Виктория Платова
После любви
– Я всегда могу уплыть, – покончив с театральной паузой, говорит он. – Туда. В океан.
И то правда: в обществе тунцов, салаки и скумбрии Ясину ничто не угрожает.
– А в чем заключается опасность?
Ясин приподнимает щупальце осьминога и принимается сосредоточенно рассматривать его, как будто именно там заключены все ответы на все вопросы, вопрос о гипотетической опасности Алекса Гринблата – не исключение.
– Этот человек опасный, мадам!..
Наконец до меня доходит, что Ясин не сможет сказать мне больше – даже при желании, проклятый языковый барьер, не позволяющий одному человеку приблизиться к истине, которой обладает другой. (Постскриптум: не забыть в следующий раз втюхать Ясину франко-арабский словарь, хотя гарантий, что французская истина является по совместительству и арабской истиной, не существует.)
– Держитесь от него подальше.
Дружеский совет (если невнятные стенания рыбака можно считать дружеским советом) явно запоздал, никаких сожалений по этому поводу я не испытываю. Скорее – бесшабашную, почти истерическую веселость.
– Обещаю вам быть предельно осторожной, Ясин!
Я кладу руку на руку Ясина, все еще держащего за руку осьминога (можно ли считать щупальца руками?). Пальцы Ясина кажутся мне холодными, липкими, покрытыми слизью, как можно принять их сторону, как можно поверить им?
Ясин врет.
Водит меня за нос – типично арабская, типично магрибская манера. И вообще, у Ясина дурной глаз, дурной глаз! Хасан и Хаким не так уж неправы.
– А сон?..
– Приходите одна, мадам! Приходите одна, и я расскажу вам свой сон.
Мерзавец!..
– Обязательно приду, Ясин. Вы меня заинтриговали.
«Intrigue» – вот как это прозвучало, неясно, понял ли меня Ясин.
– Этот человек опасный! Опасный!
В какой-то момент мне кажется, что не руки Ясина – осьминожьи щупальца обхватывают меня, ощущение не из приятных, оно заставляет вспомнить те дни (тот день), когда я была облеплена рыбьей чешуей, бр-р, гадость какая, ни один ключ того не стоит, ни одна курительная трубка! Побыстрее бы отрешиться от всего этого, и от Ясина заодно; Алекс Гринблат, скучающий на пирсе в ожидании, кажется мне едва ли не избавителем, с которым можно общаться, не прибегая к помощи словаря.
Я освобождаюсь от щупальцев, предварительно сунув в них мятую бумажку в двадцать дирхам, примерно столько стоит потрошеный тунец.
– Мне пора, Ясин.
– Да, мадам! Помните, что я вам сказал. И приходите одна.
– Да. Да…
Я выскакиваю из лодки как ошпаренная, ничьей помощи мне не понадобилось. Завидев мои маневры, Алекс поворачивается на сто восемьдесят градусов и быстрым шагом удаляется от края пирса, теперь мне придется бежать, чтобы нагнать его. Алекс – такой же мерзавец, как и Ясин. Меня окружают мерзавцы!..
– О чем вы говорили с вашим приятелем? – спрашивает Алекс, когда я оказываюсь рядом.
– Ни о чем. Я заплатила за тунца.
– Вы ведь говорили обо мне. Что именно?
– Вы понравились туземцу.
Почему я солгала? Чтобы не давать Спасителю мира лишнего повода для гордыни. «Вы понравились туземцу» звучит беззубо, стерто, полстроки из замызганного путеводителя, да и только; «туземец сказал, что вы опасный человек» – это придает ситуации пикантность и заставляет воображение качать мускулы и вырабатывать адреналин.
– А мне показалось, что я не так уж ему понравился.
– Вы ошибаетесь, Алекс.
– Я никогда не ошибаюсь.
Алекс Гринблат знает, что говорит. И ничего не забывает, о чем-то подобном я уже думала за завтраком. Вот и сейчас он спрашивает меня:
– Так к чему арабам снятся кошки? И сломанные стрелы… И…
– И змея.
– Да.
– Я не успела выяснить. И меня не волнуют чужие сны.
– Ценное качество. А собственные?
– Я их почти не вижу, а если вижу – не могу вспомнить. И потом… Погрузиться в сон – все равно что погрузиться в темноту.
– Не обязательно.
– За закрытыми глазами всегда темно. А у меня сложные отношения с темнотой. В темноте я ничего не вижу.
– Так вы уникум? – Алекс раздвигает губы в иронической улыбке.
– Не думаю. Просто… Мои глаза не привыкают к темноте, как многие другие глаза. Такая вот особенность организма.
– И давно она у вас?
– С детства.
– Забавно. Теперь пришло время взглянуть на доски.
– Мы возвращаемся в отель?
– Куда же еще? Доски ведь хранятся там?..
Я могла бы провести Алекса другой дорогой, а вовсе не той, какой мы пришли, – лишь для того, чтобы он в полной мере ощутил всю прелесть сине-белой Эс-Суэйры, ее крытых улочек, ее таверн, где подают жесткое верблюжье мясо и вкуснющую рыбешку «сибас»; ее шероховатых обветренных стен с запахом туи, тамариска и можжевельника, и еще чего-то, что вовсе не нуждается в переводе… как бы не так! – Алекс Гринблат далек от поэзии маленьких портовых городов.
Его не прошибешь.
Самое ужасное, что я и сама начинаю думать об Эс-Суэйре как об отстойнике, канализационном сливе, прибежище лузеров, которым остается только покачиваться на грязных волнах, гонять в футбол на пляже, усеянном нечистотами, и коротать ночи в номерах сомнительных гостиниц. Что-то очень важное проходит мимо меня.
Подозреваю, что это «важное» – и есть сама жизнь.
Алекс молчит.
Он молчит до самого отеля; чтобы попасть к Доминику, нам нужно подняться на второй этаж, пройти по коридору в самый конец, снова спуститься на первый и снова пройти по коридору, заканчивающемуся тупичком с одинокой дверью. Там и находится жилище Доминика: что-то вроде двухкомнатной квартирки, одну комнату занимает сам хозяин, еще одну – его знаменитые доски для виндсерфинга.
На ресепшене нет никого, кроме скучающей Фатимы, жены Наби. Фатиме чуть больше двадцати, у нее двое мальчишек-близнецов, Джамаль и Джамиль, слишком беспокойных, чтобы их ждала судьба флегматичного Наби. Я знаю, кем станут Джамаль и Джамиль, когда вырастут:
не Рональдо и не Рональдиньо – Хасаном и Хакимом.
Фатима раскладывает пасьянс.
– А где Доминик? – спрашиваю я.
– Хозяин ушел к себе.
Бесконечный пасьянс Фатимы никогда меня не занимал, и цели, которые она преследует, раскладывая его, мне неизвестны. Карты, впрочем, тоже. Вместо традиционной колоды и традиционного набора мастей – аккуратные квадраты из плотного картона. Каждому краю квадрата соответствует обрывок изображения, отсюда, с противоположной стороны стойки, мне видна нижняя половина лошади и одинокий башмак – бабуш. Значит, где-то есть верхняя половина лошади и второй башмак. Фатима поворачивает один из квадратов, подгоняет его к соседнему – и на бледно-сиреневом фоне возникает силуэт дворца Бахия. Не тот, каким его обычно снимают для туристических проспектов, – первозданный. Просто дух захватывает!
Мне стоило бы повнимательнее присмотреться к рисункам на квадратах.
И я обязательно это сделаю, но сейчас важен только Доминик. И его доски.
Кивнув Фатиме, я поднимаюсь по лестнице, Алекс следует за мной. Вот и площадка с зеркалом и стеклянным шкафом для забытых в номерах вещей. Чтобы пересечь ее, хватит и пяти секунд, но мы задерживаемся еще на минуту. Все из-за Алекса, от его взора ничто не ускользнет. Он топчется возле шкафа, внимательно разглядывая его внутренности.
– Вам не кажется, что что-то изменилась, Саша?
– Что там могло измениться, Алекс?
– Кое-чего недостает.
Напульсник, медальон, ремень, статуэтка Мэрилин и статуэтка Будды. Музыкальная шкатулка тоже на месте, о чем мне толкует Алекс?
– Бритва, – голос Алекса звучит почти интимно. – Я не нахожу здесь бритвы.
Опять бритва. Не далее как сегодня утром Алекс отправил ее в отставку, в почетную ссылку, и вот теперь разговор о ней зашел снова.
– Странно.
Это и правда странно, бритва пролежала за стеклом несколько лет, никем не востребованная. И вот теперь она исчезла. И дверца самого шкафа не закрыта на ключ, а всего лишь плотно прикрыта. Странно, странно, странно!..
– Интересно, кому она могла понадобиться? – Алекс никак не может оторвать взгляд от шкафа.
– Понятия не имею.
– Приличный человек не взял бы ее и даром.
Приличный человек в понятии Алекса только один – он сам.
А владелец бритвы (прошлый или нынешний) – априори нелегальный иммигрант, гастарбайтер, раз в три дня с остервенением скребущий щетину. Насухо, перед расколотым, засиженным мухами зеркальцем от пудреницы. Пудреница досталась ему в подарок от шлюхи, такой же дешевой, как и сам гастарбайтер. А из окна его комнатенки виден лишь остов заброшенного цементного завода.
– Я скажу Доминику. Возможно, это он вытащил ее.
Не бог весть какое предположение, до сих пор мой толстяк не выказывал особого интереса к бритве. К тому же он бреется станками «Жиллет», а иногда не бреется вовсе. Ходит заросшим, бессознательно маскируя второй подбородок.
– Почему он? – Алекс проявляет к заурядному событию повышенный интерес, акцентирует на нем внимание – и это тоже выглядит странным.
– Потому что второй ключ от шкафа есть только у него. Пойдемте, Алекс.
Сколько отелей перевидал в своей жизни Алекс Гринблат? Массу. Спасители мира в моем представлении являются самыми запойными путешественниками, они коллекционируют страны так же, как мы с Домиником коллекционируем вещи из номеров. Где-нибудь в заоблачной выси, в башне из слоновой кости посредине Манхэттена, в замке посредине Шервудского леса, в хвостовой части дирижабля «Италия», на корме линкора «Тирпиц» (стандартное, унифицированное человеческое жилье унизило бы Алекса Гринблата) – где-нибудь там, в одной из двух тысяч комнат, стоит огромный стеклянный шкаф со странами, которые Алекс осчастливил своим визитом:
засушенными;
заспиртованными;
заклеенными сургучом;
запертыми в музыкальные шкатулки —
уф-ф!..
И какие отели соответствовали разным возрастам Алекса? В наш он заглянул бы лишь случайно, в крайне сомнительном возрасте двадцать один – переждать туман и на скорую руку перепихнуться с до одури юной поклонницей оркестрика «Буэна Виста Соушал Клаб», она утверждает, что уже курила сигары, смех, да и только!..
Ах да! – Секс со мной не доставит вам никакого удовольствия, – я и забыла!
Крайне сомнительный возраст двадцать один отменяется, так же, как и крайне сомнительный возраст двадцать семь, и тридцать три, и все последующие, до которых Алекс Гринблат еще не добрался, напрочь законсервировавшись в своих тридцати пяти. Надо бы вынести из холла пепельницы с окурками, куда только смотрит Фатима?
На дворец Бахия в обрамлении бледно-сиреневого.
– …Мы пришли, – говорю я, остановившись перед дверью Доминика и переводя дух.
– Стучите, – командует Алекс.
Но и без его понуканий я впиваюсь костяшками в слегка разбухшее от постоянной влажности дерево.
Никакого ответа.
– Доминик, это я! Открой!
– Он мог куда-нибудь уйти, – замечает Алекс.
– Вряд ли. Он наверняка дома.
За дверью по-прежнему тихо. Спустя минуту тишина начинает раздражать меня.
– Доминик! Мы же договаривались, Доминик!..
Шорох, шлепанье босых ног, покашливание – слава богу, хоть какие-то подвижки.
– Это ты, Саша́?
– Ну конечно!
Мне не нравится голос Доминика: придушенный, хриплый, дрожащий как осиновый лист, загнанный. Он пропитан влагой, так же, как вход в его берлогу, ничего хорошего ждать от этой влаги не приходится. С Домиником что-то не так, это чувствуется и через дверь.
– Черт возьми, Доминик! Откроешь ты или нет?
Покашливание переходит в сопение, как будто Доминик пробежал марафонскую дистанцию и остановился в пяти метрах от финиша: двигаться дальше он не в состоянии, бедняга Доминик. Остается надеяться, что ему еще хватит сил повернуть ключ в замке.
– Мы пришли посмотреть доски, – уламываю я Доминика. – Я ведь говорила тебе…
Дверь распахивается – наконец-то!
Дверь распахивается, и передо мной предстает Доминик. То есть я понимаю, что это он, ведь никого другого здесь быть не должно. Перемены, произошедшие в Доминике за те несколько часов, что мы не виделись, разительны. Полнота, и без того его не красившая, теперь кажется болезненной, щеки обвисли, глаза ввалились, по вискам струится пот, губы запеклись и покрылись струпьями. Картина, открывшаяся мне, так неожиданна и так страшна, что я не в состоянии произнести ни слова. Если бы мужем Фатимы был не Наби, а сам Доминик, я решила бы, что он потерял кого-то из близнецов, Джамиля или Джамаля, или, что вероятнее, – их обоих.
Доминик раздавлен. Уничтожен. Он едва держится на ногах.
– Что-то случилось? – решаюсь спросить я.
– Ничего. Все в порядке.
– Ты неважно выглядишь, Доминик.
Сколько раз то же говорил мне сам Доминик – и по гораздо более ничтожным поводам!
– Я же сказал – все в порядке!
– Это Алекс Гринблат, – представляю я стоящего за моей спиной Алекса. – Он заинтересовался твоими досками. Прилетел сюда ради них. Ты впустишь нас?
Доминик колеблется. Облизывает струпья на губах. Скребет щетину на подбородке. Хватается за дверной косяк; единственное, что заслуживает сейчас внимания, руки Доминика. Они перепачканы красным, мне даже начинает казаться – это кровь. Наваждение длится секунду, от силы – две; наличие крови объяснило бы все – и ввалившиеся щеки, и общую болезненность.
– Твои руки…
– Пустяки, – Доминик сглатывает слюну. – Я перевернул банку с краской.
Краска, ну конечно же! Кровь не может быть такой вызывающе яркой, такой однозначной, ее удел – приглушенность, ее удел – полутона. Я судорожно пытаюсь вспомнить, как часто Доминик прибегал к помощи красного (все его работы я изучила до последнего мазка) – ничего убедительного на ум не приходит. Аквамарин – да, кобальт – да, охра – да, умбра – может быть, но кармин никогда не был определяющим цветом Доминика. Доминик всегда его побаивался, всегда был осторожен с ним – и вот теперь, пожалуйста, – перевернул целую банку!..
– Сейчас не самое подходящее время для визита, Саша́.
– Вымой руки и приведи себя в порядок. – Так просто я не сдамся! – Мы подождем.
– Не стоит. Разве что потом. Позже.
Ситуация – глупее не сыскать, представляю, что думает о нас с Домиником Алекс. Специальный гость Алекс Гринблат, ради которого все и затевалось.
– Когда?
Я готова к любому ответу, «приходите вечером», «приходите завтра» – не самый шокирующий вариант, рано или поздно я дожму толстяка.
– Так когда?
– Никогда! – выдыхает Доминик и с треском захлопывает дверь.
Вот ублюдок!
– Что это с ним? – вяло интересуется Алекс.
– Понятия не имею. Причуды гения.
– Он грешил ими и раньше?
– Да нет. Доминик – милейший человек. Вполне адекватный.
– Я вижу. Попытайтесь поговорить с ним еще раз, Саша́.
Я с тоской смотрю на дверь, волшебным образом увеличившуюся до размеров крепостных ворот, – такая играючи выдержит любой таран. А стенобитных орудий у меня под рукой нет.
– Я подожду вас в номере. Поговорите с ним.
– Я не уверена…
– Вам он откроет. – Алекс делает ударение на первом слове. – Уж поверьте…
Он едва не добавил «спасителю мира», но вовремя ограничился «психологом со стажем», каждую минуту Алекс Гринблат открывается для меня с новой, неожиданной стороны. Я отдаю Алексу пакет с рыбой и с тоской провожаю взглядом его прямую спину. И снова сосредотачиваюсь на двери.
– Доминик?
– Да.
Как и следовало ожидать, Доминик никуда не делся – его сопение нестерпимо, к нему добавились хрипы и странное бульканье, неужели весь этот обвал звуков вызван инцидентом с перевернувшейся банкой краски?
– Я одна. Ты впустишь меня?
– Ты правда одна?
– Правда.
…Доминик прячет руки за спину, чтобы не смущать меня и себя заодно. В комнате царит страшный беспорядок, на полу валяется испачканная краской ветошь, постель не убрана, стулья опрокинуты. И только библиотека, занимающая одну из стен, дышит спокойствием. Совершенно машинально я ищу глазами франкоарабский словарь, это самый толстый том в библиотеке Доминика. Словарь на месте, только его сафьяновый переплет еще больше посерел от пыли.
– Что за представление ты устроил?
– Ничего я не устраивал.
– На кого ты только похож!
– Да ладно тебе, Саша́…
– Я предупреждала тебя. Алекс очень заинтересовался тем, что ты делаешь. Не поленился и прилетел в наше захолустье. – Я в сердцах машу рукой. – Как это понимать, Доминик?
– Мне нечего ему показать.
– Что значит – нечего?
– То и значит.
– А доски?
– Досок больше нет.
Смысл сказанного Домиником не сразу доходит до меня: расписанных досок для серфинга не меньше тридцати, а то и сорока, они не могли разом исчезнуть, они не могли оптом отправиться в прокат, их гибель в огне тоже представляется мне проблематичной – в этом случае сработала бы пожарная сигнализация.
Пожарная сигнализация в нашем отеле всегда была на высоте.
Обойдя Доминика, я направляюсь в комнату, которую до сегодняшнего дня занимали доски. И первое, что я вижу, – огромная карминовая лужа. Ее размеры поражают, одной банкой дело явно не обошлось. Все остальное поражает не меньше, пейзаж после битвы, да и только! Доминик не соврал, досок больше не существует. Вместо них по всей комнате валяются обломки, осколки, щепы – груда бесполезного дерева, еще недавно бывшего мечтами о Марракеше, Касабланке, Рабате. Рыбный рынок разрушен, тщательно выписанные тела женщин обесчещены и густо замазаны краской. Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы, – кто мог сотворить такое… такое… синонима произошедшему так с ходу и не подберешь, даже рейда во франко-арабский словарь будет недостаточно.
– Успокойся. – Голос подошедшего Доминика заставляет меня вздрогнуть.
– Успокоиться?
– Ты кричала.
Разве я кричала?
– Что это, Доминик?
– Ты же видишь…
– Нужно вызвать полицию.
– Полиция не поможет.
– Но… Может быть, хоть что-то уцелело…
Присев на корточки, я начинаю копаться в обломках, прикладывать их друг к другу, и это тоже разновидность пасьянса – хотя, в отличие от пасьянса Фатимы, мой никогда не сложится. Обломков так много, что ими можно было бы растапливать печь на протяжении нескольких дней, а то и недели. Если бы мы жили на севере. Но мы не живем на севере, от этого гипотетические поленья выглядят еще безнадежнее.
– Не стоит, Саша́… Оставь это.
– Я не могу… Не могу так этого оставить.
– Оставь. Я сам их уничтожил. Сам.
Слова Доминика настигают меня в тот самый момент, когда я безуспешно пытаюсь собрать лицо Девушки С Девятью Жизнями. Девушка – не марокканка. Европейкой ее тоже не назовешь: такого сумеречно-золотистого цвета кожи не существует в природе. Я была без ума от доски с Девушкой, я сфотографировала ее первой и первой же вложила в конверт с письмом для знаменитого галериста Алекса Гринблата. О предыдущих восьми жизнях Девушки мне неизвестно ничего, что касается девятой… Похоже, окончилась и она. Была насильно прервана.
Прервана. Насильно.
После чудовищного признания Доминика комната уже не кажется мне обычной комнатой при отеле. Она стала местом преступления, впору обклеивать вход в нее желтой лентой, снимать отпечатки, рыскать в поисках улик и вести пространные рассуждения о действиях серийного убийцы. Ничем не мотивированная жестокость, иррациональность мотива, вот что их отличает. От бойни, которая здесь произошла, мутит; от лужи, занимающей середину комнаты, тянет специфическим запахом крови, ее так много, что хватило бы не на девять – на девяносто девять жизней. А есть еще и другие жертвы. Девушку не воскресишь, и лучше не думать о ее последних минутах. И об ужасе, обрушившемся на ее сумеречно-золотистую кожу. Дополнительные подробности будут выяснены при вскрытии, но уже сейчас общая картина ясна: Доминик – убийца.
Самый настоящий маньяк.
– Зачем ты это сделал, Доминик? – прерывающимся голосом спрашиваю я.
– Мне они надоели.
Не слишком убедительно это прозвучало.
– Но зачем нужно было разбивать их? Таким варварским способом…
– Мне они надоели.
– Хорошо… Если уж они тебе надоели, ты мог бы сделать так, чтобы они не попадались тебе на глаза.
– Я должен был сослать их в багажный отсек? – У Доминика хватает сил отпускать сомнительные шуточки.
– Не обязательно. В конце концов, я… Я могла бы их приютить.
– Ты. А точнее – ты и твой дружок.
Доминик совсем близко, он нависает надо мной подобно горе, пологой, покрытой чахлым кустарником. Гигантские буквы на склоне составляют не традиционное марокканское «АЛЛАХ РОДИНА КОРОЛЬ», совсем нет:
«ТЫ. ТЫ. И ТВОЙ дружок».
Еще мгновение – и он ударит меня наотмашь. Или того похуже. После произошедшего с Девушкой я уже ничему не удивлюсь.
– Мой дружок. Отлично.
– Да, да, да.
– Вот что я скажу тебе: он мог бы стать и твоим дружком. Он мог бы многое для тебя сделать!
– Да, да, да.
– Он мог купить твою мазню. – Господи, неужели я сказала «мазня»? – Он отвалил бы тебе денег, приличную сумму…
– Да, да, да.
– …и ты расширил бы отель.
Чего только не пролепечешь, когда перед тобой маячит огромная, дурно пахнущая туша! Для расширения отеля понадобилась бы не одна сотня тысяч баксов, а Алекс не заикнулся даже о вшивом центе; да и собирался ли он вообще покупать доски?..
– Да, да, да, – не меняет интонации Доминик.
Он не слушает меня, не слышит. Его «да, да, да» лишено какой-либо осмысленности, оно призвано заглушить все мои выкладки, все призывы, все попытки наладить нормальный цивилизованный диалог.
– Замолчи, пожалуйста! – не выдерживаю я.
– Хорошо.
– Ты поступил неразумно, Доминик.
– Я поступил так, как посчитал нужным.
– Ты очень… очень меня подвел.
Лучше бы я не говорила этого.
Доминик пятится назад (обломки досок хрустят у него под ногами), оказывается в дальнем углу комнаты и уже оттуда принимается разглядывать меня.
– При чем здесь ты, Саша́? – произносит он после недолгого молчания.
– Ну как же… Ведь это я… я пригласила сюда этого парня! Я рассказала ему о том, какие необычные, какие удивительные вещи ты делаешь с досками для серфинга. И про то, что ты потрясающий художник… про это я тоже не забыла упомянуть. А ты – ты все разрушил. Выставил меня полной дурой.
– Ты из-за этого переживаешь? Из-за того, что я выставил тебя дурой перед каким-то индюком? Перед недоноском?
Он прав. Именно из-за этого я и переживаю. Истина (как и любая, застигнутая врасплох истина) выглядит почти непристойно. Ненависть к Доминику, проведшему сеанс разоблачения, вспыхивает мгновенно: а он еще имел наглость сделать мне предложение, этот трус, этот жирдяй, этот мешок с удобрениями! Мазила, неудачник, грязная свинья!..
– Ты ошибаешься, Саша́, – хрюкает грязная свинья. – Ты очень сильно ошибаешься.
– Нам не о чем больше говорить, Доминик.
Ослепленная ненавистью, я делаю то, что не должна была делать ни при каких условиях: я пинаю обломки, топчу ногами лицо Девушки С Девятью Жизнями, от которой еще недавно была без ума.
– Ты все разрушил! Разрушил!..
Доминик никак не реагирует на мою ярость. Он стоит в углу комнаты, с опущенными плечами, опущенной головой. Краска на его руках изменила цвет, теперь она вовсе не такая яркая, какой была вначале, наверное, то же самое происходит и с кровью, когда кровь становится воспоминанием.
Задерживаться здесь дольше не имеет смысла.
Я не жду, что Доминик окликнет меня, но он окликает:
– Саша́!..
– Я пришлю Фатиму, она все уберет.
– Это ты все разрушила, Саша́. Моя жизнь…
– Твоя жизнь – дерьмо!
Дерьмо. Le merde в чистом виде, без всякого вкрапления l’amour. Я торжественно провозглашаю это у входной двери, прежде чем захлопнуть ее за собой: что бы ни сказал сейчас Доминик – ответа я все равно не услышу, а все его слова, отскочив от дерева, к нему же и вернутся.
…Алекс должен ждать меня в номере, так было условлено.
Вместо этого я застаю его у стойки, он о чем-то оживленно болтает с Фатимой, флиртует с Фатимой, черт возьми, уж не ревную ли я? Фатима тоже хороша: никакой пресловутой восточной сдержанности, никакой пугливости, круглое голое лицо смеется, круглый голый рот приоткрыт – и наказание за вольность не предусмотрено: марокканцы чрезмерно либеральны со своими женушками, рано или поздно это вылезет им боком. Я всегда считала Фатиму красавицей, достойной лучшей участи, чем быть женой повара при отеле, но теперь могу с уверенностью сказать: здесь ей самое место. Что успел сказать ей Алекс? Что-то забавное – она снова улыбается, прикрыв ладонями подбородок, их тыльная сторона украшена татуировками из хны, это может впечатлить кого угодно.
Алекс тоже попался.
Не потому ли он лезет в карман за портмоне и вынимает оттуда очередную десятку? Просто наблюдать за этим – выше моих сил.
– Фатима! – окликаю я девушку. – Зайди к хозяину.
– Прямо сейчас?
– Прямо сейчас. Отнеси Наби рыбу и отправляйся к Доминику.
Ни на чем не основанная, никчемная ревность заставляет меня совершать одну глупость за другой. Я зачем-то повысила голос на Фатиму, зачем-то разговариваю с ней как с прислугой, хотя мы всегда были на равных. Женщины, помогающие мужчинам справляться с делами.
– Рыбу? – удивляется Фатима.
– Где пакет? – спрашиваю я у Алекса.
– Разве вы не видите?
Все правильно, я давно приметила и пакет, он стоит в ногах Алекса, слегка завалившись набок; прежде чем пакет перекочует к Фатиме, необходимо изъять из него ключ. Что я и делаю, затратив на это чуть больше времени, чем следовало бы: простые механические движения призваны вернуть мне покой и равновесие.
– Какая муха вас укусила? – интересуется Алекс, когда мы остаемся одни. – Набросились на бедную девушку…
– Вы должны были ждать меня в номере…
– А теперь бросаетесь на меня! Что-то произошло?
– Пока не знаю. Фатима вас удивила?
– С чего вы взяли?
– Вы отдали ей десятку. Я видела.
– Это внеплановая десятка. Я просто купил у нее одну вещь.
– Какую же?
Вместо ответа Алекс перегибается через стойку и собирает плотные кусочки картона, оставленные Фатимой: мимо меня проплывают обе половины лошади, и оба бабуша, и дворец Бахия.
– Я купил у нее карты для арабского гадания.
– И вы уже знаете, как ими пользоваться?
– Конечно. Это несложно. Я научу и вас.
В руках Алекса карты преображаются: теперь они кажутся мне старинными, едва ли не раритетными, десять евро за такой подарок судьбы – сумма явно недостаточная.
– Четырем сторонам каждой карты соответствуют половинки четырех предметов. Лампа, кальян, дворец…
– Это Бахия.
– Все может быть. Персонификация предметов в данном случае меня не интересует. Только символика. Лошадь, полумесяц со звездой, кошка, верблюд и так далее. Всего двадцать карт. Укладываем по пять карт в ряд, получается четыре ряда. И смотрим, какие из половинок совпали. Их месторасположение значения не имеет – они могут совпадать и сверху, и снизу, важно, чтобы карты были соседними. Цельный рисунок даст нам ответ.
– Какой же?
– Полумесяц – исполнение желаний… Змея – наличие врагов. Лепешка – застой в делах, раскрытая книга – их расцвет. Как видите, все очень просто.
– Действительно просто. А что означают бабуши?
– Что такое бабуши?
– Туфли… Или башмаки, как вам больше нравится.
– А-а… Дорогу, конечно. Не самый сложный символ. Не самые сложные трактовки.
– Мне кажется, Фатима продешевила.
– Нисколько. Так что случилось с вашим другом?
– Несчастье…
Сказать сейчас о том, что доски с картинами уничтожены, означает выставить себя не только полной дурой. Но и обманщицей, сраной мистификаторшей.
– Несчастье… или скорее форс-мажор.
– Вот как?
– Досок больше нет. Этот идиот…
– Ваш приятель? – деловито уточняет Алекс.
– Да. Этот идиот, мой приятель, разбил их в щепы. Ни одной не осталось. Не знаю, что на него нашло. Полное помрачение сознания, не иначе.
Вопреки ожиданиям, Алекс никак не реагирует на мои слова.
– Мне очень жаль, Алекс. Вы приехали напрасно.
Даже тень на его лицо не упала, вот проклятье!
– Совсем не напрасно, Саша.
Ну почему, почему в его устах это снова не выглядит комплиментом, элементарным знаком внимания симпатичной женщине! или нет: женщине с изюминкой. Или нет: женщине – владелице ключа, поднятого со дна Атлантического океана.
– Во-первых, я получил чудесные карты. Во-вторых, чудесное письмо. И наконец, вы, Саша. Этого больше чем достаточно.
Я слишком расстроена, чтобы вовремя заметить странности, происходящие с Алексом Гринблатом: точнее, их можно отнести к странностям, которые происходят со мной. Здесь и сейчас. Здесь и сейчас улыбка Алекса начинает воспроизводить саму себя, почковаться, делиться; через короткий промежуток времени я уже окружена частоколом улыбок со всех сторон.
Отсюда не вырвешься.
Лучшего материала для мышеловки, чем улыбка Алекса, – не найти.
Я закрываю глаза и тотчас же снова открываю их: все в порядке, вот он, Алекс (в единственном экземпляре) и – что гораздо более важно – его смеющиеся губы. В единственном экземпляре. Должно быть, именно такими подвижными, гуттаперчевыми губами были наделены испанские и португальские миссионеры, обратившие в католицизм целый континент.
– Вы как будто совсем не расстроены, Алекс.
– Я и вправду не расстроен.
– Хотите, отправимся куда-нибудь вечером?
– Хочу.
…Я провожу вечер в одиночестве.
Подготовка к нему занимает всю вторую половину дня, я так ей поглощена, что вспоминаю о Доминике и обо всем случившемся всего лишь два раза.
Первый – когда нахожу под дверью небольшой конверт с жирным пятном в левом нижнем углу. Никаких вкладышей в нем нет. За исключением проклятого кольца, которым прямо перед моим носом поигрывал вчера Доминик и которое (как мне казалось) было удачно сплавлено Наби. И вот теперь оно снова вернулось ко мне. Проследить путь кольца не так уж сложно: честный парень Наби сунулся с ним к Доминику, а Доминик отфутболил его ко мне, да еще наверняка снабдил Наби конвертом. Интересно, это случилось до или после бойни? – выяснять у меня нет желания.
Я засовываю кольцо и конверт в ящик стола, вынимаю из пакета ключ и отправляюсь с ним в ванную. Ключу просто необходимо пройти обряд очищения от рыбьей требухи, к тому же она начинает явно подванивать: запах нерезкий, но он уже перешиб запах кухни, идущий от конверта. Конверт успел побывать на кухне у Наби, отсюда и пятно.
Под напором воды головка ключа обнажается, и я испытываю легкое разочарование. Она совсем не такая, какой я втайне желала бы увидеть ее: голова единорога, Вишну, медитирующий под священным деревом баньян, женщина-ящерица как праматерь сущего, воплощенное в геометрии число двадцать один как знак совершенства – ничего этого нет и в помине. Даже завалящий масонский символ мне не обломился. Головка ключа унизительно банальна: овал или неправильный круг, все ключи в нашем отеле имеют сходную форму, на переоснащение электронными у Доминика никогда не хватало денег.
Я кладу ключ на край раковины и тотчас же забываю о нем.
Новая, совершенно нелепая мысль посещает меня: прежде, чем отправиться на свидание с Алексом (вопреки всему я смутно надеюсь, что это – свидание), не мешало бы побрить ноги.
И кое-что еще.
О, боже! Если бы я бежала в Марокко с Японских островов и (по определению) была бы японкой, то зеркало в ванной отразило бы широкий рукав кимоно, прикрывший смущенное хихиканье. Но в зеркале я вижу только русскую, она не сумела ни покорить, ни удержать ни одного мужчину. И нет никаких предпосылок, что бритые ноги и кое-что еще сумеют переломить ситуацию. «Откровенно говоря, дорогая, мне совершенно наплевать», – нечто подобное говаривал Ретт Батлер Скарлетт О’Хара, цитата номер один в мировом кинематографе. Алекс Гринблат знаком с ней наверняка.
