Виктор Пахомов
Вокруг света за 72 дня
ГЛАВА 4
В ГОСТЯХ У ЖЮЛЯ ВЕРНА
М-р Жюль Верн и мадам Верн в сопровождении парижского корреспондента м-ра Р. Х. Шерарда, ждали нас на перроне.
Увидев их, я почувствовала то же, что почувствовала бы любая оказавшаяся на моем месте женщина. Я очень хотела знать, испачкано ли мое лицо и в порядке ли мои волосы. Я с сожалением думала о том, что если бы я ехала в американском поезде, у меня была бы возможность привести себя в порядок прямо в пути, так что, по прибытии в Амьен и встрече с известным романистом и его очаровательной женой, я выглядела бы так же опрятна, как если бы сама приветствовала их в своем собственном доме.
Но для сожалений времени уже не осталось. Они приближались к нам, и спустя мгновение я уже не думала о своей растрепанности – так тепло приветствовали меня они. Яркие глаза Жюля Верна смотрели на меня ласково и с интересом, а мадам Верн встретила меня с сердечностью старого друга. Никакой ледяной, убивающей всякую доброту формальности – только радушие, столь изящное, что еще задолго до того, как я провела в их обществе достаточно много времени, они завоевали мою вечную преданность и уважение.
Предводительствуемые м-ром Верном, мы направились к ожидавшим нас экипажам. Шедшая рядом со мной мадам Верн иногда с улыбкой поглядывала на меня, а ее глаза – на том языке, который понятен все – и людям, и животным, говорили мне:
– Я рада встрече с вами, и я сожалею, что мы не можем поговорить друг с другом.
М-р Верн очень элегантно помог мадам. Верн и мне занять места в нашем экипаже, а сам, с двумя другими джентльменами сел во второй. Оставшись с мадам Верн наедине, я чувствовала себя очень неловко, поскольку я вообще не могла с ней ни о чем поговорить.
Ее знание английского языка ограничивалось словом «No», а мой французский – «Oui», поэтому состоявшаяся между нами беседа, главным образом, состояла лишь из смущенных и дружелюбных улыбок, изредка перемежаемых случайными прикосновениями рук. Мадам Верн и в самом деле потрясающая женщина, даже в столь неудобной ситуации она вела себя невероятно грациозно.
Наступил вечер. Яркие витрины магазинов, красивый парк и множество гуляющих со своими чадами нянечек – вот те легкие впечатления, которые остались у меня от улиц Амьена.
Наш экипаж остановился, я вышла и, подав руку мадам Верн, помогла ей сойти. Мы стояли на широком и прекрасно вымощенном тротуаре перед высокой каменной стеной, над верхним краем которой я видела кусочек высокой башни.
Спустя секунду подошел и м-р Верн. Он подошел к тому месту, где мы стояли, и открыл калитку. Войдя внутрь, я оказалась на маленьком, аккуратно вымощенном дворе, – справа и слева он был ограничен стенами, а перед нами был сам дом.
Тотчас появилась большая черная мохнатая собака – она пришла поприветствовать меня. Она прыгнула на меня своими лапами, ее добрые глаза светились любовью, но, хоть я и люблю собак и очень ценю такое дружелюбие, я все же несколько опасалась, что ее излишне горячее гостеприимство поставит меня в очень неудобное положение, если я рухну на колени прямо у порога дома самого знаменитого из французов.
М-р Верн, похоже, понял причины моего смущения, поскольку после его нескольких сказанных собаке слов, опустив хвост, она грустно удалилась – наверное, чтобы обдумать их.
Затем, сделав несколько шагов по мраморной лестнице, мы прошли по выложенному плиткой полу маленькой и красивой оранжереи, – не слишком переполненной, но, тем не менее, достаточно богатой, чтобы позволить увидеть и оценить красоту разных растений. Мадам Верн ввела нас в большую гостиную, довольно мрачную при сумеречном освещении того раннего вечера, а потом лично сама – своими руками – поднесла спичку к кучке лежавших в большом камине сухих дров.
Тем временем М. Верн предложил нам освободиться от верхней одежды. Еще до того, как это было сделано, за решеткой блеснул яркий огонь, и по комнате разлился мягкий и теплый свет. Мадам Верн отвела меня к стоявшему у каминной полки креслу, а после того, как я устроилась, уселась напротив. Ободренная теплом, я спокойно рассматривала гостиную.
Она была большая – картины, портьеры, а также и мягкие бархатные обои, в общем, видимые, но в тех местах, где они встречались с полированным твердым деревом, казавшиеся намного более темными. На возвышавшейся над головой мадам Верн каминной полке, стояло несколько прекрасных бронзовых статуэток, а в те моменты, когда огонь учащал свои яркие вспышки, и пламя жадно обнимала очередное полено, у меня появлялась возможность увидеть еще одну бронзовую статуэтку – на своем пьедестале она стояла в углу. Искусно оббитые парчой кресла, были просто восхитительны. Простираясь вправо и влево от камина, они смыкались в обрамлявший таким образом очаг полукруг, однообразие которого нарушал лишь один небольшой, уставленный несколькими серебряными канделябрами, столик.
Затем о мои ноги потерлась очень красивая белая ангорская кошка, но заметив сидевшую напротив свою очаровательную хозяйку, подошла к ней и смело прыгнула ей на колени, словно была полностью уверена в том, что ей это обязательно понравится.
Рядом со мной в этом полукольце сидел м-р Шерард. М-р Жюль Верн находился по другую его руку. Он сидел на самом краешке своего кресла, его белоснежные волосы – довольно длинные и густые – клубились в художественном беспорядке, нижнюю часть лица скрывала густая и не менее белоснежная, чем его волосы, борода, глаза, оттеняемые густыми белым бровями, ярко блестели, а быстрота его речи и энергичные движения его сильных рук, ярко свидетельствовали о невероятной живости и эмоциональности его характера.
Далее место в своем кресле занимал лондонский корреспондент. Мадам Верн, с улыбкой на своих красивых и розовых губах, ласкала свою кошку, своими блестящими темными глазами поглядывая то на своего мужа, то на меня.
Она была самой очаровательной персоной из всех, кто в тот вечер сидел у пылающего в камине огня. Представьте себе – живое и моложавое лицо, безупречная кожа, красивые локоны снежно-белых волос и горделивая посадка изящной головы. Добавьте к этому еще красивые розовые губы, при улыбке приоткрывающие два ряда прекрасных зубов и большие выразительные темные глаза, – и тогда вы получите – хоть и не полное – представление о красоте мадам Верн.
В тот день, когда она встретила меня, она была одета в жакет из тюленьей кожи, в руках ее была муфта, а на голове маленький черный бархатный капот. После того, как она рассталась с ними, я увидела на ней муаровую юбку – по бокам уложенную в красивые складочки, а спереди дополненную простой драпировкой, что очень шло ее невысокой и полной фигуре. И к тому же лиф – из черного прошитого бархата.
Ростом мадам Верн, я полагаю, была не более пяти футов и двух дюймов, а м-р Верн – около пяти футов и пяти дюймов. М-р Верн говорил очень быстро – короткими и энергичными фразами, а м-р Шерард – своим приятным голосом неторопливо переводил для меня все, что он хотел мне сказать.
– Бывал ли когда-нибудь м-р Верн в Америке? – спросила я.
– Да, был однажды, – отвечал он. – Лишь несколько дней, и я видел Ниагару. Я всегда хотел посетить ее снова, но мое здоровье не позволяет мне совершать длительные путешествия. Я стараюсь быть в курсе всего, что происходит в Америке, и очень ценю те сотни писем, которые я ежегодно получаю от читающих мои книги американцев. В Калифорнии живет один человек – он много лет подряд пишет мне. Он рассказывает мне о событиях в своей семье, штате и стране, – словно лучшему другу, – но мы никогда с ним не встречались. Он постоянно приглашает меня к себе в гости. Не знаю, чего я хотел бы больше, чем увидеть всю вашу страну – от Нью-Йорка до Сан-Франциско.
– А как вам пришла в голову мысль написать «Вокруг света за восемьдесят дней?», – поинтересовалась я.
– Благодаря газете, – ответил он. – Однажды утром, листая номер «Le Siécle», я нашел в одной из его статей обсуждение и некоторые расчеты, которые доказывали, что восьмидесяти дней вполне достаточно, чтобы объехать всю Землю. Эта идея понравилась мне и, размышляя над ней, мне показалось, что в своих расчетах автор не учел временную разницу между меридианами, но мне подумалось, что именно благодаря этому обстоятельству, мне стоило написать роман, что потом и сделал. Но в противном случае мне даже за перо браться смысла не было.
– Я купил яхту, я путешествовал на ней по всему миру, изучал географию разных мест, а потом использовал эти заметки в самом романе. Но теперь, когда мое здоровье не позволяет мне покидать мой дом, я вынужден читать описания других людей.
М-р Верн спросил меня, каков мой маршрут, и я, весьма довольная тем, что могла говорить о том, что он мог понять, ответила ему:
– Сначала из Нью-Йорка в Лондон, затем Кале, Бриндизи, Порт-Саид, Исмаилия, Суэц, Аден, Коломбо, Пинанг, Сингапур, Гонконг, Йокогама, Сан-Франциско и снова Нью-Йорк.
– А почему вы не посетите Бомбей, как это сделал мой герой Филеас Фогг? – спросил м-р Верн.
– Потому что я больше хочу спасти время, чем молодую вдову, – ответила я.
– Вы могли бы спасти молодого вдовца до своего возвращения, – улыбнулся м-р Верн.
Я тоже улыбнулась – той всепонимающей улыбкой, каковой всегда в таких случаях улыбаются пока еще ни в кого не влюбленные девушки.
Глянув на свои маленькие наручные часики, я обнаружила, что времени у меня осталось уже очень немного. Был только один поезд, на котором я могла из Амьена уехать в Кале, и если бы я его упустила, мне пришлось бы просто взять и тем же путем, которым я прибыла сюда, вернуться в Нью-Йорк, ибо опоздание на этот поезд означала задержку на целую неделю.
– Если м-р Верн не сочтет это за дерзость, я хотела бы увидеть его кабинет, прежде чем покинуть его дом, – сказала я.
Он ответил, что был бы невероятно счастлив показать его мне, и как только моя просьба была ему переведена, мадам Верн встала и зажгла одну из высоких восковых свечей.
Бодрым и упругим шагом, словно юная девушка, идя впереди, она возглавляла нашу процессию. М-р Верн, который по причине ранения немного хромает, следовал за ней, а мы замыкали кортеж. Миновав оранжерею, мы вошли в небольшую комнату, путь из которой продолжился по спиральной, а точнее говоря, винтовой лестнице. Останавливаясь на каждом витке, мадам Верн зажигала газовый светильник.
Оказавшись на верхнем этаже, в холле, который своей формой и размерами точно соответствовал лежавшей под ним оранжерее, м-р Верн прошел дальше, а мадам Верн остановилась, чтобы зажечь газ. Он открыл дверь, шагнул внутрь комнаты, и я последовала за ним.
Я была невероятно поражена. Судя по другим покоям этого дома, я думала, что кабинет м-ра Верна такой же – просторный и такой же богато обставленный. Ознакомившись с великим множеством описаний рабочих кабинетов известных писателей, я как-то даже немного завидовала их (ведь наши нью-йоркские обиталища так малы и так дороги) просторным кабинетам, щедро декорированным ручной резьбой и уставленным множеством недешевых безделушек письменным столам, обилию украшающих стены редких гравюр и картин и обрамляющим окна прекрасным портьерам и, признаюсь, я думала, что и не удивительно, что в такой обстановке авторы смогли воплотить те свои фантазии, которые впоследствии сделали их такими знаменитыми.
Но, увидев кабинет м-ра Верна, я просто стояла и молчала – так сильно удивил он меня. М-р Верн открыл решетчатое окно, – единственное в этой комнате, а вошедшая после нас мадам Верн, поспешила зажечь висевшей над невысокой каминной полкой газовую лампу.
Очень маленькая комнатка, почти такая же, как моя нью-йоркская каморка, скромная и очень просто обставленная. Прямо перед окном – письменный стол. Того обычного мусора, который является непременным атрибутом письменных столов большинства деятелей в области литературы, не было, а в предназначенной для него мусорной корзине, которая как правило доверху наполнена тем, что очень часто считается их самыми удачными произведениями, в тот момент лежало лишь нескольких небольших обрывков.
На столе находилась лишь аккуратная стопка исписанной бумаги, размером, вероятно, примерно 8x10. Это была часть рукописи романа, над которым в настоящее время трудился м-р Верн. С большим волнением я приняла ее из его рук, а взглянув на его аккуратное письмо, – действительно, настолько аккуратное, что если бы я заранее не знала, что это проза, я могла бы подумать, что это почерк поэта, – и была невероятно впечатлена такой исключительной аккуратностью этого французского писателя. В нескольких местах он начисто стер то, что написал ранее, и никаких зачеркиваний, что навело меня на мысль, что м-р Верн улучшал свою работу только устранением ненужного, а не дописыванием нового.
Кроме рукописи, чернильницы и стаканчика для перьев, на столе больше ничего не было. Только один простой стул, – и он стоял перед столом. Единственным – и последним – предметом мебели являлась стоявшая в углу широкая и невысокая кровать, – здесь, в этой скромной комнате, Жюль Верн и написал те самые книги, которые навсегда прославили его имя.
Наклонясь над столом, я выглянула из распахнутого им маленького решетчатого окна. Я увидела скрывавшийся за сумеречной мглой высокий шпиль далекого собора, а чуть ближе – парк, за которым мне удалось разглядеть въезд в пролегавший под домом м-ра Верна железнодорожный туннель. Очень многие из тех американцев, которые ежегодно посещают Францию, приняв решение отправиться из Амьена в Париж, непременно проезжают через этот туннель.
Покинув кабинет, мы перешли в библиотеку. Все стены большой комнаты были полностью закрыты книжными полками – от пола до потолка, а за стеклом этих полок виднелись корешки великолепно переплетенных книг, – я думаю, они стоили целое состояние.
Пока мы изучали все это литературное богатство, у м-ра Верна родилась одна идея. Взяв свечу и попросив нас следовать за ним, он вышел в холл и, остановившись перед висевшей на стене большой картой, одной рукой поднял свечу, а другой указал нам на несколько отмеченных синим цветом значков. Еще до того, как мне перевели его слова, я догадалась, что на этой карте, прежде чем отпустить своего героя Филеаса Фогга в его кругосветное путешествие за восемьдесят дней, своим синим карандашом он отметил его маршрут. После того, как все мы приблизились к нему, снова взяв в руки карандаш, он точно так же отметил те места, через которые должен был пройти мой путь – не такой, как у Филеаса Фогга.
Очень неторопливыми были наши шаги, когда мы вновь шли по ступеням винтовой лестницы. Настало время прощаться, я чувствовала, что расстаюсь с истинными друзьями. В гостиной, где мы сидели перед тем, как подняться наверх, на столике мы обнаружили вино и печенье, и м-р Жюль Верн пояснил нам, что, вопреки своим обычным правилам, он распорядился подать нам вина, чтобы все мы с удовольствием выпили за успех моего необычного предприятия.
Зазвенели бокалы и все присутствовавшие пожелали мне счастливого пути.
– Если вам удастся сделать это за семьдесят девять дней, я первый буду аплодировать вам, – сказал Жюль Верн, и я поняла – он сомневается в возможности сделать это за семьдесят пять, как я обещала. Желая оказать мне любезность, он попытался поговорить со мной по-английски, – ему это удалось, – в тот момент, когда его бокал коснулся моего, он сказал:
– Удачи вам, Нелли Блай!
Но мадам Верн была не менее галантной, чем ее супруг. Она сказала м-ру Шерарду, что она хотела бы на прощанье поцеловать меня. Сообщив мне о ее таком добром намерении, он отметил, он добавил, что во Франции считается большой честью, когда женщина желает поцеловать незнакомого человека.
Я не привыкла к подобного рода формальностям или фамильярностям, но у меня и в мыслях не было отказать в проявлении такого изысканного внимания, поэтому я подала ей руку и склонила голову, ведь я была выше ее, и она поцеловала меня – нежно и ласково – в обе щеки. Затем она подняла свое красивое лицо, чтобы и я могла поцеловать ее. Я с трудом подавила сильнейшее желание поцеловать ее в губы – такие нежные и розовые, – и показать ей, как мы это делаем в Америке. Мое озорство довольно часто одолевает мое умение правильно вести себя, но на этот раз я смогла сдержаться и поцеловать ее так же, как она сама поцеловала меня.
С непокрытыми головами, и невзирая ни на какие наши протесты, они вышли за нами в холодный двор, и до тех пор, пока у меня была такая возможность, я видела, как стоя у калитки, они махали мне, а бурный ветер развевал их седые волосы.
ГЛАВА 5
НА ПУТИ В БРИНДИЗИ
Потом, после того, как м-р и мадам Верн окончательно скрылись с моих глаз, мои мысли вновь обратились к моему путешествию. Я боялась, что удовольствие от моего визита в их дом поставит под угрозу успех моего тура.
Возница получил указание вернуться на вокзал со всей возможной скоростью, но мне казалось, что карета катилась так медленно, что я успокоилась только тогда, когда вполне убедилась, что он и в самом деле доставит нас на вокзал в самый кратчайший срок.
Спустя несколько минут после того, как мы добрались туда, прибыл поезд. Тепло распрощавшись с м-ром Шерардом, я возобновила свое кругосветное турне, и визит к Жюлю Верну стал частью моего прошлого. Я столько времени провела на ногах – без сна и покоя, – и, отклоняясь от своего пути, преодолела столько миль для того, чтобы иметь честь увидеть м-ра и мадам Верн! Но я чувствовала, что если бы мне предстояло объехать весь мир исключительно ради этого удовольствия, мне отнюдь не стоила считать эту цену слишком высокой.
Поезд, который вез нас в Кале, как мне сообщили, называли гордостью Франции. Это «клубный поезд» и построен он по образцу американского. Вагоны его настолько узки, что тому, кто привык более широким, этот «клубный поезд» кажется игрушечным.
Мне было любопытно узнать, почему этот поезд называется «клубным». Сперва меня посетила дурацкая идея, что это частная собственность какого-нибудь клуба, средство для удовлетворения особых потребностей его членов, и я была не очень уверена, смогу ли я совершить поездку на таком исключительно «мужском» поезде. Тем не менее, присутствие на нем нескольких женщин, успокоило меня, но, несмотря на то, что я много расспрашивала о нем, все, что я смогла узнать, было то, что он считался одним из лучших поездов Европы.
В том вагоне, в котором мы ехали, как я уже упоминала, было несколько женщин и очень много пассажиров-мужчин. Вскоре после отбытия из Амьена, проводник объявил, что ужин будет подан в первом вагоне. Все сразу же встали и направились к обеденному вагону. Я подумала, что в этом поезде, наверное, два обеденных вагона, поскольку мы обедали за табльдотом, причем обед был прекрасным, да и места хватило абсолютно всем.
После сыра и салата мы вернулись в наш вагон-гостиную, где пили поданный нам кофе, – прекрасное улучшение нашей системы и вполне достойное перенятия.
По прибытии в Кале, выяснилось, что у меня в запасе есть целых два часа и даже больше. Поезд, на котором я собиралась ехать в Бриндизи, – это еженедельный почтовый поезд, он предназначен для перевозки почты, а не пассажиров. Свой путь он начинает в Лондоне, по пятницам, в восемь часов вечера. Для тех, кто желает им воспользоваться, есть правило – билеты на этот поезд будущий пассажир должен купить за двадцать четыре часа до его отбытия. Почту и пассажиров переправляют через пролив, а из Кале поезд отправляется в 1.30 ночи.
Кале – это не самое приятное место в мире для, того, кто решил провести в нем свое свободное время и хорошо отдохнуть. Гуляя вдоль причала, я полюбовалась на маяк, который, как мне сказали, является одним из самых красивейших в мире маяков, поскольку он светит намного дальше, чем любой другой из его собратьев. Его фонарь вращается, мощные, разбегающиеся в разные потоки испускаемого им света, как мне показалось, настолько близко пролетали над нашими головами, что я даже пыталась уклониться, чтобы избежать встречи с ними. Конечно, это была лишь иллюзия, поскольку они никак не соприкасаются с землей, а просто парят между землей и небом, словно нити огромной и незавершенной паутины. Интересно, а видели ли когда-нибудь жители Кале луну и звезды?
Уже ближе к концу причала находится очень красивый железнодорожный вокзал. Это довольно большое здание, но, насколько я могла судить, в этот час ночи совершенно безлюдное. С той его стороны, которая обращена к причалу, есть крытая прогулочная галерея, – очень, как мне кажется удобная и привлекательная для ожидающих своего поезда пассажиров.
Мой компаньон отвел меня в ресторан. Обслуживавший нас француз-официант не слишком хорошо говорил по-английски, но, тем не менее, все понимал. После объявления о прибытии лондонского парохода, мы вышли из ресторана и увидели сходящих с него на берег и направляющихся к стоявшему неподалеку поезду пассажиров. Тысяча мешков с почтой – их очень быстро перегрузили с парохода в почтовый вагон, – я попрощалась со своим спутником и вскоре покинула Кале.
На этом поезде есть только один предназначенный для пассажиров вагон. Это спальный вагон компании «Pullman Palace», рассчитан он на двадцать два пассажира, но, как правило, в нем никогда не бывает более двадцати одного, тем более что одно место предназначено для его проводника.
На следующее утро, не имея ничего, что могло бы занять мое свободное время, я решила получше рассмотреть своих попутчиков. Свое находившееся в самом конце вагона купе, я разделяла с красивой английской девушкой, – с такими румяными щеками и такой копной великолепных золотисто-каштановых волос, каковых я до сих пор ни кого еще не видела. Со своим пожилым отцом-инвалидом она ехала в Египет, – провести в нем зимний и весенний сезоны. Она была ранней пташкой – задолго до того, как я проснулась, она встала и ушла к своему, ехавшему на противоположном конце вагона отцу.
Покинув свое место, чтобы дать проводнику возможность привести мое купе в порядок, я была очень удивлена столь странным интерьером этого спального вагона. От того, как были установлены подножки и разделяющие спальные места перегородки, создавалось впечатление, будто вагон был собран из составленных друг с другом коробочек. Некоторые из пассажиров пили, иные играли в карты, – и все они курили, – до тех пор, пока дышать стало абсолютно нечем. Я не против сигарного дыма, если есть хоть какая-нибудь, пусть даже небольшая вентиляция, но когда ты чувствуешь, что дышишь мелассой, а не обычным воздухом, вот тогда я очень мягко и выражаю свой протест. Вскоре так и случилось, и я спросила себя – а если бы в одном из пульмановских вагонов нашей, столь гордящейся своей свободой страны, произошло нечто подобное – каков был бы результат? И мой ответ состоял в том, что именно благодаря этой свободе у ничего такого и не случается. Женщины-путешественники в Америке пользуются теми же правами и величайшим уважением, что и мужчины.
Пройдя по вагону и заглянув в каждую «коробочку», я обнаружила в них лишь угрюмых и крайне плохо воспитанных людей. Когда же я добралась до середины вагона, мой соседка по купе – юная англичанка, которая составляла общество своему отцу, увидела меня и любезно пригласила присоединиться к ним.
Я помню ее отца – очень культурного и широко мыслящего человека, притом с хорошим чувством юмора, благодаря которому я смогла легче пережить звуки его страшного разрывного кашля, постоянно прерывавшего его речь и словно от дикого ужаса сотрясавшего его немощное тело.
– Отец, – своим чистым и музыкальным голосом сказала юная англичанка, – священник передал для вас перед нашим отъездом большой молитвенник, и я положила его в вашу сумку.
– Моя дочь очень заботлива, – сказал он мне, затем, обратившись к ней, с улыбкой добавил. – Пожалуйста, воспользуйтесь первой возможностью, чтобы ему этот молитвенник, и с благодарностью от моего имени скажи ему, что, возможно, он когда-нибудь очень поможет ему; я буду очень огорчен, если на такой длительный срок он останется без своей книги.
Девушка призадумалась – судя по выражению ее лица, эти его слова ей не понравились, и она решительно не хотела расставаться с этим молитвенник. Крепко, обеими руками она прижимала к груди большой молитвенник, и когда ее отец в шутку сказал ей, что она выбрала самый большой из всех, какой только смогла найти, и который по его мнению занимает слишком много драгоценного места, хотя, если бы она взяла меньший, и это было бы намного практичней, я в действительности была поражена выражением невероятной решимости на ее лице. Во всем остальном она была самой милой, самой нежной девочкой из всех, с которыми я когда-либо встречалась, но ее вера была твердой, бескомпромиссной и всеосуждающей, – той, что ничего не оставляет безнаказанным и Небесами может поклясться в том, что язычник проклят навеки, поскольку по рождению своему, он не способен постичь ее веру.
Она потратила целый день на то, чтобы приобщить меня к своей вере, а я, сидя и прислушиваясь к ее словам, думала о том, что если уж она и не является самой Кэтрин Элсмер [3], то, во всяком случае, очень похожа на этот любопытный персонаж.
С самого первого дня на каждой посещенной нами станции, поезд пополнялся новой едой, а проводник или охранник, как тут его называли, потом обслуживал пассажиров. Вечером к поезду прицепили обеденный вагон, но женщинам сообщили, что им не следует обедать в обществе мужчин, поэтому нас продолжали обслуживать в наших купе.
Вполне возможно, во время путешествия по Франции я смогла бы увидеть больше, если бы окна моего вагона были несколько чище. Судя по их виду, я думаю, их никогда не мыли. Мы ехали почти без остановок, разве что ради угля или воды, поскольку между Кале и Бриндизи новых пассажиров не было.
Весь день мы мчались среди высоких, красивых и украшенных белоснежными шапками гор. Я обнаружила, что мне все-таки немного холодно – даже в ольстере и накинутом поверх него покрывале. Около восьми часов утра мы прибыли в Модену. Там наш багаж осмотрели и всех пассажиров заблаговременно уведомили в том, чтобы они были готовы покинуть вагон и отпереть замки принадлежавших им сумок и чемоданов. Проводник несколько раз спросил меня – полностью уверена ли я в том, что у меня с собой лишь одна сумка, и в то ж время сообщил, что те сумки и чемоданы, которые будут заперты, а их владелец не объявится, таможенные инспектора изымут. Потом, убедившись, что иного багажа у меня нет, он сказал, что с такой маленькой сумкой выходить из вагона мне нет необходимости, – такую никто осматривать не будет.
Спустя полчаса мы были на земле Италии. С большим нетерпением я ждала встречи с этой цветущей и солнечной страной, но, сколько бы я не старалась всматриваться через покрытое изморозью окно, темная ночь ни разу не позволила мне даже беглого взгляда на солнечную Италию и ее смуглых жителей. Я улеглась очень рано. Холодно было настолько, что я никак не могла согреться, и я не могу утверждать, что от отдыха в постели мне стало намного теплее. Для каждого спального места предназначалось только одно. Я навалила на полку всю свою одежду и половину ночи бодрствовала в размышлениях о том, как повезло тем пассажирам, которые ехали на этом поезде на прошлой неделе. Дело в том, что именно в том же месте, которое мы проезжали, на этот поезд напали итальянские бандиты, и со слегка окрашенной горечью завистью я подумала – даже если они тоже чувствовали нехватку одеял, у них, тем не менее, было нечто такое волнительное, что смогло разогнать кровь по их жилам.
