Василий Водовозов
На Балканах
Через несколько месяцев, когда стало известно содержание договора 29 февр., и когда хищнические вожделения правительств стали проглядывать яснее, тогда были возмущены многие даже из тех, кто раньше горячо поддерживал болгарское правительство в его воинственной политике. «Преступный договор», говорил о договоре 29 февр. на одном общественном собрании Петко Тодоров, один из наиболее благородных и уважаемых болгарских писателей.
Через два месяца войны союзники отняли у Турции всю Македонию и стояли уже под Адрианополем и Чаталджей, т. е. у самых ворот Константинополя. Было заключено перемирие, и 3 декабря начались в Лондоне переговоры о мире. После непродолжительных споров Турция согласилась отказаться от Албании, Македонии, Крита, и только упорно настаивала на сохранении за собою Фракии с Адрианополем, и второстепенных Эгейских островов. На Адрианополь турки смотрели, как на важную крепость, защищающую Константинополь.
Если бы освобождение Македонии было действительной целью войны, то мир был бы заключен уже в декабре.
Впоследствии, во время моего пребывания в Болгарии, я даже от представителей правящих партий (народняков и цанковистов), слышал горестное признание, что вторая половина войны с Турцией была роковой ошибкой. И это несомненная правда.
Именно завоевание Фракии с Адрианополем, давшее Болгарии гораздо более, чем она рассчитывала в начале войны, усилило аппетиты Сербии и Греции и дало им формальное основание предъявить к болгарам требования, далеко выходившие за пределы их собственных первоначальных планов и договоров.
Но тогда, в декабре 1912 и январе 1913, у победоносного болгарского правительства и правящих кругов Болгарии настроение было иное, и они пожелали продлить войну. Адрианополь пал, и по миру 17 мая союзники получили гораздо больше, чем они могли желать. В результате и произошла отвратительная бойня из-за дележа добычи.
В самом её начале я имел случай наблюдать в Варне характерную сцену. Я отправился на вокзал, чтобы узнать, ходят ли, и когда поезда в Софию, и застал там толпу народа. Преобладали женщины всех возрастов и всех общественных классов. Были дряхлые старухи в черных платьях с черными платками на голове; были молодые крестьянки; были дамы из общества в изящных шляпках с убийственными шляпными булавками; у иных на руках были маленькие дети, иные везли их в колясочках. Были и мужчины, как из крестьян, так и из интеллигенции, но почти исключительно старики и подростки; у всех в руках цветы. Сразу бросалось в глаза, что это не обычная толпа. При всем разнообразии лиц и выражений, на всех было явственно написано горе. Оказалось, что толпа ожидает воинского поезда, который через несколько времени должен отправиться в Софию.
С ним должна были ехать частью запасные, только теперь взятые в армию, частью солдаты, которые уже были на войне, но лечились здесь от ран или болезней, и после выздоровления вновь отправлялись на войну, или же отпущенные в краткосрочный отпуск.
Наконец, они прибыли. Одни в сапогах, другие в «царвуляк», – своеобразных болгарских не то лаптях, не то туфлях; одни в потрепанных и оборванных солдатских мундирах, другие тоже в потрепанных блузах, или даже рубашках, а многие в своих домашних крестьянских «дрехах», или же в европейских пиджаках. Одни – заправские солдаты, другие еще не приняли военного вида. Все, однако, одинаково производили впечатление людей пришибленных, людей глубоко несчастных. Тут обнимался солдатик с рыдающей навзрыд матерью, там дети вешались на шею отцу. Солдаты крепились, но увы, героического вида не было ни у кого. Я много слышал о взрыве патриотизме в турецкую войну, о матерях, женах и невестах, с непреклонной твердостью посылавших сыновей, мужей и женихов на войну за родину. Теперь ничего подобного: совершенно то самое, что несколько лет назад я видел в России во время японской войны: толпу людей, которых насильно гонят на убой. Заиграла военная музыка. Бодрый, красивый болгарский марш должен был поднять настроение толпы, по он этого не сделал и врывался диссонансом в рыдания и всхлипывания. Солдат загнали в товарные вагоны, на которых красовалась традиционная надпись: «55 души или 8 коня», загнали чуть ли не в удвоенном числе против положенного. Солдаты жались, как сельди в боченке; стояли на подножках, держались за поручни вагонов. Многие забрались на крыши вагонов и расселись на них. В таком виде поезд тронулся. Военный оркестр снова заиграл марш, кое-кто из солдат крикнул «ура», но общий характер картины от этого ура нисколько не изменился.
Я разговорился с одним крестьянином-стариком, из числа провожающих. Родных среди отправляющихся солдат у него не было, – внук его убит в турецкую войну, – но много знакомых я друзей.
– Брат пошел на брата, говорил он мне. А кто виноват?
– Кто же виноват? – переспросил я.
– Я знаю, кто виноват.
– Ну, так скажите.
Но он упрямо повторял одно: «я знаю, кто виноват» уклоняясь от ответа, и вдруг обратился ко мне с неожиданным вопросом:
– Вы знаете свои грехи?
– Конечно, знаю.
– А говорите о них всякому встречному?
– Нет, не говорю.
– Ну то то же – сказал он и замолчал, а потом неожиданно прибавил:
– Гегемония виновата.
– Кто?
– Балканская гегемония, вот кто.
Смысл ответа был ясен. А еще яснее стало, когда он сообщил:
– Уродился хлеб у нас хорошо, и пшеница, и ячмень. А кому его убирать? одни бабы остались, мужчин совсем нет. Разве бабы управятся? Ох, что то будет.
Мой собеседник не составлял исключения. Новая война была крайне непопулярна в народных массах, и, однако она являлась строго логическим выводом из предыдущей войны с Турцией, из условий гарных договоров 29 февраля и 17 мая и в этот исторический момент вряд ли смогло бы ее предотвратить какое бы то ни было министерство. В самом деле. Была одержана блестящая, редкая по своей бесспорности и широте победа, – и тем не менее ни одна из целей, поставленных себе Болгарией, ни освобождение Македонии, ни её завоевание, не была достигнута. Значительная часть Македонии оказалась в руках либо сербов, либо греков, и там началось такое преследование всех болгарских элементов страны, такой национальный гнет, какого несчастная страна не знала за столетия турецкого владычества. Болгария не могла не протестовать, а при неуступчивости Сербии и Греции не могла не начать войны, хотя в то же время вскрывшийся и выяснившийся характер союза и турецкой предстоявшей войны, вместе с бедствиями, уже перенесенными народом, и неизбежной тяжестью и позорностью новой войны, произвели решительную перемену в настроении народа. Но как отступить без борьбы, когда все плоды тяжелой войны и блестящей победы вырывались из рук, когда национальная задача, казалось, была уже совсем почти разрешена! В этом внутреннем противоречии бесплодно билось правительство и не находило исхода.
Министерство Гешова, заключившее договор 29 февраля с Сербией, проведшее войну с Турцией, отказавшееся закончить ее без Адрианополя, следовательно ответственное и за предстоящую войну с союзниками, 1 июня подало в отставку и предоставило расхлебывать кашу своему заместителю, новому министерству, во главе которого стал Данев. Это была смена лиц, а не направлений: оба министерства были коалиционными и составились из двух господствующих в народном собрании партий: народняков и цанковистов, с преобладанием в первом первых и во втором последних. При Даневе и началась новая война.
Военные действия были начаты 17 июня болгарами, но начаты они были не по распоряжению правительства. Ее начал главнокомандующий (формально носивший звание помощника главнокомандующего, так как главнокомандующим считался царь Фердинанд) ген. Савов, ставленник Фердинанда, persona grata при дворе, стоявший во главе военной партии. Правительство поспешило немедленно удалить Савова и заменить его Р. Дмитриевым, приказало войскам отступить и готово было дать Сербии любое удовлетворение. Но было уже поздно: Сербия и Греция, обрадованные весьма удобным для них поводом, поспешили объявить войну.[4].
