Василий Панфилов
Чужой среди своих 3
– Ясно, – коротко ответила та, и только дверь хлопнула.
– Ты… – он уставился на меня, а я – в ответ… На меня эта «бычка» ещё в той жизни перестала действовать, классу к восьмому. Своеобразный у меня был класс, из серии «пацаны ваще ребята», и чуть не полкласса сразу после школу к «успеху» пошло, но «фортануло», как легко догадаться, не только лишь всем.
– С тобой я потом поговорю, – коротко пообещал староста, многозначительно, как он считает, нахмурив брови.
– Этих, – коротко показал он на побитых, – подхватили под руки, и на улицу! В школе ещё не хватало… Ну, пошли! Поговорим…
– Комсорг сраный! – выплёвывает Петрович, отодвинув меня за спину и хищно растопырившись всей фигурой, – Порядок в классе обеспечить не можешь, а туда же – цитатами, как козырями, швыряться! Заучить, оно и попка может, который дурак, а ты, сопля, делом докажи!
Иван повёл напрягшейся шеей, побагровел и шагнул было вперёд – не то для драки, не то для доходчивости выражений, которые нужно говорить непременно в лицо оппоненту, и чем ближе, тем лучше – желательно придерживая того за грудки.
– Ну? – подначил его Петрович, и хотя я не вижу его лица, но представить могу очень живо, и скорее всего – не ошибусь, – Давай, давай…
Выдохнув, староста усмехнулся и шагнул назад, не став ругаться. Не думаю, что он боится: не трус, да и габариты у них с Петровичем примерно одинаковые, разве что Иван несколько рыхловат, что с возрастом скажется и на фигуре, и на фактуре, и на здоровье.
Лет через десять из него выйдет этакая классическая расплывшаяся чугунина «маде ин Совок» с залысинами, язвой и геморроем, вросшая в начальственное кресло…
… если, разумеется, он не споткнётся в самом начале Пути!
А он жёстко нацелен на карьеру в партийных органах, и скорее всего – всё у него получиться!
Система уже подгнивает, и дети чиновников, за редким исключением, делают карьеру чиновников, но разумеется – сугубо за счёт собственных талантов. Всё, собственно, как всегда…
Социальные лифты пока работают, хотя уже – со скрипом. Но тем не менее – работают, и не могу не признать, много лучше, чем в моём времени.
К лозунгам уже относятся скорее скептически, а к некоторым и без «скорее», но карьерный рост, хотя бы на примере отдельных представителей народа, это то немногое, что не должно вызывать сомнений.
Хороший хозяйственник или инженер-производственник, обладающий при этом должной моральной гибкостью, ценится. Карьера для них не то чтобы обеспечена, но – возможна.
А есть – плакатные Герои, с правильными биографиями и желательно – внешностью. Не арийской, а той самой – чугуниевой, проглядывающей из самого нутра и ценящейся в структурах Партии.
Иван как раз из таких – бывший комсорг школы в родном колхозе и комсорг роты – в армии, грамоты за участие, социалистические соревнования, благодарности и поощрения за всё хорошее и против всего плохого. Наверное, если покопаться, можно найти открытку от нянечки из детского сада, в которой та хвалит Ванечку за умение ходить на горшок и кушать кашу.
Он прекрасно умеет говорить языком плакатным и народным, не замечать чего-то, чего замечать не полагается, и подмечать, а потом бичевать и клеймить любые мелочи, если так – Надо. Хороший ли из него получился бы политик в обычной европейской стране, я не знаю, а вот партийный деятель выйдет прямо-таки эталонный! Притом, как мне кажется, совершенно неважно, как именно будет называть Партия – КПСС или совсем даже наоборот…
… лишь бы она была Правящей.
Но последнее, разумеется, сугубо мои домыслы, а ещё – есть у меня странные мысли, что с биографией и происхождением у него не всё так гладко, как написано в анкетах. У меня и самого не всё так просто с анкетами и биографией, и здесь, в этом времени в этой… хм, национальности, вещи такого рода я привык улавливать по мельчайшим признакам, по косвенным данным, по оговоркам и вилянию взгляда.
А что там… вот честно, не знаю и понять не могу. Может, у него дедушка из наших, с интересной судьбой, репрессированный без права на реабилитацию. А может – всё наоборот, и у него папа – из пленных…
В СССР ни одно, ни второе, не является особой редкостью, но да… карьеру может попортить знатно! И такие, с пятном, обычно праведнее Папы Римского, по крайней мере – в вопросах идеологических.
– … пиздюка три долбоёба гнобят, а ты что, каждый раз в сторону смотрел? – продолжает отчитывать старосту Петрович.
Его ничуть не смущает, что… хм, пиздюк отоварил двоих взрослых мужиков, и что рост, да и телосложение, у нас в общем-то одинаковые. Вешу я, в силу возраста, поменьше, но не намного, и притом жилистый и поджарый. А Вадим – худой, длинноногий и длиннорукий, но при этом с отчётливым животиком, очень его не красящим.
– В самом деле! – поддакнул Валентиныч, крепко поддающий (но знающий свою норму!) токарь, самый возрастной в классе Петровича, воспринимающий школу скорее как клуб по интересам и хорошую компанию, – Не дело! Надо будет, мы нашему жидёнку сами ухи накрутим и лещей насыпем полную пазуху, но то – мы! Он, тля, наш жидёнок! Понял?!
– Точно! – загомонили мужики, дополняя друг друга, – И батя у него хоть и еврей, но наш, советский! Мужик! Ладони – во! Мозоля!
Глаза защипало… дурацкий возраст! Вот какого чёрта… а всё равно здорово, когда ты – свой!
Чёрт… до меня внезапно дошло и дурацкое умиление с щипание в глазах схлынуло, как и не было.
«– Свой-чужой, – мрачно констатирую я, вслушиваясь в свару, – проблема не в том, что взрослые до подростка доколупались и «строить» пытались – в меру своего скотского понимания. Петрович, Валентиныч и прочие авторитетные и возрастные мужики возмущены прежде всего тем, что какие-то (тля!) посторонние парни пытаются воспитывать их (!) жидёнка.
Они – право имеют, и бывает – пользуются, хотя палку, в общем-то, не перегибают. А какие-то, тля, посторонние, да ещё и сопляки, поперёд старших?! Крушение, тля, основ бытия!
А то, что я отоварил этих долбаков с Хлебозавода, так это нормально и правильно, и вообще – я ж с Трёхгорки, да с такими наставниками! Как иначе-то?»
– Да я этого сучёныша… – подал голос Вадим и выругался грязно, сплетя воедино мою маму, папу, зоопарк и сельскохозяйственный инвентарь.
Выдохнув, Иван повернулся к нему и смерил тяжёлым взглядом.
– Переведёшься, – коротко велел он, надавив голосом, – Куда и как – не знаю, и знать не хочу, но чтобы в школе я тебя больше не видел! А в Комитет Комсомола…
Он сделал паузу, давя на побледневшего Вадима осознанием катастрофы.
– … я лично докладную напишу, и… – он усмехнулся жёстко, – прослежу.
Короткая пауза…
– Простишь? – староста сделал шаг ко мне, прямо глядя в глаза, – Я видел, но… чёрт, не вглядывался, что ли…
Пожатие рук… а куда я, собственно, денусь?
– Вы правы, мужики, – уже к Петровичу и прочим, – простите! Недоглядел!
Шагнув вперёд, он согнул шею перед Петровичем, и тот врезал Ивану хороший такой подзатыльник.
– Будешь в другой раз глядеть в оба, – ворчливо, но уже отпуская проблему, сказал наставник, – Внял, комсорг?
– Внял, – улыбнулся староста, пока ещё не зачугуневший, – спасибо на науку!
– А ты тоже… – Петрович коснулся моего затылка рукой – не то дав символического подзатыльника, не то просто неловко ероша волосы, почти по-родственному, – хорош! Мы ж кто? Коллектив, ети! Если проблема есть, или не понимаешь чего, так я тебе на што? Понял?
– Понял, Петрович, – киваю я.
– А меня не будет рядом, – продолжил наставник, – так вот хоть к Валентинычу! Он мужик дотошный и справедливый, чуть что случись – так хоть до самого директора дойдёт, а то и повыше, тем более – в Партии состоит!
Киваю, переводя взгляд на Валентиныча, улыбающегося мне, как беззубая гиена, и пытающегося одновременно прикурить «Беломорину». Так-то он мужик вредный и такая ехидна, что не приведи Господь… но покивать можно, не убудет. Авторитет возраста, опять же.
– Ну, всё… порешали, – постановил Петрович, – на уроки пора, сейчас зазвенит. И это… давайте, чтоб без слухов всяких! Нечего учителям статистику и настроение портить!
– А вы… – он уставился на Вадима с дружками, – брысь!
Домой я пришёл поздно, чуть ли не заполночь, долго шатаясь по улицам и пытаясь собраться с мыслями и чувствами. Я еврей…
… но перестал ли я быть русским?! А может, просто не заморачиваться, и принять себя как есть? Обе свои национальности – настоящую и прошлую, родителей и жизни… они все – мои, это всё – Я!
А страна? Мне плевать на СССР, в котором я никогда не жил, и, чёрт подери, не хотел!
Но и Россия – та, которую я покинул, совсем не идеал… Это моя страна, но она тяжело больна, и она – наследница СССР, и болезни страны – отчасти отсюда, из СССР, а это значит…
Да чёрт его знает, что это значит! Я просто не хочу – так, и не хочу – так, как будет!
Смогу ли я спасти СССР, как-то реформировать её? Нет, однозначно нет! Здесь нужна Воля, выраженная сверху, а мне, здесь и сейчас – поздно. Всё поздно…
А вот потом… не знаю! Не уверен, но… может быть. На изломе, когда всё начнёт сыпаться, можно будет… ещё не знаю что, но хоть что-то!
Вытаскивать из распадающейся страны учёных, которые иначе, вместо науки, пойдут торговать на рынки, и ведь не впишутся! Многие не впишутся…
А вот если к тому времени у меня будет какой-то авторитет, связи и отлаженные структуры, да не здесь, а на Западе… вот тогда может быть. Вытаскивать учёных по одному и целыми коллективами, пристраивать, и через них – влиять на тех, кто остался на осколках распадающейся страны.
Сам я его не застал, но – было время, когда интеллигенция что-то могла решать. Не справилась… или не дали, помешали… не суть важно! Но ведь было же!
А если помочь? Если не допустить залоговые аукционы и прочее… прочий беспредел? Да – приватизации, нет – беззаконию!
Страна, получив за приватизированные заводы настоящие деньги, в десятки и сотни раз больше, чем получила в девяностые, сможет… хоть что-то. Шанс.
И у заводов будут не эти… приватизаторы с господрядами по дружбе, а нормальные, и может быть даже – эффективные собственники! Пусть даже они будут обладателями имён и фамилий, непривычных слуху гражданина СССР, но… а какая разница?
Если те, что с привычными именами и фамилиями – всё равно меняли – сперва место проживания, а потом и гражданство! Но при этом и управленцы из них, как из говна – пуля!
Потому что хуже…
… нет, всё-таки может, но я не хочу ни хуже, ни – так, как стало. А если не хочу – так, и если я – могу, то значит – надо. Хотя бы попытаться.
Потому что кто ещё, если не я?
Круговая порука мажет, как копоть.
Я беру чью-то руку, а чувствую локоть.
Я ищу глаза, а чувствую взгляд,
Где выше голов находится зад.
За красным восходом – розовый[3] закат.
Скованные одной цепью,
Связанные одной целью.
Скованные одной цепью,
Связанные одной.
Здесь составы вялы, а пространства огромны.
Здесь суставы смяли, чтобы сделать колонны.
Одни слова для кухонь, другие – для улиц.
Здесь сброшены орлы ради бройлерных куриц
И я держу равнение, даже целуясь на
Скованных одной цепью,
Связанных одной целью.
Скованных одной цепью,
Связанных одной цепью.
Можно верить и в отсутствие веры,
Можно делать и отсутствие дела.
Нищие молятся, молятся на
То, что их нищета гарантирована.
Здесь можно играть про себя на трубе,
Но как не играй, все играешь отбой.
И если есть те, кто приходят к тебе,
Найдутся и те, кто придет за тобой.
Также скованные одной цепью,
Здесь женщины ищут, но находят лишь старость,
Здесь мерилом работы считают усталость,
Здесь нет негодяев в кабинетах из кожи,
Здесь первые на последних похожи
И не меньше последних устали, быть может,
Быть скованными одной цепью.
Глава 2
Сцена, Лера, рок-н-ролл!
– Вот эту хуёвину видишь?! – высунувшись из-под станка, орёт Петрович, лёжа на подстеленной под спину грязной картонке и перекрикивая шум в цеху, – Она, сука такая, раком встала… отвёртку давай… да не ту, ети твою, а другую! Хули ж непонятного?!
– Ага… – присев на корточки, заглядываю к Петровичу, пыхтящему на полу, – помочь?
– Да куда тебе… – привычно раздражается тот, – а хотя да, вот здесь придержи! Видишь? Крепко чтоб! А то сорвётся, я себе тогда пальцы на хер расшибу, а потом тебе – ухи оторву за такую помощь, внял?
– Угу… – придерживаю, пока Петрович лязгает металлом и матом, подкручивает и подвинчивает, но заглянуть нормально возможности нет, удерживать проклятую «херовину» нужно изо всех сил.
Станок – кадавр тысяча восемьсот девяносто пятого года, и движущиеся его части – те, которые остались родными, зализаны временем до полной аэродинамичности, ну а не родное сделано в духе «голь на выдумки хитра». Как известно, нет ничего более постоянного, чем временное, а та самая «голь» в лице Валентинычей и прочих фабричных химерологов, идёт по пути наименьшего сопротивления.
– Вот… – благополучно прикрутив «херовину», Петрович чуть подобрел, и дальнейший ремонт протекал в более дружелюбной атмосфере, – видел, раком фиговина стояла? Из-за неё, паскуды, ремизку и перекосило, а нам ебись с ней!
– Вот, видала? – выбравшись из-под станка и водрузив себя на ноги, наставник подмигнул наблюдавшей за нами ткачихе и прогнулся в пояснице, чуть исказившись в лице, – Смена растёт! Даром что нерусский, а руки откуда надо, а не как у них обычно, х-хе…
– А ты, молодой пока – учись! – назидательно сообщает он мне, – Рабочая профессия, она всему голова! На хлеб с маслом всегда заработаешь, и главное – не попрекнёт никто, понял?
– Опыт, опять же! – Петрович назидательно воздел палец вверх, – Мужик должен в технике соображать, сам понимаешь! Такой опыт везде пригодиться!
Взгляд, как назло, цепляется за дату выпуска станка, и хочется сказать очень много о таком «бесценном» опыте, но силы воли (и жизненного опыта) хватает, чтобы отмолчаться.
Ткачиха, немолодая баба с вечно поджатыми губами, поджимает их вовсе в нитку, и, решительно бортанув Петровича внушительным крупом, приступила к работе. Вообще-то, если я правильно понимаю, после ремонта должна быть наладка станка, какая–то его проверка, но…
… план! А какое там будет качество у ткани, ткачиху, как я понимаю, не слишком волнует.
Оглянувшись на ткачиху и мечтательно вздохнув, Петрович пошевелил носом и глянул на часы.
– О, уже и перерыв! – обрадовался он, – Доработали! Ну что, малой, в столовую?
Собственно, до перерыва ещё минут двадцать… но кого это волнует? Пока дойдём…
Наставник мой пошёл вперед, перебрасываясь по дороге словечком-другим со знакомыми, а я потащился за ним, как на буксире, поглядывая по сторонам и пытаясь запомнить, кто есть кто, ну и просто – глазея.
Вокруг очень шумно и пыльно, а техника безопасности, она как бы и есть, но желательно не в ущерб плану.
В журналах все расписываются за инструктаж, но когда доходит до дела, над душой встаёт ткачиха, злая и нудящая о премии и слесарях, которые, черти, ничего не могут сделать раз и навсегда. А с другой стороны, слесарю и самому хочется побыстрее разделаться, и в курилку, в раздевалку, заныкаться куда-то… и по писярику, потому что, ну а кто не пьёт!?
Нарушений техники безопасности очень много, хотя конечно же, меньше, чем в моём времени. Начальство за это не поощряет, но обстановка, отчасти усилиями того самого начальства, с его соцсоревнованиями, планами и встречными планами, создаётся такая, что – надо!
Надо рационализировать и оптимизировать… но если что – сам виноват, и в журнале стоит твоя подпись!
В сложившейся ситуации виновато, как правило, даже не непосредственное начальство, а сама система. Правила и инструкции – те самые, что надо, написанные кровью, но станки – тысяча восемьсот девяносто пятого года… и так во всём.
Много очковтирательства, когда что-то есть только на бумаге, «рационализаторства» и прочего. Вся технологическая цепочка по итогу идёт на хрен, и на бумаге она – одна, а в действительности – совсем другая…
… но впрочем, ничего нового!
В столовой, набрав на поднос два винегрета и две гречки с гуляшом, ватрушку с творогом и какао, основательно нафаршировался, вполуха слушая рассуждения Петровича, гудящего с мужиками о футболе, преимуществах домашнего самогона перед «казёнкой», вылазке на охоту (две утки, простуда и сломанный о свинцовую дробь зуб) на позапрошлой неделе.
– Всё, Петрович, – привлёк я его внимание, забирая поднос с посудой, – до завтра!
– Давай, – небрежно отмахнулся тот, погружаясь с мужиками в обсуждение увлекательного квеста – как и где дерябнуть на работе, и чтоб при этом не попасться. Пока сходятся на том, чтобы взять пирожков и пойти, раз время есть, тяпнуть по маленькой, ну и в карты поиграть – в дурака, на смешные желания.
Выйдя из столовой, глянул на сырое небо, с которого некстати посыпалась какая-то мелкая сыкоть, так что от столовой до раздевалки я пробежался трусцой, что не прибавило настроения.
– Да тьфу ты… – отреагировали на меня мужики в прокуренной раздевалке, снова вытаскивая стаканы и звеня стеклом.
– Это этот! – объяснил один из них невидимому мне собеседнику, и тот, как ни странно, понял прекрасно, и питие с общением продолжились без оглядки на меня.
В раздевалке, как ни зайдёшь, почти всегда накурено, и всегда – по крайней мере, по крайней мере, в рабочее время, кто-то ныкается от начальства. А иногда и не ныкается, а вполне официально гоняет чаи, готовый, если надо, взамен на такие мелкие поблажки, поработать во время перерыва или задержаться после работы.
В душевой сквозняк, потоки нечистой воды на полу, запахи хозяйственного мыла, и почему-то – лекарств. Благо, народу почти никого, так что я быстро помылся под тугими струями, не особо пытаясь (всё равно почти безнадёжно!) регулировать температуру, и выскочил.
– Американский? – ничуть не смутился моему появлению парень, залезший в мой шкафчик и вертящий в руках рюкзак. Я его вроде как знаю, но вечно путаю созвучные имя, прозвище и фамилию, так что в голове он у меня закодирован под прозвищем «Патлатый».
– Этот? – раскачивать скандал я не стал, хотя и хочется. Повторится – да, будут меры… через Петровича прежде всего, а так… здесь нравы простые, я бы даже сказал – временами простейшие, – Нет, мать сшила!
Подробности о том, как я пытался вспомнить модели из моего времени, и как эти воспоминания переводил на бумагу, а мать потом – мои каракули на выкройки, приводить не хочу, да и вспоминать – не очень… Недели две, наверное, мучились, но, правда, и результат!
А куда деваться? О советских рюкзаках без мата мне говорить сложно. Вот казалось бы, бытовую технику у идеологического противника промышленность СССР передирает, ничуть не смущаясь, а здесь – затык!
Все матёрые туристы, все альпинисты и походники как минимум перешивают купленные в магазине рюкзаки, потому иначе – ну никак! Это ж какие-то брезентовые мешки с лямками, способные угробить спину за один переход!
– О! – возбудился Патлатый, – А мне возьмётся? За сколько? Полтос сразу отжалею, а если больше, так ты только скажи!
– Не-не-не! – перебиваю его, – Не возьмётся!
– Видишь? – сую под нос рюкзак и показываю лямки, – Представь, такое на обычной машинке прострочить? Ну его к чёрту, никаких денег не надо! Не работа была, а один сплошной ремонт!
– А-а… – разочарованно протянул он, – жаль! Я бы и сотку отдал за такой.
Пожимаю плечами, начиная переодеваться, стараясь не обращать внимания на то, что он выжидающе косит на меня, надеясь, по-видимому, что я передумаю.
– Слушай… – он наклонился заговорщицки, – а билеты сможешь достать?
– Не могу вот так сразу сказать, – пожимаю плечами и просовываю ногу в штанину, – поспрашивать надо.
– А… сколько? – спрашивает он, наклоняясь ещё сильнее.
– Чего сколько? – не сразу понял я.
– Ну, бабок…
– Да блять! – вырывается у меня, – Ты думаешь, я спекулирую билетами? Нет, блять! Я просто иногда помогаю музыкантам, а они иногда – мне! Блять… вот что за стереотипы – как еврей, так барыга! Да чёрта с два!
– Да тише ты… тише, – просит парень, оглядываясь по сторонам, – прости!
– Ладно, забыли и забили, – отмахиваюсь от него, вбивая ноги в ботинки и завязывая шнурки.
– А как ты это… помогаешь? – не выдержал Патлатый.
– Текста́, – жму плечами, – инглишь свободный, хотя акцент, конечно, тот ещё.
– Иди ты! – восхитился парень, – Вот совсем свободный? А… если перевести понадобиться?
– С самиздатом и всякой нелегальщиной не связываюсь, а так – подходи, гляну. Всё, давай…
– Погодь! А это… билеты?
– Будут если – принесу, по госцене, – отвечаю уже в проходе, – а нет, так извини! Я в этой движухе сошка мелкая. Всё, бывай…
Отмахнувшись от вопросов в спину, ссыпаюсь по лестнице вниз и спешу к проходной. Чёрт его знает… вряд ли стукач, но на всякий случай – берегусь! Да и вообще… глупость это несусветная, на «Трёхгорке» билетами барыжить!
Фарцы, в её классическом понимании, избегаю всеми силами, а на заводе, да будучи несовершеннолетним и не той национальности… я вас умоляю! Привлекать внимание органов и подсаживаться на крючок, это вообще глупо, да и… было бы ради чего!
Подставляться ради шильдика на жопе – последнее дело, да и вообще… мне важнее не деньги, которые я, собственно, и не смогу потратить в советских реалиях, а связи. Да не только здесь и сейчас, но и сильно потом…
Поглядев на часы, я ускорил шаги, проскочил проходную, и через несколько минут уже ехал в автобусе. Несколько остановок, и…
Стоит, ждёт обещанного билета. Совсем ещё молодая, но узнаваемая.
– Валерия? – спрашиваю для порядка, уже зная ответ, – Добрый день!
⁂
Отец пришёл с работы, когда я возился на кухне с ужином, обжаривая на большой сковороде макароны со всякими разностями, остатки которых нагрёб в холодильнике.
– Ух ты! – восхитился он, проходя на кухню, – Недурно пахнет! Глянь, Петро́, какого сына вырастил!
– Здрасте, дядь Петь, – не отрываясь от готовки, приветствую Левашова, – очень рад видеть вас! Извините, руки в масле…
Обтерев их о полотенце, здороваюсь и выслушиваю неизбежные в таких случаях комментарии о том, как сильно я вырос, и что совсем мужик стал.
– Рабочий стаж – первое дело, – разглагольствовал дядя Петя, оседлав табурет и забавно шевеля носом, принюхиваясь к витающим на кухне запахам, – так что всё к лучшему! В институт будешь поступать, так не абы кто, а пролетарий, а это, Миша, совсем другой коленкор! Совсем!
Слушаю его, мотая давно известные премудрости на не отросший ещё ус, и вежливо поддакиваю, не забывая о готовке.
– А насчёт вырастил… – вытащив из холодильника сыр, и пытаясь найти глазами тёрку, поворачиваюсь к отцу, воспользовавшись паузой в монологе отцова друга, – так вы ещё вырастить успеете – братика или сестрёнку, я всем буду рад!
– Раз уж проект… – подмигиваю дяде Пете, – удачный вышел!
– Кхе, – кашлянул от неожиданности отец, – скажешь тоже! Старые мы уже!
– Вы? – я отложил сыр и подошёл к отцу, положив руку сперва ему на лоб, а потом на бицепс, разрывающий рукав рубашки, – Старые?
– Да ты не это не смотри, – начал было он, сгибая руку и с недоумением глядя на мощную мышцу́ – гирям и спорту он и раньше был не чужд, а теперь, привыкнув на Севера́х к нагрузкам и скучая по ним в Москве, занялся железом и турником всерьёз, начав даже поговаривать о том, что недурно бы поучаствовать в соревнованиях. Я его в этом поддерживаю, но пока дальше разговоров дело не идет, хотя на второй разряд он сдаст даже спросонья.
– А на что? – веселюсь я, – На строчки в паспорте? У тебя или у мамы, которая, в сравнении со сверстницами, ещё девчонкой совсем выглядит? Дядь Петь, ну хоть вы ему скажите! У вас вон Танька какая вышла – ого! Сам видел, как оглядывался один, оглядывался… и в бетонный столб шарахнулся! Сидит, башкой крутит… а всё равно туда же, вслед Таньке смотрит, а та и не обернулась, только каблучки по асфальту – цок-коц-цок!
– Это да, – засмеялся дядя Петя, горделиво расправив плечи, – она такая! Удалась!
– Вот! – киваю я, – Я, может, тоже сестрёнку хочу! Сперва маленькую, конечно, а потом и так – чтобы каблучками по асфальту, а мужики о столбы головами бились! С такими-то родителями, я думаю, всё получится!
– И правда, Вань! – дядя Петя, расшалившись, пихнул отца плечом, – Твой-то дело говорит! Паспорт-то что? Тьфу! Что ты, что Людка… и родить успеете, и поднять смогёте!
– А если вдруг что… – он мотанул головой в мою сторону, – так вот, шустрый какой растёт! Вытянет!
Началась шутливая перебранка, а я тем временем заканчиваю приготовления к ужину. Мать сегодня придёт поздно, к восьми, так что её не ждём.
Соседей тоже нет – Бронислава Георгиевна в каком-то закрытом санатории, чуть ли не от ЦК, а Антонина Львовна с супругом отправились на закрытый показ французского фильма. Ушли важные, распираемые гордостью от допущенности и причастности, будут потом рассказы…
– Ну… – отец вытащил чекушку из холодильника и вопросительно поглядел на друга, – по чуть, за встречу!
– За встречу! – эхом повторил дядя Петя минуту спустя, чокаясь с ним и выпивая, – Ух… хорошо пошла! А огурчики Людкины?
– Угу, – отозвался отец, втягивая носом воздух и вгрызаясь в огурец, брызнувший соком, – Семейный рецепт, ему лет двести, кажется.
– Умеете же, – покивал Левашов, довольно щуря глаза, – и огурчики Людкины, и даже макароны Мишкины – сколько ни дай, всё стрескаю!
– Да на здоровье, – отзываюсь я, прожевав, но дальше особо не вмешиваюсь в разговоры – у них свои дела, свои интересы и своя жизнь. Поев, завариваю чай – с травами, и пью без сахара, стоя у окна и глядя на улицу, где начало моросить.
– Приду вечером, совсем поздно, – сообщаю отцу из прихожей, уже обуваясь, – в Мытищах концерт, так что сам понимаешь. Не ближний свет. Пока туда, пока там…
– Ага… – кивает тот, чуть хмурясь и постукивая ногой, – в неприятности только не лезь.
– Да если б я лез, – вздыхаю неподдельно, – сами же находят. Да! Если затянется концерт, я, может, заночую у кого! Не то чтобы сильно хочу на полу вповалку спать, но всё может быть, так что вы особо не волнуйтесь.
– Ох… – вздохнул отец, оставив просьбу без ответа, и десяток секунд спустя я уже был на улице. Помахав маячащему в окне отцу, открыл зонт и поспешил на остановку, огибая прохожих.
Протолкавшись чуть ли не в последний момент, вывалился на платформу, слыша, как за спиной схлопнулись двери, и голос в динамиках произнёс несколько невнятные, но давно заученные слова. Народ на платформе рассасывается по сторонам, и в этом движении, почти броуновском, меня изрядно помотало, приложив плечами о чужие плечи, и ногами на чужие ноги. Благо, здесь хотя бы дождя сейчас нет, а тот, что был, не развёл грязюку, а разве только чуть брызнул поверху.
– Да осторожнее, ты… – начал было недовольный парень, в которого меня швырнуло под натиском какого-то боевитого дедка, но опознал меня, и недовольство тут же сменилось на искреннюю приязнь и протянутую руку, – Здаров!
– Привет, Сань, – аккуратно жму протянутую руку, не пытаясь играть с КМСом по штанге в «кто сильнее», – рад видеть тебя.
– А уж я-то! – скалится он, не отпуская мою руку и покровительственно притягивая к себе за плечо, – Давай вместе выбираться, а то тебя, мелкого, затопчут!
Он изрядно преувеличивает как степень давки, так и мои габариты, но – чёрт с ним! Хочется человеку показать себя более нужным, чем есть на самом деле? Вперёд!
Саня – фан, таскающийся, по мере возможности, на все мероприятия рока и около-рока, собирающий автографы и совместные фотографии, и иногда, нечасто, бывает излишне назойлив. Но при росте за сто девяносто и весе сто десять, нескольких действующих спортивных разрядах и готовности таскать круглое и катать квадратное, а так же, если будет такая необходимость, «впрячься за кореша» физически, этот его недостаток не так уж страшен.
Сейчас, вцепившись в меня, он демонстрирует готовность защищать и таскать, чтобы потом получить возможность стоять у самой сцены, а если повезёт, то и зайти туда, в святая святых… Я для него – билет в этот сияющий мир.
Возле ДК уже толпится народ, добрую четверть которого я знаю как минимум в лицо.
– Здаров, фельдмаршал! – слышу издали и поворачиваюсь на знакомый голос, улыбаясь невольно.
Жму протянутую руку Жеки, не обижаясь – этот из своих, из локтевцев, и мы дрались вместе с ним против выхинцев, а это – обязывает. Да и потом… были разные случаи, чтобы убедиться – надёжный парень, который и драться умеет, и – молчать, если надо.
Пара незнакомых ребят, по виду провинциалов, глазеют на нас с Жекой и на Саню, впитывая субкультуру без малейших попыток критического осмысления оной. Такие… птенчики, хотя и пытаются казаться циничными, но в глазах – отблески Чуда, и – счастье, просто от того, что они здесь.
Достав пачку «Мальборо», широким жестом предлагаю сигареты и прикуриваю сам. Несколько слов, несколько затяжек, и, бросив недокуренную сигарету под ноги, иду дальше.
Это тоже часть имиджа, как и «Прима» на работе, где я не выделяюсь из толпы пролетариев, не прыгая выше головы. Там я – ученик слесаря-наладчика, и баста!
Обошёл так добрую половину площади, несколько раз по чуть покурив в компаниях со знакомыми. Это вроде и нехитрое социальное действо, но ведь работает же! Магия курилки, н-да…
Наконец, в поле моего зрения попала Лера. Запыхавшаяся, восторженно глазеющая по сторонам, и пока – молодая, наивная…
С ней мы познакомились совершенно случайно – пересеклись в универе, куда я заходил за списанными книгами, по рекомендации от «химички» из моей школы, а на выходе столкнулся с ней. Она, ещё школьница, ходит туда на какие-то курсы, но подробностями, откровенно говоря, не интересовался.
Это было как-то очень… нет, ОЧЕНЬ странно! Видеть вот эту, молодую ещё девчонку, и знать, что там, в моей реальности, она стала одним из символов демократической России. Баба Лера…
… очень своеобразный человек, да и как символ, хм… Юродивая, над которой все смеялись, и которая не боялась быть смешной…
Но умна… и тогда, после психушки, со сложным бэкграундом за плечами, и сейчас – ещё наивная, не битая идеалистка.
Слишком уж сближаться я не хочу в силу целого ряда причин, но вот загорелось что-то после той встречи и разговора – ввести её в рокерскую тусовку, перезнакомить её со всеми, а всех – с ней. А потом – посмотреть, что будет…
… и вот что-то мне подсказывает, что может быть – интересно! Но всё это, разумеется, сильно потом.
А пока – отчасти социальный эксперимент, а отчасти – жалость к молодой девчонке. Быть может, теперь не будет той самой Новодворской, а будет обычная в общем-то женщина с ничем не примечательной судьбой… с мужем, детьми, и разговорами не дальше кухни.
А быть может, рокеры и неформалы в СССР станут чуть более диссидентами, чем были в моей истории? Не знаю… но ведь интересный вариант, и чёрт подери, ещё какой!
