Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер
Два сфинкса
В остальном праздник обошелся без всяких приключений. После обеда, который был великолепен, танцевали и гуляли по парку. Ночь давно уже наступала, когда разъехались последние гости.
Эриксо тотчас же ушла к себе в кабинет, чтобы поговорить и обсудить подробности странного и ужасного случая, смутившего брачную церемонию.
Освободившись от своего тяжелого подвенечного платья, Эриксо надела вышитый батистовый пеньюар, перехваченный у талии шелковым шнурком, с широкими рукавами, открывавшими ее чудные руки, точно выточенные из слоновой кости. Она очень любила такого рода легкое одеяние, напоминавшее ее прежние туники. Распустив свои длинные, чудные волосы, Эриксо вышла из спальни и прошла в будуар, прихотливо убранный цветами и произведениями искусства. Она остановилась на минуту и машинально окинула роскошную комнату мрачным и рассеянным взором; затем распахнула широкую дверь и вышла на большую террасу, с которой лестница в несколько ступеней вела в сад.
Ночь стояла тихая и прекрасная; воздух был тепел и ароматен. Из цветника доносилось опьяняющее благоухание роз и лилий. Легкий всплеск фонтана слышался в ночной тиши.
Облокотясь на балюстраду, Эриксо задумчиво оглянулась кругом. Прямо перед нею лежала лужайка, обрамленная вдали густой, темной зеленью парка. Взошла луна и окутала все вокруг своим мягким, голубым, дремотным светом.
Глубокий вздох вырвался из груди Эриксо. Как могла бы она быть счастлива здесь, вырвавшись, наконец, на свободу из своей темницы – пирамиды и соединившись с любимым человеком, если бы на ее дороге, подобно грозному призраку, не стоял Аменхотеп! При воспоминании о маге, ледяная дрожь пробежала по ее телу и она беспокойно схватилась за пояс. Нащупав рукоятку своего оружия, Эриксо успокоилась и снова погрузилась в задумчивость.
Когда же настанет конец этой жизни, тянущейся целые века? – в волнении спрашивала она себя. – Будет ли она вечно молода и прекрасна, или же и ее настигнет со временем обычная участь всех смертных?
Случайно взглянула она на свою руку, лежавшую на балюстраде, и на ее устах мелькнула горькая усмешка. Кто поверит, что эта же самая рука с атласной кожей и с розовыми ногтями плела некогда гирлянды на праздник быка Аписа и приносила жертвы богу в том храме, развалины которого погребены теперь под песком пустыни?
Порыв холодного ветра вывел ее из задумчивости, и до слуха Эриксо донесся далекий серебристый звон колокольчика; смертельно побледнела она, шатаясь сделала несколько шагов назад. Выхватив из–за пояса кинжал, она быстро очертила им круг около себя; из лезвия словно брызнула фосфорическая нить и огненной змейкой обежала вокруг. Эриксо стояла неподвижно, тяжело переводя дыхание, прижав кинжал к груди. Она чувствовала приближение рокового для нее человека.
Что–то необычайное творилось в природе: воздух кругом точно звенел и дрожал; удушливым ароматом пахнуло на нее. На горизонте вспыхнула красная звездочка, которая стала быстро расти, приближаясь с невероятной быстротой.
Скоро кроваво–красный диск звезды заслонил собою небо, и окрестные предметы словно озарились заревом пожара. Как сквозь туман видела теперь Эриксо пальмы, среди которых вращалось беловатое, фосфоресцирующее облако. Сам воздух – и тот, казалось, стал иным, и на нее повеяло зноем пустыни.
Странный мираж скользил к ней, будто подгоняемый ветром, и вдруг, столкнувшись с очерченным Эриксо кружком, остановился. Туманное покрывало разверзлось и глазам ее представился хорошо знакомый ей сад мага близ его дома в Мемфисе.
У самого подножия террасы начиналась широкая аллея, усыпанная красным песком и обрамленная с одной стороны смоковницами и акациями; с другой стороны раскинулась усеянная группами пальм лужайка. В тени деревьев стоял гранитный сфинкс, у подножия которого журчал источник.
Беловатое облако приняло теперь определенную форму, и Эриксо узнала Аменхотепа, стоящего в нескольких шагах от нее и смотревшего на нее своим огненным взглядом. Вокруг правой руки его обвилась изумрудно–зеленая змея, а в левой он держал светильник, ослепительный свет которого точно сиянием окутывал всю фигуру мага. Разноцветный огонек над головой то вспыхивал ярко, то тускнел и потухал, свидетельствуя о его усталости.
Нервная дрожь пробежала по телу Эриксо. Ей, – орудию и ученице мага, – посвященной в его науку, было ясно, что астральный свет, исходивший из лампы, должен был ослепить и оцепенить ее, как это бывало со всяким, кого он освещал своим таинственным светом. Тогда змея переползет начертанный ею круг, похитит у нее магическое оружие, а ее, беззащитную, отдаст в руки ее палача.
Страшным усилием Эриксо собрала всю свою волю и выпрямилась:
– Чего ты хочешь от меня, Аменхотеп? – глухим голосом спросила она. – Берегись! Не доводи меня до отчаяния! Я скорее вонжу себе в сердце этот нож и положу конец моей проклятой, несчастной жизни, чем стану рабой и пленницей в твоей отвратительной пирамиде. Живой ты меня не возьмешь! Я ненавижу тебя и укус змеи предпочитаю твоему поцелую. Не теперь же, когда я соединилась, наконец, с любимым человеком, позволю я вырвать себя живой из его объятий!
Мрачный огонь вспыхнул в глазах Аменхотепа.
– Тварь неблагодарная! – гневно прозвучал его голос. – Змея, которую я отогрел на груди своей и которую, к несчастью, полюбил! Лишь эта слабость – единственная, которую я не победил – не позволяет мне уничтожить тебя. «Его» же, которого ты смеешь предпочитать мне, я раздавлю как червяка! Мне принадлежишь ты, Эриксо, и я сумею отстоять свои права всеми силами, какими располагаю.
Видя, что Эриксо вздрогнула и конвульсивно прижала к груди кинжал, он смягчил тон.
– Зачем ты хочешь войны? Отдай мне оружие, следуй добровольно за мной – и я прощу вам обоим. Забвение я дам тебе. Я изглажу из твоего сердца любовь, которая тебя ослепляет и губит. К твоим ногам я сложу все могущество приобретенного мною знания! Из моих рук ты выпьешь кубок вечной жизни и красоты! Никогда золотистые волосы твои не побелеют, атласная кожа твоя не покроется морщинами и никогда не поблекнет блеск твоих глаз. В моей любви ты вкусишь высшее счастье, огненную страсть и наслаждение без утомления. Меня ты всегда будешь видеть таким, как сейчас: на мою красоту время не имеет никакого влияния. Разве не соблазняет тебя быть возлюбленной мага и разделить с ним его могущество? Открой глаза, слепая, и посмотри на меня! Разве я хуже этого ничтожного человека, обреченного на болезни и разрушение, который через каких–нибудь несколько лет станет отвратительным дряхлым стариком; ужели хуже его, вечно нерешительного и вероломного, который и любил–то тебя всегда только наполовину, пока другая не появлялась на его пути? Нуите, Валерии, Альмерис – вот кому принадлежали лучшие порывы души Рамери; а ты, ты опьяняла его страстью! И такому–то гнусному, унизительному чувству ты хочешь все принести в жертву!
По мере того, как говорил Аменхотеп, странная перемена произошла в его наружности. Лихорадочный румянец покрыл его всегда бледные щеки, тонкие ноздри его дрожали, а его обычное, строгое и суровое выражение сменилось серьезным и задумчивым.
Эриксо точно приросла к земле и не сводила с него глаз. Ей казалось, что перед ней какой–то новый и незнакомый ей человек. Впервые видела она в нем не господина, а мужчину, и с любопытством всматривалась в его высокую, стройную фигуру. На нем не было клафта, без которого она не привыкла его видеть, и он казался моложавее. Густые, черные, как вороново крыло, волосы обрамляли его лоб непослушными и шелковистыми кудрями, что придавало его лицу совершенно другой характер.
Сердце Эриксо забилось от восхищения. Да, Аменхотеп был прекрасен, и не только внешностью, но и веявшей от него красотой знания и горевшей в глазах его непоколебимой энергией и волей, которая должна была всякого склонять к его ногам; прекрасен, наконец, тем горделивым спокойствием, которым дышало все существо его, несмотря на юношески–стройную его фигуру, отчетливо выделявшуюся на темно–красном фоне миража. В голове Эриксо мелькнуло привлекательное лицо Ричарда, и тут, в первый раз, красивая голова мужа показалась ей ничтожной, бледной и бессильной тенью по сравнению с тем гигантом жизни, воли и могущества, который стоял перед ней. Она задумчиво провела рукой по лбу. В эту минуту она сознавала, что никогда еще не подвергалась такой ужасной опасности, никогда еще не была так близка к погибели. То, чего Аменхотеп не мог добиться всем своим знанием, ему завоевывала его чарующая личность, которую он в первый раз дал оценить. Два предвечных начала, активное и пассивное, сила и слабость, неудержимо взаимно притягивались в силу незыблемого закона творения.
Он не сводил взгляда с взволнованного лица Эриксо, читая, казалось, каждую ее мысль, и на лице мага мелькнула улыбка, как луч солнца озарившая строгое чело неотразимым обаянием. Сердце Эриксо забилось новым, никогда еще не испытанным чувством. Восхищение им и сознание собственного ничтожества, какие–то смутные, но страстные порывы волновали ее. Холодный пот выступил на лбу, а Аменхотеп, не сводя с нее своего огненного взгляда, с торжествующей, иронической улыбкой на полуоткрытых устах, медленно приближался к магическому кругу. Еще несколько шагов – и он переступил бы его раньше, чем разбитая и парализованная Эриксо была бы в состоянии сделать какое–нибудь движение, чтобы оттолкнуть его. Вдруг в воздухе пронесся дрожащий звук, и старинные часы замка медленно пробили полночь.
Аменхотеп вздрогнул, побледнел и отшатнулся, словно его оттолкнула какая–то могучая сила. Видение стало отодвигаться назад и подниматься на воздух. Некоторое время Эриксо видела еще, как сквозь туман, высокую фигуру мага, прислонившегося к цоколю сфинкса. Глаза его были закрыты, опрокинутая лампа погасла в его руке, а у ног, подобно изумрудной ленте, лежала свернувшись змея. Затем все побледнело, стало расплываться, и наконец совсем потонуло в ярком свете луны.
Силы Эриксо истощились, голова закружилась и она без чувств опустилась на каменные плиты террасы. В таком положении нашли ее Ричард и граф. Смертельно испуганные, они перенесли ее в будуар, и после долгих усилий привели ее, наконец, в чувство.
– Не было ли на тебя нового нападения? Не ранил ли он тебя? – засыпали они Эриксо вопросами, лишь только та открыла глаза.
– Нет, нет! Пережитые за день волнения были единственной причиной моего обморока, – ответила она, покачав головой.
Эриксо ясно помнила видение, но какое–то непонятное чувство смыкало ей уста. Никому, ни за что на свете, она не рассказала бы того, что с ней случилось.
Успокоившись относительно здоровья дочери, граф удалился, а счастливый Ричард усадил жену на диван. Положив голову на плечо мужа, Эриксо молчала и рассеянно его слушала; мысль ее была далека. С каким–то острым любопытством она сравнивала Леербаха с Аменхотепом и вторично образ барона побледнел. Взгляд его показался ей бесцветным, речь банальной, а нежная улыбка нисколько не была похожа на ту чарующую улыбку, которая волновала и подчиняла ее.
Да, Аменхотеп был ее господином, но не тот, которого она прежде знала и ненавидела – мрачный и суровый маг, вечно сидевший за своими манускриптами, и холодный, как его длинная, белая одежда, придававшая ему вид статуи; нет, новый господин, поглощавший все ее мысли, был человек обаятельный и ужасный, повелевавший стихиями! И этот–то человек, вымаливает теперь ее любовь, суля взамен вечную юность и неизведанное счастье.
Мысли Эриксо мчались все дальше и дальше. А что бы было, если бы вместо мрачных подземелий пирамиды, где царили вечная тишина и искусственный свет, Аменхотеп жил в великолепном дворце, полном воздуха и залитом солнечным светом, и носил бы современный изящный костюм, ведь он был бы очень опасным человеком. О! Отчего он никогда не показывал себя таким, как сегодня? Тогда она, без сомнения, полюбила бы его – и сколько огорчений было бы избегнуто!
Она вздрогнула и выпрямилась, ясно почувствовав, как к ее лбу прикоснулась чья–то рука с длинными и тонкими пальцами. Когда она взглянула на мужа, то с ужасом увидела, что он смертельно побледнел и глаза его сделались точно стеклянными. И вдруг в потускневших зрачках Ричарда вспыхнул огненный взгляд мага, а неподвижные руки мужа поднялись, чтобы в страстном объятии привлечь ее к себе. Но все это было непродолжительно. Сильная дрожь потрясла тело Ричарда и он, нежно, с улыбкой склонился к Эриксо и горячо поцеловал ее.
Трепещущая молодая женщина обвила руками шею мужа и прижалась к нему. Она не хотела больше думать. Она жаждала лишь любви и мирного счастья, которое с таким трудом было завоевано.
Глава VIII
Прошло около восьми месяцев со дня свадьбы Эриксо. Ничто не нарушало счастья молодых и ничто не указывало на то, что Аменхотеп продолжает свои преследования. Маг исчез бесследно! Но его не забыли. Эриксо часто думала о последнем видении. Иногда, сидя одна в будуаре, она напряженно ждала, не появится ли в тени, на стене, стройный силуэт египтянина, или не возвестит ли обычный звон его приближение – но всюду царила тишина. Решительно, она забыта или отвергнута. Если, в общем, Эриксо радовалась этому, то все–таки иногда ею овладевало что–то вроде досады и на нее порою нападали мрачные мысли. Тогда она искала уединения. Конечно, она была счастлива, даже очень счастлива; но все–таки не так, как мечтала. Горячая и страстная натура, она не находила в Ричарде отклика своим собственным чувствам, а спокойная и сдержанная любовь мужа оскорбляла и раздражала ее.
В ее душе пробудилась острая ревность к Альмерис. Это она, покойница, вечно живая, отнимает у нее лучшую часть сердца мужа! Она же, Эриксо, всегда занимала только второе место. Ричард даже не скрывал этого и хранил на своем бюро портрет Альмерис, который отказался убрать, несмотря на просьбы и ласки своей жены.
Подобные сцены вызывали между супругами охлаждение, правда недолгое, но тем не менее, оставлявшее невидимые рубцы.
Зимой, а в особенности в начале весны, старый граф страдал сильными ревматическими болями ногах и, по совету врачей, должен был выдержать курс лечения на водах на одном из курортов на юге Австрии.
Скучавшая Эриксо решила сопровождать отца, на это нетрудно ей было уговорить и мужа. Что же касается Бэра, то он так хорошо акклиматизировался в доме, что не было сомнения в его согласии сопровождать их.
Устроились все очень комфортабельно. Пока граф принимал ванны и души и пил воды, а профессор предпринимал археологические экскурсии в окрестостях, молодая чета забавлялась по–своему, так как сезон еще едва начинался и приезжих было относительно немного. Будучи страстным любитеем лошадей и хорошим наездником, Ричард давал жене уроки верховой езды. Эриксо скоро тоже пристрастилась к этому спорту и сопровождала мужа в его прогулках.
Однажды оба они предприняли дальнюю поездку, вдруг в одной тенистой аллее, выходившей на шоссе, увидели конюха, водившего на поводу лошадь необыкновенной красоты.
– Взгляни, какое чудное животное! – вскричал восхищенный Ричард.
Затем, подъехав поближе, он спросил, кому принадлежит лошадь.
– Моему господину, набобу Адуманте Одеару, – ответил конюх.
Барон даже соскочил на землю, чтобы лучше осмотреть коня, который действительно был великолепен: черная, как вороново крыло, шерсть отливалa синевой, тонкая грива и хвост, шелковистые и волнистые, как волосы женщины, были также черные, и только на лбу выделялось белоснежное пятно. Стройность и крепость форм указывали на арабское происхождение коня, который ржал, вздымался на дыбы и нетерпеливо рыл землю своим копытом.
Видя восхищенный взгляд барона, конюх заметил:
– Лошадь продается, сударь. Она почему–то не подошла моему господину. Два англичанина уже покупали Саламандру, но торг не состоялся.
– Какое счастье! – вскричал наэлектризованный Ричард.
Затем, опустив монету в руку конюха, он прибавил:
– Скажи, мой друг, где живет твой господин и могу ли я сейчас же его видеть?
– Он живет там, в этой большой вилле, окруженной садом, – сказал конюх, указывая на конец боковой аллеи. – Только в эту минуту господина нет дома, а пожалуйте завтра в полдень.
Вернувшись домой, Ричард с женой с таким жаром описывали чудную лошадь, что граф тоже увлекся. Единодушно решено было приобрести Саламандру.
На следующий день, ровно в полдень, экипаж барона остановился у входа в виллу. Это было большое здание в итальянском стиле, окруженное обширным садом.
В вестибюле его встретили лакеи – негры и индусы. Затем в небольшой смежной гостиной барона принял старый индус, весь в белом, и важно осведомился, что ему угодно.
Когда барон объяснил, что привело его сюда, индус исчез, но через десять минут вернулся и торжественно объявил, что его господин готов принять барона.
Леербах последовал за ним. Они прошли длинный ряд больших комнат, роскошно убранных в восточном вкусе; но шторы всюду были спущены, и эта полутьма, а особенно глубокая тишина, царившая в громадном доме, почему–то странно напомнили барону подземелья пирамиды.
Наконец, его проводник поднял тяжелую голубую портьеру, и они вышли на террасу, в изобилии уставленную редкими растениями и закрытую со всех сторон опущенными шторами из голубой шелковой материи. Одна только портьера была полуприподнята и открывала лестницу, спускавшуюся в сад. В глубине террасы с одной стороны висел полосатый шелковый гамак; на другой стоял широкий и низкий диван. На столе перед диваном на большом серебряном подносе стояли две корзинки: одна с фруктами, другая с пирожками, и золотая амфора, чеканенная и эмалированная. Тут же виднелась маленькая чашка, полунаполненная черным кофе.
На подушках дивана полулежал мужчина и читал какой–то английский журнал. При входе барона он отбросил книгу, встал и, вежливо приветствовав гостя, предложил ему сесть.
Ричард осмотрел незнакомца и подивился слегка, в глубине души, что человек, обладающий, по–видимому, колоссальным богатством, продает такую чудную и редкую лошадь.
Набоб Адуманта Одеар был мужчина лет тридцати пяти, высокий и стройный, с бронзовым цветом лица. Черные, густые, слегка вьющиеся волосы обрамляли его лоб; довольно длинная борода и усы закрывали рот. Длинные и густые ресницы почти совсем скрывали его взгляд. Одет он был в светлый шелковый костюм; красивый шелковый шарф опоясывал его талию, а на табурете лежала большая широкополая соломенная шляпа.
Ричард изложил свое желание и спросил о цене лошади.
– Это правда! Одно время я было хотел продать Саламандру, но теперь раздумал, – равнодушно ответил набоб.
Видя, что барон огорчился, он прибавил с улыбкой:
– Разве вы уже так стоите за эту покупку?
– Признаюсь вам, я обожаю лошадей, а лучше вашей не не приходилось видеть; к тому же и жена моя горит желанием приобрести такого чудного коня!
– О! Если это желание дамы, то мы еще поговорим об этом; хотя я и не советовал бы баронессе садиться на Саламандру, – любезно заметил Адуманта.
Обрадованный Ричард поспешил поблагодарить его, и между ними завязался оживленный разговор. Индус рассказал, что хотя и живет здесь всего несколько недель, но умирает от скуки. А ему так хотелось отдохнуть от долгого и утомительного путешествия, совершенного им по Египту, Нубии и Тибету.
Эта тема увлекла и Ричарда; а когда, час спустя, барон стал прощаться, молодой индус стал ему глубоко симпатичен и он пригласил его к себе. Тот поблагодарил и принял приглашение. Расставаясь, Ричард рискнул еще раз намекнуть на цену лошади, но Адуманта покачал головой и ответил улыбаясь:
– Пока мы это оставим. О продаже Саламандры я переговорю с баронессой.
Рассказ о посещении набоба живо заинтересовал всю семью. Все с любопытством стали ожидать визита набоба. Дня два спустя, едва успели кончить завтрак, как у подъезда остановилась коляска, запряженная парой чудных коней, которыми правил негр, одетый в простую темную ливрею. На визитной карточке, поданной лакеем, стояло: Адуманта–Одеар–Аллан.
Эриксо еще задумчиво смотрела на карточку, удивляясь странному сочетанию имен индусского и английского, когда в гостиную вошел набоб. Представленный Ричардом всей семье, он подошел к хозяйке дома и поцеловал ей руку. Все уселись и завязался общий разговор; но Эриксо принимала в нем мало участия. При первом же взгляде на индуса она почувствовала какое–то стеснение в груди. Хотя она никогда не видала его прежде, но высокая фигура Адуманты показалась ей знакомой и она молча следила за каждым движением набоба. Рука, с которой он снял перчатку, была нежна и выхолена, как рука женщины, и украшена кольцом с чудным сапфиром.
Однако, грудной, звучный тембр его голоса заставил ее вздрогнуть, напомнив ей хорошо знакомый и страшный голос. Она тщетно старалась увидеть его глаза: густые и длинные ресницы скрывали их цвет и взгляд. Сердце Эриксо тоскливо забилось. Сама не зная почему, искала она в этом незнакомце Аменхотепа; но нет, это был не он, – решила она под конец. Право, она уж стала грезить среди бела дня! Кроме того, Аменхотеп никогда не покидает своей дорогой пирамиды и фолиантов, над которыми корпит. Стряхнув свои докучные мысли, она примкнула к общему разговору.
При удобном случае Эриксо с улыбкой спросила, почему к своему имени он прибавляет еще английское?
– Моя мать была англичанка, дочь полковника Аллана, – просто ответил Адуманта. – Видите ли, отец мой страстно влюбился в златокудрую красавицу, какой была она, и та ответила ему взаимностью; но семейство матери формально воспротивилось этому браку с язычником, казавшемуся всем чудовищным. Тогда мисс Аллан бежала и, несмотря на все препятствия, стала супругой раджи. Я истинное отражение этого брака, а именно: я – полуевропеец, полуиндус. Моей матери, бывшей моей первой наставницей, я обязан знанием европейских языков, знакомством с обычаями вашего мира и умеренной ненавистью к англичанам; она же наделила меня страстью к путешествиям. Получив от отца весьма значительное состояние, и будучи младшим сыном, я живу совершенно независимо и не знаю других законов, кроме моей фантазии, которая гонит меня за новыми и новыми впечатлениями! – с улыбкой закончил Адуманта.
Проведя у них около часа, набоб простился и уехал.
Заметив, что Эриксо безучастна к хвалебным гимнам, расточаемым индусу, граф со смехом заметил:
– Смотри–ка, Ричард! Жена твоя стала что–то мечтательно задумчива! Уж не покорил ли ее сердце красавец–индус?
– Мне кажется, что между ним и Аменхотепом существует странное сходство. Я вечно боюсь, что он снова явится в каком–нибудь новом виде, – грустно заметила Эриксо.
Гомерический смех присутствующих был ответом на ее слова.
– Нет, баронесса! Я никогда не подумал бы, что вы такая трусиха!.. Конечно, у вас есть веские причины бояться господина Аменхотепа, но отождествлять его с этим очаровательным Адумантой, у которого только и есть восточного одно имя, как хотите, уж слишком комично! Подумайте сами: Аменхотеп – одетый по последней моде, Аменхотеп – рассуждающий о театре, скачках и о достоинствах лошадей! Ха, ха! Я не могу без смеха и подумать об этом!
– Да, профессор прав! Старый колдун не двинется из своей пирамиды и будет стараться иначе достать тебя, – вмешался граф. – Право, даже смешно отыскивать старого разбойника в любезном Адуманте! К тому же, вот уже около года, как египтянин не подает и признака жизни. Итак, забудь эту страницу прошлого, очевидно, окончательно закрытую. Во всяком случае, у тебя есть магическое оружие, против которого Аменхотеп бессилен.
– О! Я никогда не расстаюсь с этим оружием. Но вы правы: набоб не может быть Аменхотепом, – со вздохом облегчения ответила Эриксо.
С этого дня Адуманта сделался частым гостем в семействе графа и приобрел всеобщее расположение своей предупредительностью, рыцарским вниманием к Эриксо и гибким, развитым умом; молодой индус обладал эрудицией и знанием, удивительным для его лет, что, однако, не мешало ему по временам принимать участие в светских развлечениях и появляться на прогулках или празднествах в казино, где Эриксо стала царицей красоты. Где бы она ни появилась, всюду вокруг нее толпились поклонники и никто не удивлялся, видя среди них высокую фигуру молодого индуса. Эриксо тоже подмечала не раз восхищение, вспыхивавшее в темных глазах Адуманты, но теперь она так свыклась с окружавшим ее поклонением, что не придавала этому особого значения.
Набоб как–то пригласил графа с семейством к себе обедать. Отказывать не представлялось поводов, и вот, в назначенный день все отправились на виллу. Молодой хозяин принял гостей с обычным радушием и очаровал всех любезностью.
Предложив руку Эриксо, он повел ее через длинную анфиладу комнат, убранных с восточной роскошью, в маленькую гостиную, оригинальное устройство которой вызвало всеобщий восторг. Пурпурные, вышитые золотом, восточные ткани, полушелк, полугаз, художественно перемешанные, драпировали стены. Редкие цветы и тропические растения, расставленные в изобилии, переносили посетителя в Индию.
– Вы живете в настоящем очарованном замке! Недостает только одной вещи: молодой и красивой супруги, которая оживила бы своим присутствием всю эту роскошь, – с улыбкой заметила Эриксо.
– Увы, баронесса! Недостаток, который вы указываете, происходит не по моей вине. Я женат, но жена моя предательски бросила меня, и с тех пор я невольно веду жизнь холостяка.
Сердце Эриксо болезненно сжалось при виде того гнева, который сверкнул из–под полуопущенных ресниц индуса.
– Ваша супруга покинула вас? Как это странно! Мне кажется, вы обладаете всеми качествами, способными покорить сердце женщины, – с удивлением и недоверчиво заметила она в ответ.
На губах Адуманты мелькнула саркастическая, загадочная улыбка.
– Может быть, я слишком нескромна?
– Нисколько, баронесса! Ваши слова лестны для меня, а что касается моего брака, то это не секрет. Я приютил и воспитал сироту, которую в конце концов полюбил и хотел жениться на ней, но не принял в расчет того, что женщина прежде всего ищет забавы и веселья, а где же мне, труженику мысли, вечно занятому, разыгрывать любезного кавалера? Одним словом, я не сумел завоевать сердце молодой девушки.
– Зачем же тогда она согласилась стать вашей женой? – спросила Эриксо, охваченная снова каким–то глубоким болезненным чувством.
– Ей было неловко отказать мне открыто, но она дала мне истинный ответ, бежав с другим.
Присутствующие обменялись удивленными взглядами.
– Черт возьми! – вскричал Леербах. – Каков же должен быть этот обольститель, который предпочтен был вам?
– О! Самый простой смертный, ничем не выделяющийся из окружающей толпы. Словно вы не знаете, что сердце женщины загадка? Женщина существо непостоянное и капризное. Случай подчиняет ее мужчине, случай делает ее и изменницей.
Гневный взгляд, сопровождавший эти слова и брошенный им Ричарду, страшно поразил Эриксо.
– Красива она была? – почти бессознательно спросила она.
– А вы подозреваете у меня дурной вкус? Она была прекрасна, как небесное видение. Ко мне только тогда и вернется счастье, когда она снова займет свое место близ меня.
– Вы принудите ее вернуться к вам? – пробормотала Эриксо, бледнея и тяжело переводя дыхание.
– О, нет! Я постараюсь завоевать ее сердце и дать ей понять ее неблагодарность, тогда она добровольно вернется под мою кровлю. Но вот обед и готов. Позвольте мне, баронесса, отвести вас к столу.
Эриксо села за стол пасмурная. Все ее смутные подозрения снова пробудились в ней. С враждебным и лихорадочным жаром следила она за каждым движением индуса, сравнивая его с Аменхотепом.
Адуманта, казалось, ничего не замечал и весело болтал, любезно угощая гостей настоящим Лукулловым обедом. Сам же довольствовался несколькими овощами и кубком вина.
– Я вижу, что ваш европеизм не достиг того, чтобы разделить с нами этого чудного фазана, – весело и лукаво заметил профессор.
Индус улыбнулся.
– Вы правы; мой европеизм весьма поверхностен. Старый брамин, воспитывавший меня, внушил мне отвращение ко всякой животной пище. К тому же оккультные науки требуют от своих адептов, чтобы они придерживались пищи исключительно растительной.
– А зачем вас заставляли изучать эти науки? – с живостью спросила Эриксо.
– Я сам пожелал этого. Старый Арджуно был другом моего отца. Он жил в небольшой пагоде в конце сада, окружавшего дворец. Этот человек так умел рассказывать о чудесных тайнах и силах природы, что я пожелал сделаться его учеником. В сравнении с Арджуно я, понятно, не более, как простой невежда.
Разговор перешел на Индию, ее прошлое и сосредоточился на таинственных науках и чудесах, совершаемых факирами.
– Все факиры отчасти престидижитаторы, производимые ими феномены, как бы необыкновенны они вам ни казались, вовсе не чудеса, так как чудес в природе не существует, – заметил Адуманта. – Неосновательно называть чудом умение владеть окружающими нас силами природы. От истинного мудреца ничто не ускользает, и настоящая магия состоит в том, чтобы развивать силы, вложенные в человека, и сделать его способным видеть, слышать и воспринимать то, чего другие не видят и не слышат, а если иногда и чувствуют, то все–таки не понимают; наконец, в развитии в себе шестого чувства, а именно: способности проникать в мир невидимый, которым вы совершенно пренебрегаете. С этой целью наши мудрецы сосредоточивают в своем организме такое количество астральной силы или света, что это не только обостряет их чувства, но и заменяет им ваши лучшие оптические инструменты и дает возможность видеть то, о существовании чего вы даже и не. подозреваете.
– И вы обладаете этой силой? – с любопытством спросил профессор.
– Отчасти – да. Так, например, я вижу в этом графине воды зародыш одной водоросли, которой не хватает только необходимых ингредиентов, чтобы начать развиваться. Вы мне не верите? – с улыбкой прибавил он. – Ну, хорошо! Я постараюсь сделать доступным вашим глазам то, что вижу сам.
Индус вынул из кармана красивый фуляр, издававший сильный аромат, всегда окружавший Адуманту, и накрыл им свою руку и графин.
Эриксо беспокойным взором оглядывала его, стараясь вспомнить форму руки Аменхотепа и в то же время упрекая себя за свои смешные подозрения.
– Что это вы так смотрите на меня, баронесса! Уж не боитесь ли вы, что я вытащу вам из горлышка крокодила? – с улыбкой спросил набоб.
– О! Если вы сделаете это, то, значит, вы сильней Аменхотепа, – неосторожно вскричал профессор.
Ричард и граф от души расхохотались.
– Сильней кого? – спросил индус так спокойно и равнодушно, что Эриксо, не спускавшая с него глаз, вздохнула с облегчением, убедившись, что он в первый раз слышит это имя.
