Виктор Васильев
Зарубки на сердце
ЗЕМЛЯЧОК
Герасима Ивановича, нашего старосту, арестовали. Ходил слух, что он укрывал еврейскую девочку – где-то под нарамипрятал. Кормил из своего пайка. Очень жаль его. Хороший был человек. При нем был порядок на раздаче баланды и хлеба. По алфавиту он называл фамилию и состав семьи. А раздатчик, обычно один из пленных, наливал соответствующее количество порций на всех членов семьи. Ни драк, ни давки, ни споров в очереди не возникало.
Теперь же вместо старосты начальником барака поставили злющую эстонку Хильду. Она потребовала, чтобы каждый живой человек сам вставал в очередь за баландой и чаем. А если ты больной, не можешь стоять, то жди, когда остатки баланды пленный разнесет прямо на нары под ее неусыпным контролем. Если больной лежит без сознания, значит, есть ему незачем, ничего не получит. Если что-то не так, кто-нибудь недоволен, то при ней всегда плетка за поясом. А споры и недовольные были почти всегда, поэтому плетка работала без выходных.
Борис возненавидел Хильду с первых дней.
– Ты понимаешь, – говорил он мне, – из-за этой гадины тетя Фрося часто не получает даже баланды. Мне ее порцию не выдает, а на нары приносит в самую последнюю очередь, из остатка, которого часто не хватает. Раз вы из гестапо, то жить не должны, считает Хильда. Финский нож по ней плачет, – закончил Боря.
Мне стало жутковато от его слов:
– Что ты говоришь, Боря?! Ты же мальчик еще!
– Я был мальчиком до гестапо. Там сломали мне тело и душу. Но в правой руке есть еще сила для мести.
Я не знал, как реагировать на его настроение. Борис заметил мое смущение, сказал примирительно:
– Не дрейфь! Я не бегу за ножом. Главное, не дать всяким гадам уйти от расплаты, когда наши придут.
***
С Борисом мы теперь виделись каждый день. Иногда сидели на нашей скамейке у стенки барака, вспоминали Сиверскую, или я рассказывал о своих злоключениях. Иногда ходили на пустырь в надежде найти что-нибудь дельное. Однажды он показал на пристройку вблизи ворот и спросил:
– Ты знаешь, что там, в этой пристройке?
– Откуда мне знать? – удивился я.
– Это кухня. Там готовят нам баланду и хлеб. Хочешь там побывать?
– Так нас и пустят! Разевай рот шире!
– Со мной пустят.
– Ты что же, начальник какой?
– Блат есть. Земляк мой там служит, – сказал Борис вполне серьезно. – Он родом из села Рождествено, совсем рядом с Сиверской.
У входа перед нами встал эстонец.
– Мы к Сердюкову, – пояснил Борис.
Эстонец посторонился, давая дорогу. Навстречу вышел пленный в потертой гимнастерке и солдатских штанах. Упитанный, сероглазый, со вздернутым носом.
– Ой, землячок мой пришел! – обрадовался он. – Проходите сюда, – показал он на закуток, где были маленький столик и две табуретки. – Сейчас я соберу для вас что-нибудь.
Мы уселись за стол. Я огляделся. Маленькая комнатка, метров пять квадратных, окошко с железной решеткой, стены оклеены немецкими (а может быть, эстонскими) газетами. Дощатый пол, хлипкий, скрипучий. Слева от окна – топчан и портрет Гитлера над ним в простенькой рамке.
Вернулся Сердюков. Принес сковороду с жареной картошкой со шкварками, две ложки и два куска настоящего хлеба. «Ешьте», – сказал, присаживаясь на топчан. Я захлебнулся от аромата горячей картошки, даже голова закружилась. Борька понял меня. Сунул мне кусок хлеба в руку, ложку – в другую, тронул за плечо:
– Успокойся. Давай наворачивай.
Я торопливо, как будто у меня отнимают, стал забрасывать в рот картошку, как в паровозную топку, и глотать ее не разжевывая. Борька опять тронул меня за плечо:
– Разжевывай медленно, пока зубы целы. Растягивай наслаждение.
Какой чудесный друг у меня! Жаль, что в Сиверской этого я не знал. А с топчана во все глаза смотрел на нас русский солдат. Столько сострадания было в его взгляде! Мне показалось, что он едва сдерживает желание обнять, приласкать нас. Но что-то мешало ему. Может быть, портрет на стене?
– Боря, как твоя тетя Фрося? Не становится лучше ей?
– Нет, дядя Вася. Все хуже становится. Кашель кровавый душит, руки-ноги холодеют. И сердце бьется все тише и реже.
Солдат достал из кармана пергаментный пакетик:
– Здесь свежий творожок удалось достать. Может быть, это она проглотит?
– Спасибо, дядя Вася. Вы для нее как святой.
– Ну, ну! Не забывайся! – вдруг одернул его солдат.
Мы доели картошку. Я стал хлебом вылизывать сковородку.
– А где туалет у вас? – спросил Боря.
– Пойдем, проведу, – ответил солдат.
Я приподнялся, хотел с ними идти. Но Боря ладошкой вниз показал: «Сиди!» Я остался долизывать. Догадался, что им надо поговорить наедине. Через пять минут они вернулись. Дядя Вася проводил нас мимо эстонца.
– Смотри, никому ни слова о картошке, о кухне, – сказал Борис по дороге.
– Почему? – удивился я.
– Значит, глуп еще, раз не понимаешь.
– Ты предупредил – теперь могила.
– То-то же! Пойдем, я познакомлю тебя с тетей Фросей.
***
Я у Борькиных нар еще ни разу не был. Оказалось, что он живет в самом конце от входа в барак, на первом этаже сдвоенных нар. Тетя Фрося, высохшая до костей, лежала в косынке, ватнике и ботах с шерстяными носками. Открытые неморгающие глаза. Рядом лежало кашлем окровавленное полотенце. Борис потрогал ее бледные щеки и руки – они были холодные. Сердце не билось. Борис не заплакал. Видимо, он уже разучился плакать. Он молча наклонился, закрыл ее глаза, положил свою голову на грудь, обнял тетю Фросю за плечи и так постоял несколько минут. Тихо, как бы сам себе прошептал: «Я отомщу!»
Я стоял в оцепенении. Шел познакомиться с живой тетей, а оказался у мертвой. Но еще больше было мне неприятно, когда Борис деловито стал раздевать свою тетю. Сначала снял с головы шерстяную косынку – рассыпались красивые темные волосы. Потом стал снимать с нее ватник. Приподнял за спину левой рукой до положения полусидя, поочередно вытащил руки из рукавов, а потом выдернул и ватник из-под нее.
– Зачем ты ее раздеваешь? – поморщился я.
– У нас нет одеяла. Раньше ночью мы прижимались и согревали друг друга. Теперь ее ватник даст мне тепло, – он взял белое полотенце с пятнами крови, обмотал им стойку нар.
– А это зачем? – удивился я.
– Это сигнал для похоронной команды, что на нарах есть покойник, надо убрать, – пояснил Борис. – Теперь давай помянем душу ее творожком с кухни, который был ей предназначен.
Борис достал из кармана пергаментный пакетик. Развернул его, перочинным ножом разделил творожок на две части.
– Боря, можно я половинку своей доли отнесу сестренке? – спросил я с надеждой.
– Нет, Витя, нельзя. Начнутся расспросы, откуда взял. Нам не надо расспросов.
У Бориса откуда-то появились две чайные ложки. Мы молча съели творожок. Встали около тети Фроси. Борис вдруг перекрестился сам и перекрестил покойницу.
– Господи, прими ее в царство Божие. Она хороший человек. В годы войны заменила мне маму, – просил он у Бога.
***
Я вернулся домой, то есть к своим нарам, уже в сумерках. Все приготовили кружки, собрались идти в очередь за чаем.
– Ты где пропадал так долго? – с тревогой спросила бабушка. – Мама твоя заболела тифом, увезли ее в какой-то тифозный барак. Она так хотела проститься с тобой! Может, и не увидитесь больше.
– Типун тебе на язык, мама! Что ты каркаешь раньше времени? – одернула ее Оля. – Может быть, и поправится, Бог даст.
Меня словно холодной водой окатили. Только что с Борькиной тетей прощался, а здесь уже своя беда поджидала. Я раньше слышал, что тиф – очень опасная болезнь, многие от нее умирают. Значит, и в нашем бараке появился этот безглазый, безносый брат смерти по имени тиф.
Потянулись дни и недели в томительной безвестности и тревоге.
На другой день я рассказал Борису о тифе, о маме.
– Надо жить, надо терпеть. Может быть, наши немцев и дальше погонят, до нас дойдут.
– Я что подумал, Боря… Может быть, на нас беды посыпались потому, что мы у предателя картошку ели?
Борис привстал со скамейки, окинул меня оценивающим взглядом и назидательно сказал:
– Пускай все думают, что дядя Вася – предатель. Это даже хорошо. Только я и еще кому надо знаем, что ему можно верить. Этот разговор выкинь начисто из головы, если не хочешь познакомиться с иголками под ногтями. И хватит об этом, – продолжил Борис. – Сегодня после ужина я познакомлю тебя с учителем истории, который рассказывает всем желающим о различных приключениях путешественников и рыцарей. Так что приходи к печке, я встречу тебя.
УЧИТЕЛЬ
После ужина Борис привел меня к нарам недалеко от печки. Там на третьем этаже было много свободного пространства и накидано с десяток брикетов прессованной соломы. Человек десять слушателей, в основном мальчишки и девчонки, уже сидели на брикетах. Мы с Борей поднялись к отдельно сидящему мужчине в серой куртке и белой рубашке с галстуком.
– Здравствуйте, это Витя, – отрекомендовал меня Борис.
Мужчина внимательно посмотрел на меня. Не сказав ни слова, кивком головы показал на свободный брикет. Мы с Борей сели.
– Что ж, давайте начнем нашу встречу, – сказал учитель четким, приятным голосом. – Сегодня я расскажу о Зигфриде, о кладе нибелунгов и битве с драконом. О красавице Кримхильде и других приключениях Зигфрида я расскажу в другие дни. Так что приходите слушать продолжение моих рассказов хоть каждый вечер.
– Итак, – начал он, – нидерландский король, отец Зигфрида, созвал тысячу доблестных рыцарей на широкий пир в честь посвящения сына в рыцари и в честь проводов его на битву с нибелунгами. Было зажарено пять сотен баранов, сотня быков, десять сотен гусей и угрей. Открыто двести бочек вина. Столы просто ломились от изысканной пищи. Со всех сторон слышались здравицы в честь благодетеля-короля и его славного сына. Зигфриду подарили непробиваемый щит и кольчугу, стальной шлем и вороного коня. А меч подарили такой острый, что он на лету разрубал подброшенную пушинку!
Учитель встал, опираясь левой рукой на трость, а правой ладошкой показал, как он разрубил бы такую пушинку. Потом успокоился, сел на свой брикет и продолжал:
– На заре, еще солнце не успело искупаться в Рейне, Зигфрид со своим отрядом рыцарей отправился в путь. Два короля воинственных нибелунгов ждали с ним встречи… Через две недели прискакал в Нидерланды гонец с радостной вестью: «Оба короля нибелунгов убиты, отряды воинов разбиты и просят Зигфрида стать их королем». Еще Зигфриду достался клад золота и драгоценностей, спрятанный нибелунгами в огромной пещере. Но вход в пещеру сторожит страшный дракон, которого еще надо победить. А шкура дракона такая крепкая, что от нее отскакивают и меч, и стрела, и копье. Только брюхо дракона имеет мягкую кожу. Но как заставить дракона лечь на спину или встать на задние лапы?! И Зигфрид придумал. Он вырыл узкий ров, устроился там со своим мечом и стал дразнить дракона. Рассерженный зверь пошел на человека на своих коротких лапах, накрыл своим телом ров, где тот лежал. А Зигфриду этого и надо было. Он воткнул свой меч прямо в сердце чудовища. Ров наполнился его кровью. Тогда Зигфрид столкнул дракона в сторону, скинул с себя всю одежду и обувь, искупался в драконьей крови. И не заметил, что между лопаток прилип к телу маленький липовый листок. Вся кожа воина ороговела, стала непробиваемой для стрелы, меча и копья. И только на месте листочка осталась незащищенная кожа, уязвимая для любого оружия…
Учитель встал, потянулся. Завороженные слушатели раскрыв рты сидели и ждали продолжения.
– Все на сегодня, хватит. Приходите завтра, продолжение следует, – усмехнулся он.
Кажется, что только-только он начал рассказ – и уже перерыв. На самом интересном месте. А Боря говорит, что он больше часа рассказывал. Мы попрощались с учителем и спустились на пол.
– Ну как тебе, понравилось? – спросил Боря.
– Не то слово! Я как будто побывал в другом мире! Так складно, так образно он говорил, будто я рядом стоял и одежду Зигфриду подавал, пока тот купался. Очень жаль, что не пришлось мне в школу ходить столько лет!
Мы распрощались с Борисом и разошлись по домам. «Боря обещал меня познакомить с учителем, а сам даже имени его не назвал, – думал я по дороге. – Словом единым с ним не обмолвились. Непонятно как-то».
От мамы никаких вестей. Занозой в сердце саднил вопрос: как она там? Чем ей можно помочь? Жива ли еще она? Ведь если умрет, то могут нам даже не сказать об этом. Увезут в общей куче покойников. «А я тут развлекаюсь, сказки слушаю», – вдруг устыдился я.
ЭПИДЕМИЯ
Красных повязок на стойках нар, то есть сигналов о том, что на нарах лежит больной тифом, с каждым днем становилось все больше и больше. Теперь больных никуда не увозили – оставляли здесь же болеть и умирать, так как тифозный барак давно был переполнен. Все больше больных лежат без сознания, и новая начальница Хильда не дает им ни баланды, ни чаю, ни хлеба. Лекарств – никаких. Если есть рядом родственники, то хоть воды принесут из бочки – попить и сделать холодный компресс.
На нашей стойке тоже появилась красная повязка. На третьем этаже, над нами, заболела девочка Тая. Все щебетала, капризничала – и вдруг замолчала. Ее кока Нина, стоя на коленях, негромко молилась вслух:
– Господи! Ты всемогущий, всевидящий! Зачем тебе моя девочка? Не отнимай ее у меня, Христом Богом прошу! Если уж надо тебе, так возьми кого-нибудь из немецких детишек!
Моя бабушка осторожно коснулась ее руки:
– Нина! Нина, послушай меня! Твоя Таечка жива еще. Не хорони ты ее раньше времени!
Нина оглянулась на бабушку непонимающим взглядом.
– Возьми кружку да миску, пошли в очередь за баландой, – уговаривала бабушка.
– Какая баланда?! Мне ничто в рот не полезет, пока Тая больна. Она же оставит меня сиротой, если…если… – и Нина расплакалась.
– Поплачь, поплачь, горемычная. Может быть, полегчает, – утешала бабушка.
На пятый день лицо и ручки у девочки стали бледными и холодными. Кока Нина попросила Олю поднести зеркальце ко рту девочки.
– Может быть, она еще дышит? – с последней надеждой сказала Нина.
Но напрасными были надежды. Зеркальце не запотело. Нина словно оцепенела. Потом резко вскинула обе руки вверх и закричала на весь барак:
– Господи!!! Ведь я же просила тебя!!! – и рухнула вниз лицом на хрупкое тельце девочки.
Нина не ходила за баландой и чаем, ничего не ела и не пила. Все лежала. Как безумная, смотрела вверх, на стропила крыши. На вопросы, на участие не отвечала. И вскоре умерла, как обещала, от истощения и тоски.
***
Крестный через пленного санитара, работавшего в тифозном бараке, узнал, что моя мама жива. Лежит без сознания двенадцатые сутки. Иногда в бреду просит пить. Бабушка у кого-то выпросила соску, натянула на бутылку с чаем и передала крестному:
– На, попроси своего санитара, чтобы сунул бутылку в потайной карман ее пальто. Там чай не остынет, и Настенька, даже в бреду, сможет до него дотянуться…
Красные повязки на стойки перестали подвязывать. Бесполезно. В каждой семье, на каждых нарах кто-нибудь болел тифом. Зато белых повязок становилось все больше и больше. Идешь по бараку, как по моргу. Только среди мертвецов есть и живые люди, шевелятся. Обычно умирают молча, не называя ни имени, ни места рождения, ни рода занятий. Да никто из живых соседей и не спрашивает об этом. Люди становятся неинтересны друг другу. Нет ни мечты, ни надежды, ни желания бороться, цепляться за жизнь.
Два десятка санитаров из пленных добровольцев едва успевали на тележках вывозить покойников из барака и грудой складывать у стенки. Трупы коченели на морозе, становились гремучими. Два раза в день приезжали несколько больших фур с короткохвостыми лошадьми-тяжеловозами. Тогда санитары брали покойников за руки и за ноги, с размаху швыряли в глубокие фуры. Раздавался громкий треск и хруст мороженых костей. Мне не раз доводилось видеть и слышать эту работу. С тех пор всегда, когда вспоминаю об этом, в ушах раздается этот чудовищный хруст.
Санитарам, конечно, тяжело приходилось. И сами заразиться могли. Но эта работа была несравнимо легче той, которую выполняла основная масса пленных в каменоломнях и на стройках. Поэтому охотников работать на немцев санитарами было хоть отбавляй.
Крестного и Олю перестали гонять на работу, чтобы не выносить тифозную заразу в город. Оля – на грани заболевания. Днем она подсаживается к окошку и давит вшей. Нещадно давит. Берет свое нижнее белье, мое, Тонино, бабушкино, расправляет, просматривает каждую складочку, каждый шов и давит паразитов с хрустом между двух ногтей. Мы с Тоней помогаем ей находить вшей, но давить их не умеем. Еще она берет наволочку и гребешком вычесывает над ней наши волосы. Десятки вшей расползаются по наволочке, но Оля успевает их всех раздавить. Вскоре она заболела – ее увезли в тифозный барак уже без сознания.
Учителю запретили собирать людей и рассказывать интересные истории. С Борисом мы стали редко видеться. Как-то я заметил, что он сидит на скамейке у стенки барака. К нему подходил, прихрамывая, учитель с тростью в левой руке. Опрятно одетый, при галстуке. Я хотел подойти к ним, поговорить о нашествии тифа. Но Борис отрицательно покачал головой и жестом руки показал: дальше иди. Значит, были у них свои дела, знать которые мне не положено.
Еще раза два я заходил к его нарам. Думал помочь ему, если болен. Но не заставал его там. На третий раз пришел – пусто на нарах. Нет ни его, ни вещей. Может быть, перебрался на другие нары? Ведь не мог он умереть, он же не болел. Непонятно. А все непонятное вызывает тревогу.
МАМА
Незаметно и тихо вернулась мама. Целовать нас не стала, только прижала к себе меня и Тоню да по головке погладила. Слезы падали нам на волосы.
– Я ведь заблудилась в бараке, едва нашла вас, – говорила она сиплым голосом.
Тетя Сима и бабушка обняли ее, но ни о чем не расспрашивали. Видели, что мама очень устала, пока шла. Вдруг мама встала на колени перед березовой стойкой нар и воскликнула:
– Слава тебе, Господи! Слава тебе, Матерь Божья, и низкий земной поклон! Я снова увидела своих детушек! – и разрыдалась. Тетя Сима и бабушка подняли ее за руки, уложили на нары – прямо в той же одежде, в которой она лежала в сарае и вернулась в барак.
Мама проспала несколько часов, до обеда. Мы с Тоней были рядом. Нам все не верилось, что это наша мама, что это не сон.
Надо было идти в очередь за баландой. Мама сняла лишнюю одежду и валенки, взяла свою миску и кружку, пошла с нами к раздаче. Хильда признала в ней чужого человека, не хотела давать баланды. Долго пришлось ей растолковывать, что к чему. По ее мнению, никто не мог, не имел права выжить после сыпного тифа. Для чего же тогда нужна эпидемия?! Нехотя, но все же дала маме порцию. Недаром в очереди говорили, что руководство лагеря специально раздувало эпидемию без лекарств – как еще один способ массового уничтожения славян.
Мама охотно съела свою порцию. Потом села на нары, прислонилась спиной к стойке и стала рассказывать:
– Я была еще в сознании, когда санитары увозили меня на тележке. Большое счастье, что так тепло одели меня мама и Оля. Теплые кальсоны брата, ватные штаны, ватная фуфайка и сверх нее зимнее пальто мое с кроличьим воротником, два шерстяных платка и теплые меховые рукавицы спасли меня. Потому что тифозный барак оказался простым сараем для сена, где дощатые стены имели огромные щели. Сарай промерзал и продувался насквозь, как чистое поле. Больных туда привозили на верную смерть. А меня спасла Богородица, Матерь Божья. Да-да, не усмехайтесь! Но расскажу все по порядку. Сначала тело мое сотрясал внутренний озноб, и теплая одежда не помогала. В то же время голова горела от температуры. Потом был провал сознания – я ничего не помню. Сколько так продолжалось, что я говорила или кричала в бреду, совершенно не помню. Один санитар говорил, что четырнадцать дней я была без сознания. Но вот какая-то черная ночь. Я лежу в темноте и слышу легкий стук. Это мне гроб сколачивают, понимаю я. Вдруг появляется Богородица с ярким нимбом вокруг головы, и с нею рядом Спаситель – Иисус Христос. Он молча пихает мне в потайной карман пальто бутылку с соской, а в ней – лекарство.
Бабушка удивилась, дернулась возразить. Но опомнилась, промолчала.
– А Богородица, – продолжала мама, – мне говорит: «Хватит тебе лежать! Иди в барак и скажи всем, больным и здоровым, чтобы шли сюда, на встречу со мной». – «Хорошо-хорошо», – говорю я, и благодать разливается в моей груди. Я не различаю ни ее голоса, ни своего, а слышу каким-то чутьем. Спешу в наш третий барак. Кричу, как мне кажется, громко-громко: «Люди! Вас ждет Богородица! Идемте скорее к ней!» Но люди молчат, не обращают на меня внимания. Я еще и еще зову их, но никто не откликнулся. В печали я вернулась к Богородице: «Люди словно не слышат меня, никто не пошел со мной». – «Это потому, – отвечает Матерь Божья, – что ты не святая. Но не печалься. Теперь я пойду только к тем, кто меня позовет. А тебе я дарю иконку, молись на нее». С той поры я не теряла сознание, пошла на поправку. В потайном кармане пальто действительно оказалось лекарство в бутылке с соской. А в другом кармане я нашла иконку – точно такую же, какая была у меня до болезни и оставалась в бараке.
Мама была счастлива, и мы были счастливы. Поэтому не стали уточнять происхождение иконки и бутылки с соской. Мама не встретила Олю в тифозном бараке – они разминулись.
***
Меня и сестру почти одновременно стало знобить. Поднялась температура, появились тошнота, спутанное сознание. Пропал аппетит, интерес ко всему. Последнее, что я смутно помню, был чей-то шепот: «Зеркальце, зеркальце поднеси к губам» – и мой слабый испуг: вдруг не заметят пот на зеркальце и отправят меня, живого, к покойникам? Потом был глубокий провал сознания – на восемь дней. Бабушка говорила, что я метался в бреду, стонал, кому-то бессвязно грозил и требовал купить самокат. Почему именно самокат? Мечту довоенного детства, что ли?
На девятый день я услышал тихий бабушкин голос: «Никак Витенька глазки открыл? Ах ты мой миленький!» Я только успел подумать: «Считает меня совсем маленьким» – и опять впал в забытье. В следующий раз я уже отчетливо слышал, как бабушка говорила:
– Ешь, ешь супчик. Он сегодня с перловой крупой.
Она вылавливала ложкой крупинки и клала мне в рот. До чего же вкусная была перловка! Мягкая, сочная, крупная! Я навсегда полюбил эту крупу.
– А где же мама? – спросил я.
– Она Тоню кормит. Твоя сестра тоже пришла в себя, идет на поправку. И Оля уже почти поправилась.
Через день я уже попробовал ходить по бараку. Через два дня вышел на улицу, придерживаясь рукой за нары. Стоял ясный день. Было нежарко, но солнышко уже пригревало. По стенке барака едва-едва передвигалась белая бабочка. Видимо, только что вылупилась из куколки и мокрые крылья сушила на солнце. Тоже пережила второе рождение, как мы после тифа, сравнил я. Потихоньку дошел до нашей скамейки, посидел, вспомнил о Боре: где-то он сейчас? Что с ним сталось?
Вспомнил, как в Сиверской, еще до войны, он дразнил меня и Люсю: «Тили-тили-тесто, жених и невеста. Тесто засохло, невеста оглохла» – и мы чуть не подрались. Потом я ревновал его к Люсе, когда он провожал ее в школу, мечтал ему отомстить. А здесь, в лагере мы встретились чисто случайно: его тень оказалась длиннее моей в очереди за водой, и я оглянулся. Еще вспомнил его жуткий рассказ, как он со своей тетей Фросей помогал партизанам и пережил ужасные пытки в гестапо. Очень хотел бы знать, что он жив. «Надо будет сходить к его нарам: вдруг он уже объявился?» – решил я.
Но ни Бори, ни вещей его на нарах не было. Спрашивать о нем у мерзкой Хильды я боялся. Вернулся к своим нарам. Оказалось, что заболела бабушка. Мама сказала, что ее еще вчера знобило и тошнило, а сегодня подскочила температура. Увезли бабушку в тифозный барак. Там поправилась Оля, но осталась ухаживать за бабушкой.