенту Николаю Иванычу… А вот и тебе тёзка, ответ: ведь ты полтораста рубликов зарабатываешь в месяц… Ну-ка, поверю я тебе: поймёшь ты, положим, чернорабочего, который зарабатывает 50 коп. в день да два дня ходит без работы?..
– Конечно пойму, – блестя глазами, отвечал Пётр.
– Поймёшь?.. Гм!.. Не знаю, поймёшь ли?..
Мирный разговор, обыкновенно, кончался ссорой Петра с дядей.
– Да как же по-твоему жить-то?.. Чёрт тебя дери!.. – горячился Пётр.
– А так, как душа хочет… Хочет душа кричать «не убий» – кричи, хочет «око за око» – кричи!.. А так, чтобы все кричали «не убий!..» – этого нельзя…
– А кричать всем «око за око» можно? На этом ты сравняешь всех людей? – горячился Пётр, шагая по комнате.
– В этом люди давно сравнены, – отвечал Завьялов.
– Ты буржуй!.. Дьявол!.. Кровопийца!.. – кричал Пётр.
Завьялов встал, взялся за фуражку и, уходя, сказал:
– Проклятые революционеры!.. Ровняйте тут дом с бобом… Нога моя не переступит вашего порога!..
Наступало воскресенье или ближайший праздник, и он опять приходил, бранился с Петром, спорил и уходил, отплёвываясь.
Травину нравился Завьялов, несмотря на то, что старик-табельщик относился к студенту свысока и часто посмеивался над ним.
Рабочие любили Завьялова, несмотря на его ненависть к революционерам и забастовщикам. Какая-то сердечная доброта заставляла Завьялова изменять собственным словам: он всегда был на стороне рабочих, и у себя на заводе считался «красным».
– Действительно крепкий человек этот Завьялов, – говорил Травин. – Есть такие завьяловские ножи, крепко они закалены и остры… Каламбур вышел не из важных, а правды в нём много…
Пётр возражал:
– Пропащий он человек для рабочих!.. Таких у нас на заводе много… Всех бы их надо!..
Он не выразил до конца своей мысли, и она отразилась в его глазах мрачным и зловещим огоньком.
Отношения между Травиным и товарищем Петром за последнее время как-то испортились. Ничего особенного между ними не произошло, но Пётр первый почувствовал отчуждение и не счёл нужным притворяться прежним. Травин видел это, но не удивился и не пожалел. Он и сам охладел к Петру.
На эту перемену в отношениях обратил внимание Николай Николаевич Верстов и как-то раз высказал сожаление.
– О чём же сожалеть-то? – спросил Пётр. – Побыла с нами интеллигенция, пока ясны были пути, а теперь она и сама-то сбилась с пути… Теперь верно самим нам надо искать новые дороженьки…
– Это вы правду сказали, товарищ, – соглашался Николай Николаевич. – Пора рабочим выдвигать интеллигенцию из своей среды. Это будет попрочнее… А то посмотрите – чем теперь занята интеллигенция – «богоискательством» да «богостроительством»… Ведь это же игра в руку реакции…
Когда в тот же вечер Николай Николаевич зашёл в комнату Травина, последний спросил:
– Вы чего так всё интеллигенцию браните?..
– Совершенно правильно…
– А Завьялова вы не считаете интеллигентом?.. Из рабочих? Разумею я…
– Ничуть!.. Какой же это интеллигент!? Приказчик капитала не может быть интеллигентом…
– Ого, здорово сказано!.. А мне кажется, относительно Завьялова вы ошибаетесь… Присмотритесь-ка к нему, ведь это искатель до корня волос… Он в философии ищет разгадку жизни…
– Может быть, но мне важно, что он ищет…
XI
Заслышал Травин голос Завьялова в комнате хозяйки, и ему захотелось повидаться с табельщиком. Постучал в стенку. Вошёл Пётр.
– Что вам, Николай Иваныч?
– Кажется, Завьялов пришёл?
– Он.
– Может быть, вы, товарищ, попросите его зайти ко мне?
– Ведь он вас обеспокоит. Опять завёл свою волынку-то…
– Нет, а вы попросите, – настаивал Травин.
Пришёл Завьялов с улыбкой на раскрасневшемся лице, молча поздоровался, сел на стул близ постели, спросил:
– Всё неможется вам?
– Да-а, скоро конец… О чём вы опять спорили с Петром?
Лицо Завьялова вдруг стало серьёзным.
– Да всё о там же… Пронять мне Петра хочется, чтобы умным человеком был, а он всё своё…
– Что же, вы всё насчёт «не убий» и «око за око» спорите?
– Всё об этом, – рассмеялся Завьялов. – Без работы третий месяц шляется, а всё кричит: «Не убий»… Его давно уже убили, а он всё «не убий»… Смешно мне это! Зову его к нам на завод, а он говорит: «Примите всех своих, тогда пойду»… А если мы не хотим их принимать-то за стачки да за бунты?.. Поди ты вот с ним, с дурьей головой, и потолкуй…
– Это он хорошо делает, – вставил Травин.
– Я знаю, что вы это скажете!.. Ещё бы! Ведь он по интеллигентской указке всю свою жизнь сложил…
– А вы по чьей? – усмехнулся Травин.
– Я?.. Я по своей указке. Захотелось вот мне капиталу служить и служу…
Эта прямота, доходящая до цинизма, с которой говорил Завьялов о своём служении капиталу, всегда раздражала Травина. В таких случаях ему всегда хотелось сказать что-либо неприятное, и он сказал:
– Ведь и мы по желанию отдавали свои силы революции.
– Знаю!.. – воскликнул Завьялов. – Не насильно вас под пули-то сгоняли, а только я и тогда смеялся над вами…
– Почему же?
– А потому – проделывали вы всё это, а не знали, чем вся эта история кончится…
– Как не знали? Мы же верили в успех!.. Без этой веры и жить нельзя…
Завьялов задумался, обвёл глазами комнату и сказал:
– Без веры лучше жить!.. Примерно так: если тебе надо сделать сегодня топорище, то ты его и делай, а сам не думай, что тебе завтра принесут топор… Веры этой не надо, а надо топор иметь… Простой я человек, попросту и говорю… Не знаю, поняли ли вы меня?..
– Понял!
– Ну, поняли, так хорошо. Поняли меня, так и вам можно без веры прожить. Знать надо, а не верить! – выкрикнул он. – Простой народ вон в Бога верит, а не знает, что это за Бог. А ему говорят: «Знать Бога не следует, в него надо только верить»… Так вот и вы со своей революцией – верили в какого-то Бога, а он вас и поднадул… Куда вы шли? А? Куда?..
– Голубчик Завьялов, но разве же вы не знаете, куда мы шли? И для чего?.. Мне же трудно убедить вас…
Травин закашлялся и не докончил фразы.
– Знаю я, что трудно, потому вы и сами не знали…
– Нет, Завьялов, знали!.. Мы знали, что народ должен победить произвол…
– Чем победить? – перебил его Завьялов, и голос его точно треснул.
Не дождавшись ответа, он продолжал:
– Вы только верили в это, а не знали, потому я и смеюсь над вами… Эх, Николай Иванович, не зря я говорю!.. Вы думаете, я всегда был таким буржуем, как вон Пётр меня называет? Не век я такой. А был какой и он же, и нелегальщиной занимался, и книжки читал, и других обучал, чтобы они за горло хватали капиталистов-то. И как и он верил в то, о чём говорили нам интеллигенты. В те времена хуже было… Теперь вон сознательных-то рабочих сколько, только успевай с ними воевать. А тогда нас была кучка и небольшая… Да. Посидел я и в тюрьме целый год, был и в ссылке в Олонецкой губернии… Ни ссылка, ни тюрьма не убили во мне человека-то. И тоже всё верой в хорошее дело жил. А потом люди, которые меня к этой жизни приспособили, они же у меня и веру-то эту убили… Да, может, это и к хорошему. Теперь уж вы меня на веру-то не подденете. Не-ет! Теперь ты мне давай сначала топор, а потом я для него и топорище смастерю…
– Но как же можно так жить? – невольно перебил гостя Травин.
– Как?..
– Да ведь вы ни во что не верите!..
– Как это ни во что?.. Веры в Бога нет, это верно! Начальству тоже не доверяю… Не доверяю и вам, интеллигентам…
– Кому же вы доверяете?..
– А себе!.. Ха-ха-ха!.. Себе и только!..
– Но что же вы один сделаете?
– Буду ждать, пока ко мне не придёт такой же как я…
– А если не придёт?
– Ну, что ж, останусь один…
– И будете жить один?
– И буду жить один… Живу же, и ничего!.. Одному пожалуй что и лучше, потому, никто на тебя виснуть не будет. А то бывает так, вертится один человек около другого, и оба вертятся как два зубчатых колеса на одной оси, и думают они оба, что третье колесо разом захватят… А выходит так, что одно колесо зацепляется, а другое только зря вертится… Так и два человека думают, что их двое, а чуть что – один в одну сторону, а другой – в другую… Вот тоже и про интеллигентов скажу: много они хорошего для рабочего человека сделали, без них, пожалуй, и рабочий-то не был бы тем, что есть. А как подумаешь хорошенько, так и это дело неладное выходит! Я вон 9 января с Гапоном рядом шёл, грудь свою под пули подставлял, а когда жар-то в душе прошёл, тут меня раздумье и взяло: «А почему, – мол, – мы, рабочие, студенты да барышни разные свои груди подставляли под пули, а где же, – мол, – остальные-то люди?.. Всем надо свободной жизни, а добывать-то её идите вы, у кого в душе жара больше! Вы, – мол, – идите – добывайте свободу, а мы кровавые статьи в газетах будем писать, что, – мол, – зря в вас солдаты палили!.. Нет, – думаю, – молодчики мои, за вами я больше не пойду… Потому – не хочу быть пулемётным мясом». Зовут меня за это черносотенцем, а где в этом правда-то?.. Не пойду и за человеконенавистниками. Не пойду и за человеколюбами…
– Как вы сказали?..
– Человеколюбы… Теперь я всех интеллигентов так зову… Человеколюбы, и нет им другого названия… А потому – любите вы человека-то и наставляете его на жизнь, а главного-то в вас и нет…
– А что же по-вашему главное?..
– Ему, человеку-то, силу надо… Поняли – силу!.. Раз как-то, давно это было, – один студент читал у нас в кружке насчёт силы и права. Хорошо всё это у него выходило: «Народу, – мол, – надо и силы, и права». «А чего, – говорю, – вы не даёте народу-то силу эту да и права? Где они?» Посмотрел на меня председатель нашего кружка да и говорит: «Вы, – говорит, – товарищ Завьялов, не по вопросу говорите»… Начал он меня расспрашивать, чего я не понимаю, то да сё… А я говорю: «Хочу силы и права… Складно вы про них говорите как про брата и про сестру, а вы, – мол, – покажите мне – где у этого брата да у этой сестры матка?..» Посмеялись они надо мною, верно думали, что я пьян, или что… Студент начал опять читать про силу да про право, а я ушёл… «Плевать, – мол, – мне на вас, если вы матери родной не покажете у силы да у права!..»
Завьялов пристально посмотрел в глаза студенту, точно спрашивая: «А ну, что ты обо мне думаешь?» И продолжал:
– Так вот и в эту самую революцию-то не пошёл я на митинги и на улицах баррикады строить не хотел, потому не было у меня в душе матери, за которую я должен бы сражаться… Других не удерживал: иди, коли веришь, а я не пойду… Потому, не верить хочу, а знать… Будет время, когда и я уверую, а теперь – нет!.. Теперь вон про нашего Петра размыслите: люблю я его и очень люблю. Хожу, бранюсь с ним, а люблю… Потому – настоящий рабочий из него выйдет, друг народа! Это не интеллигент какой-нибудь! Не-ет!.. Это интеллигент-то из рабочих будет… Мать-то, которую я искал в интеллигентских словах, он нашёл в жилах своих, в сердце, в душе… Вот это – мать, настоящая мать и силы, и права!.. Вот в такую мать я уверую! Пусть только она выйдет из его души-то… Вот тогда и будет потеха! Тогда мы, рабочие, и скажем вам, что значит «око за око»… Не доживу я до этих-то дней, старый чёрт, а верю в них!.. Потому – найдут рабочие мать и для силы, и для права…
– Что же вы не примкнёте к ним? – спросил Травин.
– А потому и не примкну, что боюсь напортить дело… Служу я, пока что, капиталу, а душа моя с рабочими. Капиталу-то я служу по найму, а жить с рабочими должен по душе… Никак я не могу жить, и чтобы в душе у меня было и «не убий», и «око за око» в одно время… Не по совести живут так люди, если у них в одно время и «не убий», и «око за око». Страшно жить, когда за пазухой камень, а ещё страшнее, если у тебя и камень, и это самое-то «не убий»… Потому – другой человек не знает, что я выну – камень или «не убий»…
Он вынул из жилетного кармана большие серебряные часы, посмотрел, быстро попрощался и ушёл.
XII
Дня через два, Завьялов снова пришёл к Травину и опять горячо и долго говорил о том, что его волновало.
Часов в семь вечера в комнату Травина зашёл Пётр и сказал:
– Надоел ты, дядя, Николаю-то Иванычу… Помолчал бы…
– Нет, товарищ, отчего же, садитесь и вы, – заступился за гостя Травин.
Пётр не отошёл от двери, упёрся руками в косяки и пристально всматривался в силуэт грузной лохматой фигуры дяди, обрисовывавшийся на фоне окна с умирающим светом сумерек.
– Товарищ Пётр, садитесь и вы, – пригласил Травин.
Пётр не двинулся от двери.
– Чего ж ты, Пётр, садись!.. А я тут всё о тебе говорил и ругал тебя…
– Да ты только и делаешь, что бранишься!..
– А ты всех любишь? Знаю я!.. Потому я тебя и браню! Интеллигенты тебя человеком сделали, а я вот с Николаем Иванычем говорил, что это плохо! В наше время впору чертолюбом быть… А коли не можешь, то хотя маску чёртову на себя надень, и то неплохо…
– Чего же хорошего?..
– А? А-а-а!.. Ты, брат, этого не поймёшь!.. А интеллигенты-то, как почитаешь газеты, теперь вон разной бесовщиной занялись и книжки пишут… Смотри-ка, и нам с тобою надо заняться чертовщиной…
– Занимайся, коли охота есть, – сказал Пётр, – а меня избавь…
Завьялов передвинулся ближе к Травину и, понизив голос, спросил:
– А скажите мне, Николай Иваныч, правда ли, что я прочитал намедни?.. Будто вся интеллигенция по двум линиям пошла: одни каким-то «богоискательством» занялись, а другие – «богостроительством»!? Повстречал я вашу сестрицу на мостках через Неву. «Здравствуйте», – говорю. Поздоровались, пошли вместе… А по утру-то я прочёл насчёт интеллигенции и спрашиваю: «Скажите, – мол, – Сонечка, правда ли, что ваша интеллигенция по двум канатам пошла?» Смотрит на меня Сонечка и молчит. Обиделась, что я так про интеллигенцию выразился и говорит: «Вы, – говорит, – никакого права не имеете насмехаться над интеллигенцией. Да, кроме того, – говорит, – вам и не понять этого»… «Потому, – говорю, – и спрашиваю, что не понимаю. Как это идти и искать Бога или начать и строить его? Точно это памятник какой или дом… Что вот люди ищут Бога, это я понимаю, потому и сам всю жизнь искал. А вот уж, как строить Бога – я не понимаю!..» Может, вы мне расскажете, Николай Иваныч?..
Верстов сидел у себя в комнате и перелистывал новую книгу толстого журнала. Читать сплошь и усидчиво он не мог и так только скользил по страницам взглядом, ловил чужие мысли и тотчас же расставался с ними. Так и казалось – поймает человек птичку и выпустит, потому – поймал не то, что хотел. Невольно прислушивался он к разговору в комнате Травина и как только понял, что речь идёт о «богостроительстве», – спешно оделся и ушёл. И долго бесцельно бродил по улицам.
Вначале Травин наотрез отказался говорить на эту тему, ссылаясь на то, что и сам ещё плохо разобрался в настроениях интеллигенции. Но потом уступил настойчивости Завьялова и рассказал всё, что знал. Говорил неуверенно, скучно, монотонно.
По глазам Завьялова можно было судить, что рассказ Травина не очень-то удовлетворил его. Идя по каким-то своим путям мысли, Завьялов говорил:
– Так-с!.. Так-с!.. Значит, одна часть интеллигенции напрасно искала Бога-то, не нашла и давай его строить, а другая – всё ещё ищет… Ну-ну!.. И занятно, я вам скажу!.. Из какого они материала-то будут строить? Коли вложат в постройку-то свою камень, может и выйдет что-нибудь, ну, а коли опять это «не убий» подложат, так, я думаю, строителей-то этих этот самый новый-то Бог и придавит… А? Ха-ха-ха!.. Выйдет штука неожиданная!.. Ей-Богу!.. Строят, строят вавилонскую башню-то, а она их же и придавит… вроде вон, как Петра моего. Его придавило, а он всё «не убий» кричит… А?.. Пётр, как ты думаешь?.. Не ходи, брат, с интеллигентами строить Бога, потому – раздавит он тебя…
Пётр молчал. Молчал и Травин. И странно, их обоих мучили одни и те же мысли и чувства. Слова Завьялова волновали их и даже раздражали, точно он бередил в их душах что-то обнажённое, чуткое, нежное… И всё же ни тот, ни другой не нашли в запасе своих слов ни одного такого слова, которым можно бы было опрокинуть всё издевательство старика с блестящими тёмными глазами. Они оба боялись взглянуть в эти глаза и молчали.
Завьялов как-то разом смолк и точно опустился. В его глазах, блестящих и возбуждённых, как-то вдруг померк огонёк. Он встал, протянул Травину руку и сказал:
– Как-нибудь зайду, Николай Иваныч, потолковать, а пока до свидания…
– Куда же вы спешите? Скоро придёт Соня… Она больше меня знает.
– Нет уж, пойду!.. Зайду ещё к одному интеллигенту… Надо мне обмозговать всё это…
– Что? Что обмозговать-то?..
– Да вот, что мы говорили о богостроителях-то. Занятно это! Право… В искателях-то Бога и я состоял с младенчества, а вот насчёт богостроительства, это много позанятней выходит… Только одно у меня сомнение: из какого материала будут Бога-то строить?.. Ну, пойду ещё к одному человеку… А ты, Пётр, воздержись пока к богостроителям-то ходить, потому – не знаю, что у них выйдет…
– Ну, ладно… иди… иди… зарапортовался!.. – с насмешкой в глазах провожал дядю Пётр и в прихожую за ним не вышел.
– Отчего вы так на него? – спросил Травин после ухода Завьялова.
– Болтушка какой-то. Сам не знает, что мелет!..
– Ну, это вы напрасно, товарищ!.. У Завьялова голова крепкая! Человек он интересный!..
– Какое там интересный!.. Интеллигенция-то разбежалась вся, ушла от нас да там разным богостроительством занимается, похотью и чертовщиной… Что же и нам за ними идти?.. И нам бросить своё жизненное дело?.. У нас вон тысячи безработных, и не знают люди, как завтрашний день прокормиться… А они – «богостроительство».
Он насмешливым тоном протянул последнее слово и ушёл мрачным и озлобленным.
После ухода Петра, Травин точно в бреду каком-то лежал с закрытыми глазами, минутами забывался… А в ушах его всё ещё звучал насмешливо грубый голос Завьялова. Чем-то новым дохнуло на него от этого человека, но он не мог сразу разобраться в нём, как не мог осмыслить и всего того, что тот говорил. Странно, после беседы с Завьяловым, он как будто открывал в себе какой-то новый интерес к жизни. Ещё так недавно он без сожаления и с насмешкой относился и к другим, и к себе… Смеялся он и над своим недомоганием, а теперь… Ему припомнилась грубая сцена с доктором Ладыгиным, и он пожалел, что всё это случилось.
«Может быть, он помог бы мне, ведь он – знаменитость», – подумал он.
Травин думал о докторе, а эти думы вытеснялись другими. В его груди разлагаются остатки жизни и сил, а в душе ноет скорбная тягучая нота, точно скребётся там кто-то грубой рукою по чутким струнам. А в мозгу бродит беспокойная тёмная дума, как будто в голове кто-то потушил все огни жизни…
XIII
Часу в десятом вечера пришла Соня и не узнала кузена. Он был неразговорчив, мрачен и не волновал Соню своими обычными выходками и насмешками. Она с тревогой смотрела ему в глаза и не знала, с чего начать беседу. Начал он:
– У меня только что был Завьялов…
– Что ж, не поздравляю тебя с этим, – сухо и даже сердито сказала Соня.
– Какая-то новая струя пахнула от него на меня… и стало грустно… – точно не слыша замечания Сони, продолжал Травин.
– Странный он человек, – сказала Соня.
– Все его считают таким, а вот сейчас что он говорил… Соня… Соня… Вы все не правы!.. В этом человеке таится какой-то новый источник. Из глубины его души бьёт этот источник… Не забывай, что ведь он не то, что мы… Он сам, одиноко ищет смысл жизни и идёт как слепой ощупью… А мы шли по указке и ни к чему не пришли…
– А он к чему пришёл? К эксплуатации своего же брата рабочего…
– Голубчик Соня, но спеши с приговором!.. Это сложный процесс его души, а не простой выбор удобства жизни… Другие с его миросозерцанием или кончают с жизнью, или идут в монастырь… Вообще прячутся от жизни. А он остаётся в самом пекле жизни с опустошённой душою и что-то ждёт, чего-то ищет… Вот я… У меня душа опустошена, и я не могу жить, хотел покончить с собою. Переменил решение… Жил мыслью, что у меня в груди умирает моё я… Радовался этому… А вот пришёл он, поговорил и точно вернул меня к жизни… Соня!.. Соня!..
Он протянул к девушке руку и точно молил её о чём-то.
Она взяла его горячие пальцы, жёсткие в изгибах и худые. Он тянулся к ней, глядел куда-то в тёмный угол комнаты и продолжал:
– Соня!.. Соня!.. Мне так страшно… Так грустно…
– Отчего, Коля?..
– Оттого, что я… Что я умру… Ещё вчера я смеялся над жизнью, а теперь…
Он поднял лицо, широко раскрыл лихорадочно блестевшие глаза и выкрикивал:
– Мне хочется жить!.. Жить!.. Всё равно, что делать, но только жить! Жить!.. Чувствовать, что я не ухожу от вас, что я с вами, ещё с вами… Чувствовать, что я пригоден ещё для какого-то дела… Соня, говори что-нибудь, уверяй меня, что я ещё буду жить… Что я имею на это силы. Ну, уверяй же меня!.. Дай мне эту веру, дай мне силу!.. Если бы я сказал тебе всё, что у меня на душе… Ты поняла бы, что я… что ты… Ты могла бы вселить в меня и новую веру, и новую силу… Впрочем, не буду говорить об этом… Ты с таким испугом смотришь на меня… Твои глаза расширены… Ты точно боишься меня…
– Успокойся, Коля!.. Коля, я не боюсь тебя!.. Скажи, что у тебя на душе.
– Потом, потом, Соня!.. Может быть, я и скажу…
Он опустил голову на подушку, не выпуская из цепко сжатых пальцев руки девушки. И закрыл глаза.
Скоро он заснул…
Соня сложила его беспомощные руки на груди, отошла и опустилась на стул. Горькое раздумье всё ещё отражалось в её широко раскрытых глазах. И сердце ныло от предчувствия чего-то близкого, но не понятного, дорогого, но уже потрясённого дыханием утраты.
Она ушла, оставив Травина заснувшим, и всю дорогу спрашивала себя: ужели же есть то, что она подозревала за последнее время?
«Ужели же он меня любит?» – спрашивала она себя. И боялась ответить на этот вопрос.
XIV
Дней через десять Завьялов пришёл к Травину, когда в его комнате сидели Загада, Весновский, Соня, Пётр и Николай Николаевич.
Завьялов вошёл, не постучав в дверь, и это многим не понравилось. Особенно недовольна поведением нового гостя была Соня.
Она сказала:
– Вы, Завьялов, появляетесь как тень…
И, заметив смущение на лице Завьялова, поспешила добавить мягким, дружеским тоном:
– Здравствуйте!.. – и протянула ему руку.
– Здравствуйте-то здравствуйте, – ответил тот, – а если не в добрый час, так могу и уйти…
– Ну, что вы, Пётр Игнатьич, – прервал его Травин и даже протянул к нему обе руки. – Я очень рад.
– Кто вас знает, рады ли вы буржую, – здороваясь с остальными, продолжал Завьялов.
Он уселся в ногах Травина на корзину, хотя Соня и придвинула к нему стул. С лица его сбежало смущение, и он сказал:
– Подхожу я к двери и слышу – смеётесь вы тут так весело. «Ну, – думаю, – секретов нет, если люди весело смеются»…
– И отлично! – улыбнувшись сказал хозяин.
Какое-то неловкое, точно вынужденное молчание стеснило всех. Сидели и молчали, и не знали, отчего это вдруг оборвалась непринуждённая беседа о повести Горького «Исповедь». Пришёл Завьялов и точно спугнул их мысли.
– А пришёл я к вам, Николай Иваныч, вот о чём поговорить: об этом «богостроительстве-то»… Мудрёную штуку люди удумали и хо-о-ро-о-шую штуку!.. А?.. Господа товарищи, как вы думаете?..
– Как вам не стыдно говорить об этом серьёзно! – выкрикнул Николай Николаевич, встал и отошёл к окну.
На него все покосились, а Завьялов так даже повернулся к нему и долго рассматривал его лицо.
– Мы тоже вот говорили об этом, – вставила Соня и, посмотрев на Завьялова, спросила, – читали вы «Исповедь»?
– Как же, читаю…
– Вопрос этот довольно сложный, – отозвался Загада, для которого вопрос о религиозных исканиях приобрёл за последнее время особое значение, раздражающее его и повергающее в уныние.
– Да-а, вопрос сложный и интересный, – поддержал Загаду и Весновский.
– Как и для всякого нового искания, перед ним самые неясные пути, – добавила Соня.
– А нет, барышня, этого не скажите. Пути самые открытые. По моему разумению, это и есть суть жизни… Уж очень много я думал об этом, и, знаете, лучшего не найти… Потому, будет в самом деле искать Бога-то. Всё равно не найти. И самое лучшее, если его человек будет делать сам, какого надо… Да не то, чтобы какого надо, – поправился Завьялов, заметив на лице Загады улыбку, – а такого Бога, каким он должен быть по своей сути… Господин Загада вон улыбается на мои слова, а я не смеюсь теперь… Потому, как раз интеллигенция в самый центр попала. Для нас, простых людей, и сделанный Бог – большая находка! Потому, мы без Бога жить не можем!.. Я вон с измалетства Бога-то искал да и попал чёрту в лапы, капиталу пошёл на услужение… Искали мы, искали Бога-то, а другие люди взяли да и смастерили себе чёрта… Чёрта люди не искали, а взяли да и сделали его, потому – он им потребен… А Бога стали искать, а на поверку-то и вышло, что и Бога надо сделать… А?.. Как вы, господа товарищи, думаете?.. Пособите мне разобраться во всём этом…
– Вздор вы говорите! Вздор! – выкрикнул Николай Николаевич. – Если вам Бог нужен, пусть ваша душа его сделает… Поняли?.. А вздорных разговоров не слушайте!..
Он близко подошёл к Завьялову и глядел на него злыми глазами. Хотел сказать ещё что-то, но только махнул рукою и вышел, бормоча себе под нос. Все проводили Верстова молчанием, а к его вспышке отнеслись спокойно.
Вопрос, затронутый Завьяловым, возбудил спор. Первым говорил Весновский, – говорил смутно и неуверенно, больше передавая содержание рефератов и смысл прений, возбуждённых новым вопросом.
– Я не знаю, как определённо ответить на ваш вопрос, Пётр Игнатьич, – закончил он свою речь, – несомненно только одно: раз люди подошли к идее богоискания, то не из пальца же высосали они эти идеи… Я только сомневаюсь – правы ли вы, противопоставляя строительство Бога строительству чёрта…
– А как же!.. – воодушевлённо воскликнул Завьялов. – Злое начало люди создали, а доброе хотят найти… Да кто же, господа товарищи, его вам приготовил-то?..
– Я понимаю вашу мысль, Пётр Игнатьич, – прервал его Травин и, обращаясь к остальным, добавил. – Он указывает на командующие классы и говорит, что они в своих интересах устроили чёрта как начало злое… А мы, бесклассовая интеллигенция, для которых командование жизнью только ещё мечта, – мы ищем Бога для борьбы с вооружённым чёртом… Так я вас понял, Пётр Игнатьич?..
– Вот именно!.. Именно!.. Так и есть: кто нами командует, тот на нас выпускает чёрта, а мы всё ищем Бога, чтобы он помог нам, и не находим… А раз так, то я и говорю: надо его, Бога-то, сделать!
Долго пили чай и говорили на ту же тему. Завьялов впрочем скоро смолк и задумался, прислушиваясь к перекрёстному разговору Загады, Весновского и Травина. Соня изредка вставляла краткие замечания и всё что-то обдумывала. Безмолвный, угрюмый Пётр не проронил ни слова, и никто не знал его мнения.
Когда расходились, довольный беседою Завьялов сказал:
– Ну, теперь я кое-что смекаю!.. Может, скоро брошу и служение капиталу…
Он крепко пожимал всем руки, улыбался, а глаза его блестели.
– Ну, а как ты, Пётр, думаешь? – спросил он, протягивая племяннику руку.
– Как я думаю? – переспросил тот. – А вот вы выстройте Бога-то, а я потом вам и скажу, как я думаю…
И кривая усмешка озарила его мрачное лицо.
XV
Гости Травина вышли на улицу далеко заполночь, и все – Загада, Соня и Весновский – с какой-то лаской жали мозолистую руку Завьялова, как будто он объединил их всех, дав им новую задачу для разрешения.
Все ушли… В постели остался только Травин, одинокий, возбуждённый разговором и точно обрадованный чем-то и, вместе с тем, поверженный, грустный…
В его опустошённой душе ныли ослабевшие, больные струны, обрывки этих струн, чувствительные, но ещё не способные оживить душу.
Началась новая переоценка жизни и смерти. На потускневшие краски жизни налегли тёмные тона смерти…
Началась переоценка жизни не ради её отрицания, как это было вчера, месяц назад. Началась переоценка жизни ради её новых властных исканий. Хотелось укрепить эту веру, воскресить её иссякшие соки, обновить потускневшие краски и пробудить в опустошённой душе новые привязанности.
Но душа у него была вялая, больная, опустошённая… Больная была и грудь, в глубине которой совершался незримый, но равнодушный к его переживаниям процесс умирания и разложения… Бесплодно и преждевременно было изношено и его тело!
Часа в три ночи вернулся Верстов. Травин услышал, как он вошёл в комнату, скрипнул дверью, начал раздеваться и тяжело дышал.
– Николай Николаевич, не хотите ли выкурить со мною папиросочку? – крикнул ему Травин, постучав в стену.
– Нет, благодарю вас, – ответил тот.
По тону голоса Травин догадался, что сосед не в духе.
– Как глупо с вашей стороны сердиться на людей, если вы с ними расходитесь в убеждениях…
– Стыдно вам, Травин!.. Вам да и товарищам-то вашим заниматься мракобесием…
– Позвольте, позвольте!..
– Я думал, вы шутите или так только обсуждаете уродливое литературное явление, а вы… – не давая говорить Травину, продолжал Николай Николаевич.
– Позвольте, позвольте, Николай Николаевич! – кричал Травин.
И как-то странно звучали в тишине ночи их взволнованные голоса. А Верстов продолжал:
– Прислушивайтесь лучше к тому, что говорит Пётр, а не его дядюшка… Пётр не застрянет в интеллигентском болоте… Оно, болото-то, это, полно тины! У него есть отвращение к мракобесию, а это уже половина спасения… Скоро, верно, нам с вами придётся идти на выучку вот к таким как Пётр…
И Николай Николаевич не проронил больше ни слова, сколько Травин не пытался втянуть его в разговор.
Травин долго не спал в эту ночь, и как вихри мятежные его подхватывали новые и властные мысли. Слова Верстова представлялись пустым звуком.
Пережитое казалось сплошным тёмным пологом, той тьмой, какой ещё недавно представлялась ему смерть. Будущее рисовалось ярким днём, красочным в своём блеске солнечных бликов и безграничным в своих далях, подёрнутых дымкой…
«Что же будет?.. Ужели я умру?.. Умру теперь?.. – задавался он вопросом. – Умру и от меня ничего не останется… Умру и не буду участвовать в новом процессе жизни, на котором остановятся люди… И всё это будет без меня… Ужели я умру?.. О, Боже!.. Боже!..»
И это слово, повторенное дважды, он выдавил из себя бессознательно.
С ранних лет оно таилось в его душе как одинокая и тонкая свеча в безлюдном и мрачном храме, и он прятал это слово, потому что не верил в то, что оно обозначало. И даже больше, он сам погашал свет и смысл этого слова. А теперь оно невольно озарилось в его душе и вышло и встало перед ним роковым запросом, ещё не облечённым в плоть…
