Василий Криптонов
Заметки на полях
Dreams are bad, our heads are mad
I love the girl
But God only knows it's
Getting hard to see the sun coming through
I love you…
But what are we going to do?
Gorillaz "Every planet we reach is dead"
-1
Я в своей жизни залажал многое. Многое! но не всё. Самоубийство исполнил как по нотам, даже немного собой горжусь. Заранее подготовился, перебрал все способы. Резаться было стрёмно, таблетки жрать… Хм… А какие? Есть у меня вообще таблетки? А, ну, вот, анальгин, парацетамол… Это ж сколько надо такого сожрать, чтоб сдохнуть? У меня столько и нет. Разве что активированным углём догнаться и полфлакончика «Називина» залпом.
В общем, я решил набухаться и спрыгнуть с балкона. Тут прям куча плюсов была. Во-первых, восьмой этаж. Во-вторых, пьяному шаг сделать – что плюнуть. А в-третьих, назад не отмотаешь. Ну, то есть, таблетки можно выблевать, разрез – зажать, перетянуть. «Скорую» вызвать. Даже если вешаться – можно верёвку оборвать. А восьмой этаж – это чисто конкретно.
Я взял самого дорогого вискаря, на который хватило денег… Ладно, ладно, я взял самой дешёвой водки, на которую едва хватило денег. Пришёл домой, нажрался без закуски, оставил на столе придавленное бутылкой письмо («в моей смерти прошу винить президента США» – ну, всякое такое) и прыгнул с балкона.
Испугался, да. Протрезвел – мгновенно. Заорал что-то, кажется, матом. А потом – удар, боль, и – ничего.
Тут игра слов. Я про «и ничего». Удар, боль, а потом я встал – и ничего, живой. Только трезвый. И стою не на асфальте, а на плитке – кафельной. В бассейне.
Вот с этого всё началось, да.
0
Я осмотрел руки, ноги. Всё было целым. Ну, руки слегка дрожали, однако это, мне кажется, простительно после самоубийства.
Вдруг меня отвлек плеск воды. Я посмотрел в сторону бассейна. Там плавал полный лысеющий мужик в боксёрских трусах. Шумно отдуваясь и отфыркиваясь, он проплыл к дальней стенке, оттолкнулся и двинул обратно, ко мне. Я заинтересованно смотрел. Больше как-то не на что было. Кругом кафель, и свет непонятно откуда. Ни окон, ни дверей…
– Ну здравствуй, Сёма, – сказал мужик, доплыв до ближнего конца бассейна. Он остановился, сложил руки на бортик и с осуждением на меня поглядел. – Сдох?
Я только и смог, что пожать плечами. Как-то сложно на такой вопрос ответить.
– Немой, что ли? – заинтересовался мужик.
– Господи, я не твой, – пробормотал я почему-то. – Ближних я не могу любить…
– Я не «Господи», – нахмурился мужик. Я разглядел у него на шее латунный ключ на чёрном шнурке.
– А что это – ад? – спросил я, поёжившись.
– Я что, так плохо выгляжу?
Я сделал рукой жест – мол, ну, как тебе сказать… ну, ты понял.
Мужик как будто обиделся – снова поплыл к дальнему краю. Я проводил его взглядом. Вот ведь… Вот ведь, блин! В России и сдохнуть нельзя по-человечески. На что хочешь спорю: американец помрёт – к нему сразу симпатичная девушка в униформе подбегает, улыбается, протягивает анкеты, объясняет, как тут чего устроено. А у нас? Толстый мужик в трусах. Плавает. И по фиг ему на меня, абсолютно.
– А тебе на всех не по фиг было? – крикнул вдруг мужик от дальней стенки. – Мамка-то живая, поди? Али ещё кого оставил?
– А толку им всем с меня? – отозвался я, воскрешая в сердце все те мысли, с которыми шёл за водкой в супермаркет. – От меня ни денег, ни внимания. Внимания нет, потому что сутками пытаюсь деньги добыть. А денег нет, потому что согласно пророчеству. Вот только не надо мне тут лечить киношными фразами, а? «Ты можешь идти один», «всегда есть минимум один вариант», «рукописи не горят»…
– Рукописи-то с какого бока? – Мужик подплыл ближе.
– А с такого! – махнул я рукой и тут же вздохнул, растеряв весь запал. – Писатель я…
– Ну п***ец! Писатель… – Перед мужиком из воздуха возникли поручни, за которые он уцепился и втащил жирное тело на бортик. Трусы мерзко шлёпнули по кафелю. – А чего вскрылся-то? Из-за любви?
– Да какой там! – Я машинально присел рядом, достал сигарету и прикурил; мужик не заругался. – И не вскрылся я, а с балкона прыгнул.
– Вот, ещё и дворнику подгадил…
– Жизнь такая – и не захочешь, а подгадишь, хоть кому-нибудь. Ты вообще-то спросил – слушать будешь, нет?
Мужик пожал толстым плечом. Я расценил это как «да» и сказал, затянувшись:
– Да тупо всё, дядя. Ту-по. Не объяснишь, пережить надо. Вдруг понимаешь, что тебе уже – за тридцатник, ты работаешь на хреновой работе, перспектив – ноль, талантов… Ну, я писатель, да. Меня человек сто, может, читают, там, лайки ставят. И всё. Понимаешь? Всё! Ни хрена больше в жизни нет и не предвидится. Носишься, носишься, как белка в колесе. Кто-то после работы бухает, кто-то дурь по вене пускает – чтоб расслабиться, чтоб жизнь хоть как-то, хоть через дерьмо унюхать немного. Развалиться на диване и сказать: вот сейчас я живой, и мне срать на всё, я свободен! Мне повезло – я книги писал. Мне хреново – я пишу. Об меня ноги вытерли – я пишу. От меня жена ушла…
– Во! – Мужик поднял указательный палец. – Вот оно. А я говорил же – из-за любви. Люди вечно так: как дурь всякую творить – так из-за любви, а как умные вещи – так из-за денег. А потом голосят, что любовь – самое важное, а деньги – пыль. Где логика?
– Да пошёл ты! – обиделся я и бросил сигарету в бассейн. – Вообще больше ничего рассказывать не буду.
Я встал, демонстративно отошёл. Далеко-то было не уйти – стены кругом. Поэтому я просто отвернулся и сложил руки на груди – картина «Я обиделся».
– Да ладно, чё ты залупился-то? – проворчал мужик примирительно. – Давай, бомби дальше. Меня дядь Петей звать, кстати.
Эта вопиющая обыденность меня почему-то резко переориентировала. Я повернулся и, даванув на дядь Петю мрачного косяка, буркнул:
– Семён.
– Да знаю я. Чего сдох-то? Жена больно хорошая была?
Вот располагал он к себе. Грубоватый, немолодой, жизнью тёртый. У нас в фирме такой мужичок был – умер потом. Коляном звали, царствие ему небесное…
– Жена – обычная. Жена как жена. Просто, знаешь, дядь Петя… Последняя капля. Ушла, записку оставила – к моему же бывшему однокласснику свинтила, прикинь! А он, я знаю, какой-то «Йога-центр» держит, типа того. Ну, при деле, в общем. В школе ещё спортсменом был лучшим. И вот читаю я эту записку и понимаю: всё. Ну на кой хрен я вообще нужен? В кино хорошо – там можно плюнуть на всё и поехать в домик в лесу, а там – приключение. Или поехать развеяться на Гавайи. А там – приключение. Или просто прогуляться пойти, а там – приключение. А в жизни нет у тебя ни леса, ни домика, ни Гавайев. Выйдешь прогуляться, а в башке как дятел долбит: «У тебя кредит, у тебя жрать нечего, у тебя не жизнь, а говно». Неделю назад на остановке двух подростков видел – парень с девчонкой. Стоят, целуются… Я домой пришёл, в ванной заперся, и – не поверишь! – час рыдал, как сучка. Потому что ни хрена подобного у меня в жизни не было. И нет. И не будет уже точно. Раньше хоть за жену держался. А теперь… Не, ты не подумай, что я такой на нервяке и эмоциях, тельняшку на груди рванув – не. Я спокойненько. Даже записку оставил – ментам поржать.
Дядя Петя смотрел на меня задумчиво. Оттянул резинку трусов, отпустил. Щёлкнуло по объёмистому пузу. Я содрогнулся и достал ещё одну сигарету.
– А скажи, дядь Петя… А почему про вот это никто не знает?
– Про что?
– Ну, бассейн этот…
– А на кой хрен кому-то знать?
– Ну-у-у, дядь Петь… Вот лично я, если б знал, что после самовыпиливания будет бассейн с мужиком в трусах – ещё тридцать раз бы подумал, прежде чем с балкона шагать. И, уверен, не я один!
– Угу. А про вечные муки за суицид знал? Знал. Остановило оно тебя?
Я помолчал. Было над чем подумать.
– То-то же, – ворчал дядя Петя. – Как ты это себе представляешь? Каждый год на всё небо баннер заказывать: «А после смерти вас ждёт дядя Петя!»? И рожу мою, из бассейна улыбающуюся. Так всё равно ведь идиоты найдутся, которым покажется, что их обманывают, и на самом деле после смерти голая Мэрилин Монро.
– Никогда она мне не нравилась, – поморщился я.
– Да мне тоже. Блядовитая больно.
– Но, с другой стороны, если голая…
– Это да…
Мы понимающе посмотрели друг другу в глаза.
– Дядь Петя, ты как будто кота за яйца тянешь, – честно высказался я. – Чего не так?
– Да странный ты. Дай-ка дёрнуть. – Я протянул ему пачку; дядя Петя, матерясь, выудил влажными пальцами сигарету и, прикурив, продолжил: – Тут обычно суицидники рыдают, истерят. Ну, я их по стандартной процедуре и пускаю.
– Нервная работа, – посочувствовал я.
– Ага, вон, плаваю. Релаксирую, иттит его… – Дядя Петя плеснул ногой в бассейне. – А таких, как ты, почитай что и не бывает. Как будто правда там всё так погано, что ты даже на грамм не жалеешь.
– Не жалею, – покачал я головой. – Было б о чём жалеть – не прыгнул бы.
– Вот нехорошо это. Не должно такого быть. Зря мы, что ли, там – вот это вот всё? А? Быть не может, чтоб человеку в тридцать лет даже не за что уцепиться было. Вот ты говоришь, жена – обычная, жена как жена. А зачем ты на ней женился-то? На обычной?
– А была, что ли, другая? Познакомились, потрахались, пожили, расписались. Весело вместе было, не скучно. Сколько выбирать-то, чего ждать? Я всю жизнь ждал, надеялся, добивался, а мне вечно – хрясь по роже и – сидеть, сучонок, не твоё. Ну я и перестал дёргаться. Надоело. Достало, дядя Петя, правда, хуже горькой редьки. Давай меня уже по стандартной процедуре, что бы оно ни значило.
Дядя Петя затянулся, и глаза его хитро сверкнули.
– А переиграть не хочешь?
– Чего переиграть?
– Ну, жизнь. Ты смотри, подумай. Я, может, впервые такое предложение делаю. Вот скажи честно: был у тебя в жизни такой момент, когда поступил бы иначе – и всё бы по-другому пошло? А? Ну?
Я задумался. И честно сам себе признался: не-а, не было. Жил, как мог. Старался. Ну, из универа меня выпнули, да. Мог бы лучше учиться. Но попасть сейчас обратно в пыльную аудиторию и вгрызться в гранит науки… Да е**сь оно конём, мы лучше с дядей Петей покурим.
Глядя на моё лицо, дядя Петя мрачнел. Мне сделалось его жалко, я решил подыграть:
– А в когда вернуть можешь?
– Да как закажешь.
– А если в школу? Класс в восьмой? Слабо?
– Как два пальца обоссать, Сёма.
– А это… А если я накосячу? Ну, сделаю там чего-нибудь. Путина второй раз президентом не выберут, вселенная к хренам треснет…
– Ты за Путина не боись, – успокоил меня дядя Петя. – И я тебя во времени назад не верну. Там, у себя, ты подох – и кончено. Отплачут – забудут. Но миров-то неисчислимое множество – слыхал? Статистически есть такой, который почти идентичен твоему, но там тебе сейчас только тринадцать лет. Или четырнадцать? Сколько надо, в общем. Я душу того недоделка заберу, а тебя – в него.
– Пацана-то за что? – возмутился я.
– Так это ж ты, Сёма. Только маленький. Он вырастет – и с балкона ё***тся. Чё его жалеть? Один хрен, жизнь такая впереди, что даже вспомнить нечего будет. Душу я заберу, по отчётности всё сойдётся. А ты живи. Так, чтоб с балкона не прыгнуть. А потом, как помрёшь, мы с тобой встретимся и перетрём ещё разок.
– Так ты не только по суициду? Ты всех встречаешь?
– А чего дробить-то? – усмехнулся дядя Петя и, как я, бросил окурок в бассейн, где он тут же исчез. – Ну? Согласен?
И я протянул ему руку.
Вот хрен его знает, почему. Может, заподозрил, что я ему статистику порчу своей кислой рожей. Может, просто смеху ради. Жить-то мне вообще не хотелось. А может, просто вспомнил детство. Не что-то конкретное, а какое-то чувство, что ли. Ту невинность, ту веру, ту… Ту любовь. Тех двух подростков на остановке. Как они целовались… Как будто одни в целом мире, нет ни времени, ни пространства.
Я вспомнил вдруг – или даже не вспомнил, а почувствовал, – как стоял вот так близко и смотрел в глаза Кате, однокласснице. И что-то в сердце заныло, затрепетало. Может, это и есть тот самый момент, а? Вернее, был.
– Стопудово, он и есть, – проворчал дядя Петя. – Давай, до скорого, поживи там как следует!
– Стой, погоди, дядь Петя-а-а-а…
***
– А… – сказал я, и Катя удивлённо захлопала на меня глазами.
– Ты чего? – спросила она, готовая не то рассмеяться, не то рассердиться.
Я-тогдашний, кажется, стушевался бы и уполз в угол. Я-теперешний сказал:
– Ахренеть.
1
Первое, что меня поразило – ощущения в теле. Их как будто не было! Ничего не болело, спина – как будто и нет её, вообще не чувствую. Лёгкие дышат легко и свободно. Мистика, да и только. Но нет, не мистика – молодость. Только вот в низу живота какое-то странное ощущение. Чего это у меня там? В туалет, что ли, сбегать надо? А вспомню я, как в туалет-то пройти?.. А, нет, отбой тревоги – это я волнуюсь так, оказывается.
А чего я, собственно, волнуюсь? Давай разбираться. Вот Катя, стоит, глазами на меня хлопает. Хорошая такая Катя, брюнетка жгучая, выше меня на полголовы, но это фигня. Тонкая, правда, вся, мелкая, личико детское – ну, да ей положено, возраст такой. Это из-за неё я, что ли, волнуюсь?
– Ну? – спросила Катя.
Гну! Щас. Видишь, разбираюсь? Это у тебя всё просто: проснулась, ногти накрасила, поскакала в школу. А я только что из бассейна, между прочим, у меня стресс. И конверт в руке. Красивый, с сердечками, птичками какими-то. Держу его прямо перед собой. Это мне, что ли? Вот чего она нукает? Ну ладно, ладно, я в игре!
Первым порывом было разорвать конверт. Но я подумал, что это было бы неприлично – конверт-то красивый. А, он даже не заклеенный. Мои поздравления, Шерлок, доставай письмо, леди ждёт!
Я вынул листок бумаги, выдернутый из школьной тетради в клеточку. Развернул и с выражением прочитал:
Я улыбаюсь тебе, я смотрю в глаза,$
Только тебе, лишь тебе – и улыбка, и взгляд.$
Может, меня тебе вовсе любить нельзя,$
Может нельзя, пусть нельзя, но я был бы рад.$
Думаешь просто слова? Да до слёз не то!$
Только позволь навсегда мне в тебе тонуть.$
Сердце я вырвать своё из груди готов,$
Им осветить от и до твою жизнь и твой путь!
Там оставалось ещё две строфы, но я в ужасе замолчал. В голове таки зазвенел тревожный звоночек. Стихи явно были какие-то гомосячьи, эти «рад» и «готов» мне совсем не понравились. В чём замес? Катя – трансгендер? Я на такое не подписываюсь! Да нет, почерк уж больно корявый, у девчонки должен быть получше.
– Это ж как надо было упороться, чтоб такое написать? – вырвалось у меня. – Чьё это?!
В тишине, которая до сих пор окружала нас с Катей, раздался чей-то голос:
– По ходу, твоё.
И сразу вслед за этим раздался ржач. Громкий, многоголосый ржач. Я огляделся. Все мои одноклассники были здесь, смотрели на меня и ржали, как кони. Чьи-то имена и лица я вспомнил сразу, чьи-то будто стёрлись. И вдруг… Вдруг вспомнил!
Даже представить не могу, насколько я стыдился этого момента, что умудрился совершенно его позабыть. А теперь – вспомнил. Говностих был и вправду мой, кровный, выстраданный всем двенадцатилетним сердцем. И конвертик я сам, из говна и палок, слепил дома. И ведь вручил же его Кате. А дальше что было… Дальше не помню. Ну, видимо, ничего особо знаменательного, иначе я бы запомнил.
Я медленно смял листок и конверт, скатал их в комок. Когда ржач, наконец, утих, я произнёс, глядя в глаза Кате:
– Знаешь, ты мне, наверное, правда очень нравилась, раз я написал такую дрянь, да ещё додумался подарить тебе в каком-то пидорском конвертике. Я, наверное, надеялся, что после этого что-то кардинально изменится, как в сказке, но никто мне ещё не объяснил, что жизнь – ни разу не сказка. В любом случае – сожалею, что отнял время. А теперь прошу меня извинить, у меня срочная встреча с дядей Петей, я этому мудаку многое выскажу.
С этими словами я бросил комок через плечо – куда-то в сторону доски – подошёл к окну, открыл нижний шпингалет, встал на подоконник… Второй этаж. Несерьёзно, но, если головой вниз… Это, видимо, кабинет русского. Эх, лучше б математика, она на третьем! Ну да ладно, не в моём положении выбирать.
Я думал, одновременно делая. Второй раз было уже не так страшно, даже интересно. Посмотреть на рожу дяди Пети, послушать, как он материться станет… Так, второй шпингалет, верхний – это уже на цыпочки встать надо. Первая створка есть, теперь вторая – тут немного заело, но я, сорвав кожу на пальце, победил и здешние шпингалеты. Вот он, холодный ветер свободы!
Но в тот миг, когда мои ноги расстались с подоконником, и сердце радостно раскрылось навстречу смерти, в меня вцепились чьи-то руки, штук в количестве четырёх.
– Стоять, ты чё! – заорал кто-то пацанячьим голосом.
– Ты дурак, что ли? – Это истерический визг Кати? Ну, круто, довёл ребёнка, поздравляю.
И эти двое всё мне обгадили. Втащили за джинсы обратно в класс, в жизнь, переполненную тупыми стихами и бесплодными надеждами. А теперь к ним добавятся ещё и психиатры… Блинский блин! Ну ладно. Я найду способ сдохнуть. Может, чуть позже. Плохая была идея, дядя Петя. Жизнь – всегда дерьмо, в любом возрасте.
2
Дебил.
Лениво думал я, глядя в потолок.
Думал своим тридцатилетним сознанием. Однако какая-то частичка меня, уже смирившаяся с тем, что я стал двенадцатилетним школьником, думала, что не такой уж я и дебил. Вот, вместо урока, лежу себе на кушеточке, в школьном медкабинете. На языке привкус валерьянки – ничего такой. Или это пустырник? Вот бы узнать… Так-то я привык другими напитками стресс глушить. Ну, если прям действительно стресс.
Вот, спрашивается, где логика? Спиртовую настойку – пожалуйста, а налить чуть не выпрыгнувшему в окошко ученику стакан вискаря – запрещено. А ведь вискарь – он… Он такой…
Тут скрипнула дверь, оборвав мои размышления на самом интересном месте, и в медпункт зашла наша врачиха. Знать не знаю, как она там правильно зовётся, может, вообще медсестра. Когда был школьником, такие вопросы меня не интересовали. Да и сейчас, собственно, тоже не особо.
– Ну? Как ты тут? Успокаиваешься? – грубовато-участливым голосом произнесла эта немолодая женщина в очках с чёрной оправой.
Она присела на стул рядом и зачем-то принялась щупать мне пульс. Ха! Щупай не щупай, а я покойник. Если б дядя Петя быка не включил, я б уже в аду с чертями отвисал.
«Успокаиваешься»… Ну да. Когда меня от окна оттащили, вёл я себя неспокойно. Рвался, плакал, кажется, даже матом ругался, обзывая всех школотой безмозглой и требуя конституционного права на смерть.
– Релаксирую в полный рост, Зоя Павловна, – бодро гаркнул я, откуда-то вытащив имя-отчество врачихи. – Ещё б музончик расслабляющий, типа «Sepultura», что ли…
– Ой-ой, что за слова-то такие? – Зоя Павловна, по тону поняв, что я далёк от депрессии, тоже перешла на более светские интонации. – И чего это тебе вздумалось в окошко-то сигать?
Тонко. Даже завидно. Если б я на работе так же изящно аквариумами торговал – выпрыгивал бы не с восьмого этажа из съёмной однушки, а из личного пентхауса. Сарказм, конечно. Сарказм – наше всё.
– Да я только подышать хотел. Духотища же в классах – ужас. А они как накинулись толпой – звери, а не дети!
– Ну-ну. – Зоя Павловна оставила в покое мою руку и сняла очки.
Начинается… Если твоя ровесница снимает очки – есть шанс, что дальше она чувственно распустит волосы, расстегнёт халатик и так далее. Но когда женщина в пять-шесть раз старше снимает очки, значит, грядёт серьёзный разговор. Впрочем, я разве жалуюсь? Лучше уж серьёзный разговор, чем голая Зоя Павловна. До Мэрилин Монро ей, прямо скажем, лететь, пердеть и радоваться.
– Семён, – со вздохом сказала она. – Я понимаю, что в твоём возрасте многое кажется куда более важным, чем оно есть на самом деле…
Я, блин, как-то неправильно взрослел всю жизнь, оказывается, вот что я в этот момент понял. Потому что даже представить не могу, какую кучу говна надо иметь в голове, чтобы сказануть подростку: «в твоём возрасте». Или ребёнку. Или старпёру. Да человек в любом возрасте – центр вселенной, и нечего ему этим возрастом, как писькой, в лицо тыкать. И стоило ради этого очки снимать? Фу, даже слушать не интересно.
– …всё это забудется, месяца не пройдёт, как никто и не вспомнит…
– О чём? – не выдержал я монотонного брюзжания медички.
– Ну, Семён… Ты уж прости, но я знаю, как ты девочке в любви признаться хотел.
Буэ… Прозвучало, как порнуха. А уж мне так мерзко стало, будто я в этой порнухе снимался. Хотя почему, собственно, «будто»?.. В главной роли отжигал.
– Фигня, – поморщился я. – Мозг не задет.
– Не фигня, Семён, – покачала головой Зоя Павловна.
– Да вы ж сами только что сказали, что фигня! – возмутился я такой непоследовательности. – Месяца не пройдёт – все забудут.
– Так а на́ сердце-то у тебя…
– Зоя Павловна, – начал я злиться, – я сейчас от скуки сдохну. Вы либо отпускайте, либо давайте, по этапу, к психиатру.
– И-и-и, милый, ты не волнуйся! – отмахнулась Зоя Павловна. – Зачем нам эти психиатры? Раз глупость совершишь – на всю жизнь ведь клеймо поставят. Мы лучше сами…
С высоты своего реального возраста я только поржал мысленно. Какое, блин, «клеймо»? Ах, несчастье – в армию не возьмут суицидника? Бля, действительно, как же я переживу такое… А потом – что, меня Даня на работу в свою шарагу не возьмёт? Он у меня, типа, вообще какую-то справку попросит? Пожалуй, отлежать месяц в дурке и получить белый билет лично для меня было бы скорее в плюс – не пришлось бы столько лет подряд слать нахер офицеров военкомата, названивающих мне на сотовый. Сколько нервов сбережётся.
– А чего это мы сами? – прищурился я с подозрением. – Разве ситуация не чрезвычайная? А если я потом – того? На вас столько всего повалится – экскаватором не раскидаете.
Нет, ну правда. Она ведь даже не школьный психолог (такого зверя у нас до десятого класса вообще не было), так куда, спрашивается, лезет? Типа, богатый жизненный опыт вязания крючком и просмотра «Санта Барбары» профильное образование заменяет?
– Так вот мы с тобой и поговорим, чтоб – не «того», – подхватила Зоя Павловна. – Помнишь ведь, как в прошлом году Илюша Римский, за школой…
Я вспомнил. И понял. Да, мутная вышла история – нашли прошлой зимой пацана. Повесился на ремешке от собственной сумки. Слухи разные ходили, но официально вроде как самоубийством всё обозвали. А тут – я. И всю статистику школе к хренам порчу. Такое вот я говно – всем всё порчу. И сдохнуть не дают, что характерно.
Зоя Павловна ещё что-то лопотала, а я даже ерепениться перестал. Грустно стало и мерзко. Чтоб поскорее отделаться, я немного поактёрствовал, убедил Зою Павловну, что всё осознал, и больше никогда. Наконец, она меня отпустила.
– Подождёшь, может? – заботливо предложила она. – Проводит кто-нибудь.
Вот грымза, даже сама проводить поленилась.
– Не, спасибо, я в порядке!
Урок ещё шёл, в коридорах было пусто. Я спустился вниз, зашёл в раздевалку, почесал голову. Как спустя восемнадцать лет вспомнить, какую куртку носил?.. Хм… Наверняка чёрную – я всю дорогу любил чёрное. Но может быть и серая. Помню, что не всегда мать удавалось перебаранить, а она изо всех сил старалась внести в мою жизнь что-то светлое и яркое.
Вздохнув, я закрыл глаза. Ну? Мышечная память, или типа того? Дядя Петя, выручай!
– Вспомнил! – Я распахнул глаза и улыбнулся.
Вспомнил я, что в каждой куртке в правом кармане обязательно носил блестящий болт с навинченной на него гайкой. Где я этот болт взял – убей не помню, но служил он мне чем-то вроде талисмана и чёток по совместительству. Нравилось мне, держа руку в кармане, скручивать и накручивать обратно гайку.
Ничтоже сумняшеся, я начал шарить по карманам, пропуская только явно девчачьи куртки и всяких попугайских расцветок.
В одном из карманов нашёл пачку «Космоса» и зажигалку. Не долго думая оставил себе. Сигарет купить в моём возрасте – проблема, а курить охота. Как-то бы вот это вот всё через затяг осмыслить, что ли…
На четвёртом ряду мне повезло – нашёл болт. В рукаве тёмно-коричневой куртки оказалась шапка. Я её перепрятал в сумку и накинул капюшон. Зашибись. В школе, помнится, капюшоны жуть как ненавидел. Почему – не знаю. Сейчас с уважением отношусь.
Я быстрым шагом вышел из школы, издевательски отсалютовав дремлющему на посту толстяку-охраннику. Толку с тебя… В спину мне ударил хриплый надтреснутый звонок.
На улице было – фу. Холодно, серо. Осень бушевала не золотая. Резкий ветер бил в лицо. Я поморщился и, затянув капюшон потуже, побрёл к дому.
Домой не хотелось. С мамой общаться, ужинать, уроки делать… Как подумаешь – аж передёргивает. Прогуляться, что ли, для начала? О, точно, у меня ведь есть в кармане пачка сигарет, а значит, всё не так уж плохо на сегодняшний день.
Я остановился у столба и, прикрываясь от ветра, с горем пополам прикурил. Тут же закашлялся. «Космос» – сами по себе сигареты днищенские, а у меня ещё лёгкие не подготовленные. Моя настоящая-то первая сигарета, дай бог памяти, лет через пять случится.
Вторая затяжка легче пошла, но голова закружилась. Прикольно быть сопляком. Этак мне пачки на месяц хватит. Забычковать, что ли, пока не траванулся?
– Семён? – прервал мои размышления девчоночий голос.
Я резко повернулся.
Передо мной стояла та самая Катя. В куртке, с сумкой на плече, и с розовым шарфиком, в который она прятала подбородок.
