Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер
Два сфинкса
При виде обоих сфинксов глухое восклицание сорвалось с уст Эриксо:
– Оба здесь! – торопливо, с волнением пробормотала она. – Рамери, значит, должен спать во втором сфинксе. Или цоколь уже пуст?
– Не зная секрета, признаться, мы не искали во втором цоколе, – ответил не менее взволнованный Галл, узнав, что еще одно человеческое существо спит в другом сфинксе.
А Филатос поднял при этом руки, да так и застыл в своей позе немого удивления. Приключение усложнялось, принимало неожиданные размеры, и он жаждал узнать подробности этой необычайной драмы, о которой Эриксо не обмолвилась еще ни словом. В эту минуту молодая девушка увидела мумию и, опустившись на колени, стала жадно рассматривать ее.
– Это Нуита… Ах, что скажет Рамери, который так любил ее?.. – взволнованно пробормотала она.
Сознание неслыханных последствий всего того, что она наделала, все более и более подавляло ее. Что сталось с Аменхотепом? Погиб ли он?..
Она страстно желала и надеялась на последнее, так как одна мысль о гневе мага приводила ее в содрогание.
– Слушай, Эриксо! Расскажи же нам, что вызвало твой необычайный сон? Мы имеем право на твое доверие, – сказал Галл, молча наблюдавший до сих пор за выражением лица молодой девушки.
Сдерживать далее свое любопытство он был не в силах. Эриксо понимала, что должна дать объяснение людям, от которых зависила; но надо было собраться с мыслями и составить себе план действий прежде, чем будить Рамери, как ни желала она поскорей увидеть его.
– Правда! Ты имеешь право знать мое прошлое. Древнюю тайну поведаю я вам, – с горькой саркастический улыбкой ответила она, гордо выпрямившись.
Сев рядом с Валерией на скамью, она кратко, с некоторыми благоразумными сокращениями, рассказала историю своей жизни у мага, свою любовь к Рамери и страсть последнего к Нуите, невесте царевича Пуармы; передала затем план, придуманный магом для счастья влюбленных, и хитрость, при помощи которой воспользовалась этим планом сама.
Когда она кончила свой рассказ, воцарилось продолжительное молчание. Все были под тяжестью впечатления, вызванного этой драмой далекого прошлого.
– Надо же, однако, разбудить несчастного скульптора, – заметил, наконец, Пентаур. – Ты должна это сделать; ты, которая неразумно играла с огнем и осмелилась коснуться сил, могущество которых тебе не было известно.
– Да, Эриксо, разбуди бедного Рамери! Вот ларец с флаконами, – прибавил Галл. – А мы уйдем, чтобы когда он проснется, он увидел только тебя, как лицо, ему уже знакомое. Я пришлю сейчас вино.
Эриксо рассеянно взяла шкатулку и осталась сидеть, погруженная в свои думы, и только лишь когда Галл сам принес ей кубок с теплым вином она встала и молча, жестом, поблагодарила его. Валерия и Галл с друзьями удалились в соседнюю залу, наблюдая сквозь щель завесы, что произойдет.
С минуту еще сидела Эриксо задумавшись. Затем, встряхнув головой, подбежала к сфинксу, ловко вскочила на пьедестал и нажала цветок лотоса. Статуя тотчас же сдвинулась и открыла зиявшую внутри пустоту, над которой Эриксо жадно склонилась.
Видно было, как она сняла пожелтевшее полотно и швырнула его на пол и затем подбежала к столу, на котором стояли кубок и шкатулка. Приготовив питье, она снова вернулась к сфинксу, села на край отверстия и время от времени наклонялась, поднося, вероятно, кубок к устам спящего.
Прошло с четверть часа. Вдруг Эриксо быстро выпрямилась и соскочила на землю. Послышался легкий шум и затем, из углубления появилась голова мужчины в клафте. С минуту он сидел сжимая голову руками; потом вышел из саркофага, где пролежал столько веков.
Это был высокий, худощавый молодой человек, с бронзовым цветом кожи. Большие черные глаза его с удивлением и беспокойством блуждали по незнакомым предметам. Наконец, он увидел Эриксо, которая прижалась ко второму сфинксу, смертельно бледная, держа еще в руках кубок с остатком вина. Радостная улыбка осветила лицо Рамери, открыв ряд белоснежных зубов. Быстро подойдя к молодой девушке, он сказал:
– Опять ты, благородная дочь Аменхотепа! Ты пришла разбудить меня? Благодарю тебя! Но доверши свои благодеяния и позволь выпить этот остаток вина.
Продолжая весело улыбаться, он взял у нее из рук кубок и осушил его. Затем, расправляя затекшие члены, вскричал:
– Долго, должно быть, я спал: руки и ноги точно онемели! Скажи мне, почему отец твой не пришел сам, как обещал? После того как блестяще сдержал свое обе…
Он смолк, когда увидел мумию. Смертельно побледнев, он наклонился и стал торопливо разбирать надпись.
– Нуита! – вскричал он вдруг, отступая. – Нуита! Она умерла через год после своей свадьбы. О! Зачем же Аменхотеп будил меня?!
Безысходное горе и отчаяние звучали в этом возгласе; опустившись около мумии, он горько зарыдал.
Эта сцена произвела глубокое впечатление на присутствующих. Им странно было видеть, конечно, человека, оплакивающего смерть женщины, умершей семь веков тому назад; но под впечатлением всего пережитого ими за этот день, они забывали, что для воскресшего смерть эта относится ко вчерашнему дню, что в сердце человеческом для любви времени не существует и что божественный огонь этого чувства вечен, как сама вечность!
Наконец, Рамери поднялся и снова бессильно опустился на мраморную скамью, сжав голову руками. Вдруг затуманенный слезами взгляд его снова упал на Эриксо.
– Дочь Аменхотепа! Объясни мне все. Я ничего не понимаю! Я вижу моих сфинксов… Зачем взяли их из пирамиды? Как очутились они вместе с мумией Нуиты в этом незнакомом месте? Почему она не спала, как и я? Сколько времени я спал? И зачем только мой могущественный покровитель разбудил меня, когда моя возлюбленная погибла от какого-то неизвестного, таинственного недуга, как гласит эта надпись!
Эриксо медленно подошла к нему, смертельно бледная, с лихорадочно блестевшими глазами.
– Во втором сфинксе спала я! – упавшим голосом тихо сказала она. – Мы долго спали, так долго, что царство фараонов пало, а Мемфис обратился в развалины. Нас нашли случайно чужеземцы. Они-то и разбудили меня сегодня утром в этом незнакомом городе, которого и не существовало в наше время…
– Да ты с ума сошла или смеешься надо мной? – гневно перебил ее Рамери, вскакивая. – Говори! Признавайся, что ты солгала! Отвечай, почему ты, а не моя возлюбленная Нуита легла в тайник, приготовленный твоим отцом?
– Рамери! – сказала Эриксо, опускаясь на колени и умоляюще протягивая к нему руки. – Выслушай и прости меня, если можешь, а нет, так убей! Ты узнаешь всю истину. Любовь, внушенная тобой, толкнула меня на преступление.
Прерывающимся от волнения голосом она в нескольких словах, опуская свою жизнь у мага, рассказала ему свою любовь к нему и свою хитрость, которой воспользовалась, чтобы заменить собой Нуиту, надеясь проснуться молодой и прекрасной, когда царевна уже состарится. Что помешало осуществлению этого плана – она не знает и может лишь удостоверить, что только благодаря этому неизвестному обстоятельству, они проспали целые века, и проснулись в этом новом, чуждом для них мире.
Жадно наклонившись вперед, тяжело переводя дыхание и сжав кулаки, слушал ее Рамери.
– О! – вскричал он вне себя, с силой отталкивая Эриксо. – Тварь презренная! Что ты наделала? На какие муки Аменти ты обрекла меня?
Обезумев от ярости, он искал за поясом рукоятку кинжала.
Галл нашел, что настала минута вмешаться в это дело; Пентаур вполне был с ним согласен. Оба в два прыжка очутились около Эриксо, которая продолжала стоять на коленях и не сделала ни малейшего движения для своей защиты. При виде жреца и незнакомого человека в чужеземной одежде, Рамери опустил руку. Искаженное гневом лицо его прояснилось, когда старый жрец положил ему на плечо руку и сказал по-египетски:
– Приди в себя, сын мой, с твердостью, как подобает мужчине, неси то, что ниспослали тебе боги. Эта несчастная согрешила из любви к тебе. Как ни велико твое горе, ты не должен быть жесток к ней. Наказание заслуживает не Эриксо, а тот неосторожный маг, допустивший проникнуть в эту тайну и давший ей в руки ужасное и таинственное зелье.
– Уважаемый отец! Итак, все, что я слышал, правда? Возможно ли? – пробормотал Рамери.
– Увы! Сын мой – все правда и возможно, раз ты живешь. Тебя зовут Рамери, да? Итак, Рамери, в поразившем тебя несчастье боги были милосердны к тебе. В хозяине этого дома, благородном Галле, они дают тебе друга и покровителя, который поможет тебе устроить новую жизнь. Если ты, как и Эриксо, говоришь по-гречески, то вы можете объясниться с ним.
– Я говорю по-гречески, – тихо ответил египтянин.
– Я очень рад услышать это, – сказал Галл, пожимая ему руку. – Не отчаивайся! Как ни велико и понятно твое горе, мы постараемся облегчить тебе его. Ты потерял любимую женщину. Но время излечивает все раны, а здесь ты найдешь друзей. Ты великий художник! – продолжал Галл, указывая на сфинксов. – В искусстве найдешь ты утешение и забвение. Как мой друг и брат, живи у меня в доме; он достаточно велик, и ты можешь в нем устроить себе мастерскую по своему вкусу. А теперь идем и подкрепись.
Рамери крепко пожал руку молодого патриция.
– Благодарю тебя за твое великодушие и доброе слово; заранее прошу простить мне, если я погрешу против ваших обычаев.
– Ты увидишь своих новых современников и, может статься, найдешь, что они не хуже прежних, – весело ответил Галл, сердечно обнимая молодого человека.
В это время Пентаур поднял Эриксо. Обернувшись к ней, скульптор сказал печально, но без гнева:
– Не плачь, безумная! Ты единственный уцелевший обломок моего прошлого. Итак, будем же друзьями.
Голубые глаза Эриксо радостно вспыхнули. Схватив руку Рамери, она поднесла ее к своим губам.
Галл провел своего нового друга в ванную. Он хотел, чтобы тот освежился и избавился от острого и удушливого аромата, которым он был пропитан.
Калдариум легата был обставлен с чисто римской утонченной роскошью. Ванна была из порфира; статуи украшали стены, покрытые живописью, изображавшей морские виды с наядами, тритонами, сиренами и другими водяными божествами; задрапированные пурпурной тканью ложа манили к отдыху.
С наивным любопытством рассматривал Рамери окружавшую его роскошь; но статуя Венеры, выходящей из волн, приковала все его внимание.
– Как это прекрасно! Какой прогресс сделало ваше искусство! – с восхищением вскричал он, любуясь статуей. – Я вижу, что раньше, чем приняться снова за свое ремесло, мне придется поучиться у кого-нибудь из ваших скульпторов, так как я не хочу отставать. Как ты думаешь, Галл, возможно это?
– Конечно, возможно! Я знаю здесь отличного скульптора, который с радостью с тобой займется. Впрочем, немного придется ему учить такого великого художника, как ты. Твои сфинксы – это верх совершенства!
– Благодарю тебя за похвалу и обещание меня устроить.
– Смело рассчитывай на это! Повторяю, ты скоро нагонишь то, в чем наше искусство превзошло ваше. Пока отдыхай и привыкай к нашим нравам и обычаям, твое искусство поможет тебе затем вернуть душевный покой. Искусство, видишь ли, это – великий божественный огонь, и тот, кого оно согревает и освещает, никогда не может быть сиротой и одиноким. Этот дар бессмертных всегда исполняет его новых сил, руководит вдохновенной рукой мастера и позволяет ему черпать из вечного источника образы неувядаемой красоты.
Взгляд Рамери сиял радостью и гордостью.
– Разве ты тоже художник, что так хорошо понимаешь величие искусства?
– Нет, – улыбаясь, ответил Галл, – я не художник, а философ! Я читал труды ученых об искусстве и понял его красоту и блаженство того, кто может воплощать свою мысль.
Рабы вымыли Рамери, надушили его короткие вьющиеся волосы, черные, как вороново крыло, и надели на него римский костюм. Затем Рамери вышел в комнату, где Галл и Филатос с несколькими друзьями и клиентами обсуждали неслыханное и взволновавшее всех происшествие сегодняшнего дня.
Все с любопытством рассматривали молодого египтянина, с такой свободой носившего тогу, какой трудно было от него и ожидать; тем не менее на всей фигуре Рамери лежал какой-то особенный отпечаток.
Когда окончились взаимные представления, все прошли в атриум, куда скоро пришла Валерия с Эриксо, одетой в римский костюм, наскоро сделанный из платья Валерии.
Эриксо привлекла к себе общее внимание. Трудно верилось, что очаровательный полуребенок носил на своих нежных плечах столько веков.
Все перешли в триклиниум, где ужин прошел с обычным оживлением, и только Рамери с Эриксо были задумчивы и молчаливы. Новая обстановка, незнакомые блюда и латинский говор, которого они не понимали, – все стесняло их. Даже, когда из уважения к гостям присутствующие говорили по-гречески, Рамери не мог вникнуть в интересующие их дела. Для него были непонятны их рассуждения о римском императоре, о приказах проконсула, о декретах против христиан и победах легионов. Словом, в этом потоке бурлившей вокруг него новой жизни он не мог сориентироваться, сердце его болезненно сжалось, исполненное горьким чувством одиночества.
Валерия тоже была молчалива. Она глаз не могла отвести от Рамери, погруженного в свои горькие думы: в нем узнала она того полусфинкса, получеловека, который являлся ей в день прибытия к ним колоссов, и к которому она почувствовала странное влечение.
Теперь, когда видение обратилось в действительность, молодая женщина чувствовала глубокую симпатию и участие к несчастному Рамери, который казался ей почему-то удивительно знакомым. Она дала себе слово приложить все усилия, чтобы облегчить ему тяжелое положение.
После ужина Рамери обратился к Пентауру и попросил его рассказать ему все события, происшедшие со времени его усыпления. Жрец охотно согласился, и, усевшись под аркадой перистиля, оба египтянина в несколько часов пережили все превратности истории их отечества со времени последних дней славы Амасиса до окончательного покорения страны римским орлом. Когда жрец закончил Рамери встал и поблагодарил его. Рамери как-то вдруг осунулся, словно постарел; необходимость покоя так ясно читалась на его утомленном лице что Галл поспешил проводить его в назначенную ему комнату. Поручив его двум рабам, отданным в полное его распоряжение, легат пожелал ему покойной ночи и удалился.
Несмотря на нравственное и физическое утомление, Рамери не мог заснуть. Он ворочался с боку на бок и прислушивался к шумному дыханию раба, спавшего у дверей. Он пытался ни о чем не думать, но все было тщетно: как вышедший из берегов поток, мысли захватили и мучили его. С глухим стоном вскочил он с кровати и стал ходить по комнате, но через минуту бессильно опустился на стул и закрыл лицо руками. Сошел ли уже, или же только сходит он с ума?
Вчера еще присутствовал он на свадьбе Нуиты, и каждая подробность торжества так еще жива в его памяти: улыбка ли, мелькнувшая на ее устах, когда он сделал условленный знак, или разговор их последней встречи ночью. Казалось, самый поцелуй, которым они обменялись, горел еще на его губах. А сегодня он видел уже ее мумию, которой насчитывают сотни лет.
Куда бы не обращалась его мысль, всюду наталкивалась она на ту же ужасную и непроницаемую тайну, и никак не удавалось ему заполнить той бездны, которая отделяла его от этого прошлого, которое, однако, было для него «вчера». – Нет! Это невозможно! Не более трех дней тому назад видел он фараона с сыном Псамметихом и со всей семьей, когда они торжественно отправлялись в храм Пта для жертвоприношения богу, – а сегодня он проснулся в городе, которого тогда даже и не существовало. С вечера до утра исчез целый мир, поглотив фараонов с их царством и превратив в развалины Мемфис.
Рамери глухо застонал. Безумное отчаяние охватило его и сердце сжалось чувством полного одиночества среди этого нового для него мира, с которым уже ничто его не связывало.
Умер его брат Гор, живший в Гелиополе, которого тоже может быть, уже больше не существует; умерла и его молодая жена Нита, и добрая мать его, жившая с ними; родные, друзья, товарищи – все, стало прахом. Ничья рука не протянется к нему не приласкает? Ничье любящее сердце не будет молиться за него! Приютившие его люди, бесспорно, добрые люди, но… они для него чужие!
Молиться! Да, если бы он мог еще молиться! Рамери был набожен, как и все египтяне, но страшное крушение его внутреннего и внешнего мира пошатнуло и его веру. Разве не говорил ему с горечью Пентаур, что Осирис развенчан и заменен Юпитером; и что в последнее время явился новый Бог – Бог распятый – грозивший победить всех остальных богов, так как на Его алтаре течет кровь человеческих жертв – жертв добровольных, радостно умирающих во славу Его.
Голова Рамери горела; в висках стучало. Он чувствовал, что задыхается в этой просторной, роскошной палате. Вдруг взгляд его нечаянно упал на стоявший недалеко стол, на котором лежали драгоценности, снятые им перед ванной. Вот лежит ожерелье, украшенное амулетами, среди которых есть статуэтка Осириса, вырезанная из куска лазурита. Эту драгоценную статуэтку подарила ему Нуита; он никогда не расставался с ней и сколько раз молился, держа ее в руках… вот в чем его спасение.
С криком радости он бросился к столу, отцепил статуэтку и прижал ее к губам. Затем, упав на колени, сжал ее в воздетых к небу руках. Свет лампы озарял фигурку, окружая ее словно ореолом.
– Осирис, отец всего сущего, всемогущий владыка мира подземного; Ра – бог-солнце, лучами своими согревающий человечество! Зачем покинул ты народ свой? – благоговейно бормотал он. – Ты жестоко наказал меня за то, что я легкомысленно играл силами природы. Прости меня! Сжалься надо мной, великий бог! Я верую в тебя, Осирис, и преклоняюсь перед твоим могуществом! Какой же другой бог может заменить тебя? Кто более тебя достоин жертв? Посрами заблуждающихся, не познавших тебя! О, вдохнови мою руку, дай мне воссоздать образ твой во всей неувядаемой славе и во всем безграничном его величии, дабы все признали и преклонились перед тобой!
Экстаз горел в глазах Рамери и страстное воззвание вознеслось из глубины его измученной души к божеству, которое он обожал всеми фибрами своего существа. Вдруг ему показалось, что статуэтка бога стала расти и что из нее блеснул свет, который оживлял его и наполнял гигантской силой. А образ бога все рос да рос, окруженный снопами лучей; на груди теперь пылало громадное пламя, изливая ослепительные потоки света в пространство. Божественные черты дышали величием, и жизнью веяло от него, и он без слов сказал смущенному сердцу смертного:
– Не отчаивайся, сын мой, дыхание мое! Я не умираю, никто не может устранить меня, я вечен! Венец времен на мне, и лишь время, на крыльях своих несущее поколения за поколениями, придает мне их черты. Тот, кто верит в меня, всегда узнает. Огонь любви, пылающий в сердце верующего, просветит его и откроет ему истинные черты мои, ибо я обитаю в сердце каждого, созданного мною, творения моего. Порывом молитвы ты всюду найдешь меня, вечно неизменного, в тени ли святилища, на троне ли Юпитера, или кресте – символе вечной жизни. Под всеми формами я един и проявляюсь всюду, где дыхание хоть одного из творений моих именует меня «Бог»!
Видение поблекло, лучи померкли, оставив по себе лишь одну блестящую точку; а затем исчезла и она. С таинственных высот, где витает истина и куда увлек его порыв экстаза, Рамери спустился на землю. Он с удивлением рассматривал теперь фигурку, которую держал в руке; какой ничтожной показалась она ему после величия, которое он созерцал. Зато в душе его царил радостный покой; теперь он уже не один, как перед тем: он нашел своего бога. Он обладает магической формулой, чтобы познавать его во всех видах. Как прежде, он может слагать к стопам его свое сердце и искусство.
В порыве признательности и любви, он прижал статуэтку к своим губам, а затем лег спать. Сна еще не было, но мысли были спокойны и радостны. Завтра же пойдет он поклониться богу, хотя и под новой формой; в деятельном уме его тотчас же родилась мысль создать образ божества таким, каким оно явилось ему. В эту минуту он чувствовал в груди желание жить, и долго жить, чтобы быть в состоянии закончить задуманное творение.
Среди этих новых планов и проектов им овладел сон; но ум работал и во сне. Теперь он вознесся в бесконечный эфир на страшную высоту. Вокруг него носились тучи и блестело солнце. Из этой смеси света и тени он силился вылепить форму, изображающую тайну Божества. Но это ему не удавалось; свет и тени таяли в его руках, но с каждым усилием он поднимался все выше и выше. Вдруг очутился он в чудно голубом, безграничном пространстве и перед ним восстала гигантская закрытая фигура, излучавшая столь сильный свет, что Рамери не мог его выносить.
– О! Отчего я не могу проникнуть за покрывало света, скрывающее тебя, о, всемогущее, милосердное божество! Дозволь мне взглянуть на черты твои, чтобы передать их людям во всей их истинной красоте и величии.
Тогда раздался гармоничный, могучий голос:
– На крыльях своей души вознесся ты к трону Всемогущего, но истинные черты его ты должен создавать согласно пониманию твоего сердца; всего света ты объять не в силах! Спустись на землю и твори все, в чем красота, добро и гармония; вот истинные черты Бога!
