Виктория Платова
Stalingrad, станция метро
– Проблемы? – поинтересовался Клуни.
– Пока нет, – заверил охранника Карлуша. – Но могут возникнуть с минуты на минуту.
– Мне вмешаться?
– Не стоит. – «МАРИНА» меняла тактику на ходу. – Мы сами во всем разберемся.
– Я буду поблизости.
Последующие переговоры Карлуши и администратора принесли неожиданные плоды. Гримаса брезгливости на ее лице уступила место замешательству, затем – откровенному недоумению, после чего с губ «МАРИНЫ» стали слетать не голуби даже (голубь – птица далеко не идеальная, она гадит и постоянно мучается от засилья блох), не голуби, нет – бабочки.
Легкокрылые, ослепительные бабочки семейства Danaus Genutia. Чудо, а не создания!
– Простите, это всего лишь недоразумение… Никакого умысла, тем более дурного… Я была предупреждена, но… Пройдемте, прошу вас…
Скороговоркой произнеся это, «МАРИНА» устремилась в глубину зала. Карлуша подмигнул дочери и двинулся за администраторшей, оставляя на идеальном полу заведения грязные следы. Мгновение назад эти следы служили отягчающим вину обстоятельством в деле о «свиных рылах», но теперь на них можно было наплевать. Приговор не просто смягчен – он отменяется в связи с отсутствием состава преступления! Определенно в Карлуше скрыта какая-то загадка! Карлуша, как никто, умеет располагать к себе не только самых разных людей, но и цепных псов при исполнении, к которым относится администратор ресторана. Жаль, что родная дочь Карлуши Елизавета напрочь лишена этого ценного качества: обладание им положительно сказалось бы на ее самооценке.
Впрочем, самооценка младшей Гейнзе и без того начала повышаться. И достигла своего пика, когда они с Карлушей оказались в некоем подобии комнаты, отделенной от остального зала высокими перегородками. За окном шумел голыми ветками невидимый сад и ярко горели гирлянды разноцветных фонариков, а здесь, внутри, было тихо. И царил уютный полумрак. Он стал еще уютнее, когда администратор, ловко щелкнув зажигалкой, зажгла две толстых витых свечи на столе.
– Хотите что-нибудь выпить? Может быть, аперитив? – спросила она.
– Ты как?
– Я бы не отказалась, – произнесла Елизавета, раздуваясь от чувства собственной значимости.
– Тогда два кофе и сок, – подытожил Карлуша.
Кивнув головой, «МАРИНА» тотчас слиняла, а Елизавета углубилась в меню:
– Ресторан французской кухни, надо же! Давай закажем устриц, Карлуша. Никогда не ела устриц.
– Ну и ничего не потеряла. – К Карлуше вернулось дурное расположение духа. – Сопли и есть сопли, чего их жевать-то?
– Можно подумать, ты их пробовал.
– Пробовал, конечно. Еще в Германии. В Германии устриц завались.
Если верить Карлуше – на свете нет ничего, что не имело бы постоянную прописку в Германии. Что не было бы родом из Германии. Что не было бы успешно интегрировано в Германию. В Германии, как в Ноевом ковчеге, каждой твари – по паре. В лонг-листе из тысячи чудес света Германия заявлена по девятистам восьмидесяти восьми позициям. В шорт-листе из семи Германии достались целых пять. В ней не смогли акклиматизироваться лишь императорские пингвины (что плохо) и международные террористы (что хорошо). Прилетающие на Землю НЛО зависают над живописными окрестностями Дессау и никакого другого места не признают; а Леонардо да Винчи и Иисус – по данным, имеющимся у Карлуши, – вообще были уроженцами Кобленца. В Германии родились все самые светлые умы человечества; там же изобрели бумагу, порох, майонез и горчицу, телескоп и микроскоп, рахат-лукум, вареники с вишней, штопор, бутылочные открывалки, ускоритель протонов, микроволновку, джинсы, дородовой бандаж и бигуди, а также классическую оперу и джаз. Даже наличие в немецкой истории Гитлера способно лишь на непродолжительное время испортить настроение Карлуше: Гитлер был пришлым, был австрияком, а Австрия – это вам не Германия. Австрия – странишка так себе, ничего выдающегося. А Германия… О, Германия! Vorwarts[2], Германия! Германия есть не что иное, как локомотив прогресса, цитадель разумного мироустройства, оплот демократии, обитель муз. Германия – это рай на земле. Так думает Карлуша. Ну и Елизавета (с небольшими оговорками) – тоже. Ведь она дочь своего отца.
– …Возьмем тогда луковый суп?
– Мы сюда не есть пришли, блюмхен!
Все верно, поесть они могли в любой забегаловке. Или дома. Здесь же им назначена встреча, и эта встреча совсем не с устрицами и уж тем более – не с луковым супом. А… С кем? Или все-таки – с чем? Неодушевленное местоимение больше соответствует правде момента. И напряженному лицу Карлуши. Такие лица бывают у людей, случайно оказавшихся в эпицентре стихийного бедствия. Изменить ничего нельзя, скрыться от напасти не представляется возможным. Остается лишь зажмурить глаза и молиться всем известным богам, чтобы разгул стихии обошел тебя стороной. Будет ли это наводнение? Будет ли это тайфун, смерч, землетрясение, цунами?.. Елизавета склоняется к цунами: и с эстетической точки зрения, и с самой что ни на есть практической: гигантской волне предшествует такой же глобальный отлив – целые километры свободного от воды пространства. И сколько же ценностей можно найти на этом пространстве за недолгое время отлива!.. Конечно, имеются в виду не дары природы, все эти вшивые медузы, крабы, рыбная мелюзга, моллюски, приоткрывшие от удивления свои известковые рты. Имеются в виду вещи рукотворные, недостижимые при других обстоятельствах и непостижимые. А именно – золотые цепочки и серьги (среди серег нет ни одной парной, но таковы люди: чтобы потерять сразу две серьги, им не хватает ни непосредственности, ни широты души); бриллиантовые диадемы, браслеты с драгоценными камнями (лучше сказать – «с каменьями», от этой незначительной филологической поправки вес каждого из камней увеличивается сразу на несколько карат); монеты, если повезет – старинные: дублоны, соверены и экю; хорошо сохранившиеся фигурки людей и животных, опять же – из драгметаллов; предметы религиозного культа, волшебное оружие…
Так и есть. Это цунами.
Карлуша реагирует на цунами как человек и одновременно как рыба, лишенная привычной среды обитания. Он – совсем по-рыбьи – выпучивает глаза и хватает ртом воздух. Остальное (подбородок затрясся, щеки побагровели, а кончик носа, наоборот, побелел) можно отнести к человеческой реакции. Карлуше не помочь, единственное, что остается, – сосредоточиться на созерцании цунами.
Золотая цепочка, серьги, браслеты – все при нем. Все чудесные вещицы, о которых мечтала Елизавета и о которых она даже не смела мечтать, нет только диадемы. Оно и понятно – надевать диадему в ресторан, пусть и дорогой, – верх глупости. А Женщина-Цунами, во всей своей нешуточной, смутно знакомой красе представшая перед отцом и дочерью Гейнзе, никакая не дурочка.
Она – самое прекрасное существо на свете, хотя и немного рекламная, журнальная. Она молода, но это опять же – журнальная молодость. Молодость, какой она видится рекламщикам, главам пиар-департаментов и издателям толстых калькированных версий «Vogue» и «Vanity Fair», отпечатанных в финских, бельгийских и немецких (в первую очередь – немецких!) типографиях. Ни единого изъяна или лишнего волоска, ни единой оспинки, ни единой родинки – все, что могло бы бросить тень на неземную красоту, загодя уничтожено ядерным зарядом из фотошопа.
Превентивный удар.
Духи существа тоже проходят по ведомству превентивных ударов. Ненавязчивые, слегка горьковатые, изысканные, влекущие – ни одно из определений не будет преувеличенным.
– Ну, здравствуй, – сказала Женщина-Цунами, присев на краешек дивана напротив Карлуши и грациозно закинув ногу на ногу.
Накат получился тот еще. Высота волны – не меньше пятидесяти метров.
– Здр… Здравствуй, – пробулькал идущий ко дну Карлуша.
– Я тебя сразу узнала, хоть ты и стал совсем старый.
– Ты забыла. Я уже был старым, когда мы познакомились.
– Ну да, ну да.
На фоне Женщины-Цунами Карлуша выглядит не просто стариком – старой развалиной, никчемным паралитиком, обузой для динамично развивающегося, здорового во всех отношениях общества. Он не в состоянии прорекламировать ни один товар, ни одну услугу. Он – худший из всех возможных Бельмондо. Он – худший, а ее сапоги – лучшие.
Плотно облегающие голень сапоги Женщины-Цунами – вот кому не стыдно доверить главную роль в любом из фильмов, претендующих на каннские пальмовые ветви, венецианских львов и берлинских медведей (о фестивалях рангом пониже и говорить нечего!). Эти волшебные сапоги играючи поднимут сюжет на недосягаемую высоту. Они и сами – сюжет. До того увлекательный и волнующий, что Елизавета чувствует настоятельную потребность запечатлеть его. Зафиксировать в душе. И здесь нельзя проявить беспечность и просто понадеяться на память. Здесь важны каждая мелочь, каждый подъем, каждый изгиб. Они должны быть и будут перенесены… на бумагу.
Ага.
Ручка в Елизаветиной сумке из кожзама всегда найдется. А отсутствие бумаги легко компенсировать салфетками с фирменным логотипом ресторана.
Собственно, с этого момента и началась страсть Елизаветы к тщательной и не всегда уместной прорисовке сапог. Но тот, первый, открывающий бесконечную галерею образов набросок не сохранился. Он и не мог сохраниться. Он был изорван в клочья в самом конце ресторанного вечера, когда перед Елизаветой раскрылась (а точнее – разверзлась) огнедышащая пасть истины.
– Как ты живешь? – спросила Женщина-Цунами низким, хорошо поставленным голосом. Такие голоса заставляют мужчин съеживаться до размеров сперматозоида.
Но на Карлушу это правило не распространялось. Он никуда не делся, он продолжал сидеть, травмируя взоры окружающих своей старческой, подернутой тленом немощью. Впервые в жизни Елизавете стало стыдно за отца.
– Хорошо. Я живу хорошо. Просто превосходно.
– Я вижу. Да. Ты так и не уехал в свою Германию?
– Почему же, – промямлил Карлуша, и Елизавете и вовсе свело скулы от стыда. – У нас большая квартира в моем обожаемом Кельне… На Транкгассе… Совсем неподалеку от отеля «Эксельсиор»…
– Того самого, где любил останавливаться актер Питер Устинов?
– Да-да… Того самого.
– А окна квартиры, надо полагать, выходят на Собор?
– Часть… Часть окон.
– Значит, «Эксельсиор»… Я не совсем уверена, что Устинов останавливался в «Эксельсиоре»… Быть может, это был «Хилтон»? Или «Дом-отель», а?
– Это все же «Эксельсиор»… – Голова Карлуши мелко затряслась. – Я знаю точно.
– Бог с ними… И с Устиновым, и с «Эксельсиором»… Мы ведь встретились не для того, чтобы выяснить, кто где останавливался… Хотя я лично предпочитаю кельнский «Хилтон»… Почему ты не взял с собой девочку? Ты ведь обещал мне…
– Не взял? – от неожиданности Карлуша, и без того говоривший несвойственным ему фальцетом, пустил петуха. – Как же не взял… Я взял.
– И где же она?
Какую еще девочку имеет в виду Женщина-Цунами? Елизавета уже года два как перекочевала в разряд молодых девушек. А совсем недавно (и это позорная, раздражающая желудок и слизистые тайна) ее назвали… ее назвали…
– Вот! – выброшенная вперед рука Карлуши указала на дочь.
Все последующие дни, месяцы и годы Елизавета думала о том, что произошло бы, если в тот вечер на ее месте оказалась грациозная Пирог. Или пожирательница сердец Шалимар. Или сама она предстала бы перед Женщиной-Цунами в более выгодном свете. В более удачном ракурсе, в дорогой косметике, в приличных тряпках. В ореоле чемпионства по фигурному катанию. В позе бхайджангасана, популярной среди индийских йогов. Тогда рука Карлуши легко трансформировалась бы в перст счастливо изменившейся судьбы. Но… судьба потому и зовется судьбой, что перекроить ее кавалерийским наскоком не в силах никто. Все повороты оговорены заранее. Все маршруты сверены, все пиктограммы (вплоть до пиктограммы биотуалета) нанесены на карту. Все предрешено.
– Это она?
На долю секунды лицо Женщины-Цунами приобрело вид брошенной в стирку простыни: та же бесформенность, те же мятые складки. Но не успела Елизавета подивиться столь неожиданным и неоправданным переменам, как к женщине снова вернулась ее журнальная красота. Лишь уголки губ продолжали оставаться опущенными. И глаза… В глазах явственно читались обида и жестокое разочарование. И даже некоторая брезгливость. «Некоторая», ха-ха! Брезгливости как раз было намного больше, чем всего остального. Целое ведро брезгливости, ушат, таз для варки варенья!..
– Она?! – Голос красотки прозвучал умоляюще. – Это и есть Елизавета?
– Это и есть, – подтвердил Карлуша.
– Но ты же говорил – «она красива, как бог».
– А разве нет? Разве я не прав?..
Более глупого обмена репликами и представить себе невозможно, но Елизавета и не думала вдаваться в их смысл. Елизавета благополучно перекочевала в таз для варки, но сладчайшим, благословенным вареньем – из крыжовника или вишневым – так и не стала. Варенье – кто-то другой. Тот, кто красив, как бог. А печальный удел Елизаветы – до конца дней своих оставаться толстой жабой. Именно так назвали ее совсем недавно, в набитом под завязку вагоне метро. В развернутом комментарии это выглядело как «Смотри, куда прешь, жаба толстая! Все ноги отдавила! Тебе грузовик надо заказывать, жабьё!». Елизавета так расстроилась, что выскочила на следующей остановке, толком не разглядев своего обидчика. Голос его шел откуда-то сверху, и не исключено, что принадлежал богу. Не имевшему проблем ни с красотой, ни с востребованностью, ни с обменом веществ. А Елизавета имела все вышеназванные проблемы плюс производные от них: замкнутость, неуверенность в себе, излишняя пугливость и слезливость, а также косноязычие и пристрастие к балахонистым вещам черного цвета.
Вопрос носят ли жабы черное остается открытым.
Толстая жаба – в этих словах заключается теперь позорная Елизаветина тайна. Толстая жаба – наверное, так же думает о ней Женщина-Цунами. Она и пришла сюда, чтобы сделать тайное явным, показать всему миру (и прежде всего – Елизаветиному дорогому Карлуше) истинное лицо жабы. Ее физиономию. Мордуленцию. Рожу хоть прикуривай. И еще – «МАРИНА», чертова администраторша с лицом Гвинет Пэлтроу и фигурой, которую хочется отнять и тут же напялить на себя, предварительно избавившись от своей, жабьей. «МАРИНА», как на грех, явилась с подносом в самый разгар идентификации «девочки» и стала выставлять на стол кофе и сок.
– Принеси мне минералки, – скомандовала администраторше Женщина-Цунами.
– Как обычно?
– Да.
Она здесь завсегдатай, эта рекламная дива. Ну если и не завсегдатай, то имеет на здешних гарсонов немалое влияние. Об этом свидетельствует раболепно изогнувшаяся спина «МАРИНЫ» и то придыхание, которым сопровождается каждое ее слово: «Да-да, лучезарная! что прикажете, повелительница? целую руки, целую ноги и падаю ниц».
– …Ты прав, – наконец выдавила из себя женщина. Сосредоточившись на Карлуше и явно игнорируя Елизавету. – Она… милая.
– И это все, что ты можешь сказать? В вашу первую встречу после стольких лет?! Ты ведь сама хотела увидеться. Ты настаивала. Я предлагал не ворошить прошлое, раз уж так сложилась жизнь. Не тревожить нас понапрасну.
– Думаю, я поступила опрометчиво. – Красотка улыбнулась, демонстрируя нереальной белизны зубы – такие же фальшивые, как и сама улыбка.
– Так ты оставишь нашу семью в покое?
– Конечно.
– И твоя помощь нам не нужна. Опека тоже.
– Если у вас материальные затруднения… Я могла бы…
– Никаких затруднений. Я хорошо зарабатываю, да и Елизавета мне помогает. Она прекрасная аккордеонистка, как и я. Мы концертируем по всей Германии и имеем заслуженный успех.
– Разве она не учится?
– Все это не в ущерб учебе. Мы концертируем в летнее время, когда у нее каникулы. Я не посмел бы отрывать ее от школы, тем более что она – круглая отличница! Надежда класса. Победительница олимпиад.
– В Германии?
– Это здешние олимпиады. Мы живем на две страны, но базовое образование Елизавета получает в России. Собирается поступать в консерваторию. Правда, блюмхен?..
Какая еще консерватория? Какие еще олимпиады и отличные оценки? – Карлуша бредит наяву! Елизавета – вялотекущая среднестатистическая троечница. Гуманитарные предметы даются ей так же плохо, как и точные, а физкультура (в силу… э-э… особенностей Елизаветиной конституции) не дается вовсе. Кроме того, Елизавета – по мнению школьного психолога – «лишена самостоятельности и нетривиальности в мышлении». И то правда – самостоятельность и нетривиальность были проявлены ею лишь однажды, в четвертом классе, при написании сочинения «Улица, по которой я хожу в школу» (7 орфографических ошибок, 3 синтаксических и 10 пунктуационных). Но суть заключалась не в ошибках – таких же среднестатистических, как и сама Елизавета. Суть заключалась в лирическом герое сочинения. Похожий на ангела некто каждый день поджидал Елизавету на выходе из родной подворотни. И провожал до самой школы коротким путем, через другие неродные подворотни. А иногда крепко брал ее за руку, и они взмывали над крышами, и подлетали к зданию школы с подветренной стороны. С некто «ни вазможно соскучится», утверждала в сочинении Елизавета, он добрый, сильный и знает все на свете, «особенно про жывотных». Он «прикольный, как Мэрлин Мейсон», и Елизавета с нетерпением ждет утра, чтобы вновь встретиться со своим ангелоподобным другом. Сдав сочинение, четвероклассница Гейнзе и представить себе не могла, что оно вызовет настоящий переполох в учительских кругах. А ее ангела примут за маньяка-педофила и учинят ей допрос в присутствии психолога и медсестры. Последние отнесли фантазии о полетах над крышами к защитной реакции детского организма на происходящее с ним безобразие; а раз так – то крыши следует сбросить со счетов и сосредоточиться на подворотнях. На пятой минуте допроса Елизавета уже рыдала в три ручья, а на седьмой созналась, что ангел из подворотни – плод ее воображения. Ей просто очень хотелось иметь друга, но если все им недовольны и выказывают признаки озабоченности… что ж, она больше не будет, и перепишет сочинение, избавившись от нежелательного персонажа, и… И пусть ее простят. О том, что ангелов, хотя бы и вымышленных, нельзя предавать, Елизавета тогда не знала. Она не знала, что у преданного ангела начинают выпадать перья, появляются полипы в носу и фурункулы под коленками, он становится обидчивым и раздражительным, он часто простужается и почти перестает уделять тебе внимание. И, занятый исключительно собой, больше не направляет тебя, не указывает путь. Таким образом, Елизавета оказалась ненужной своему ангелу, который, возможно, существовал и имел насчет нее далеко идущие планы. А страсть к сочинительству пропала, так и не начавшись.
Странно, что она вспомнила эту почти забытую историю сейчас. Не потому ли, что Женщина-Цунами тоже похожа на ангела?
Не потому.
С ангелами (какими их представляет себе Елизавета) у нее нет ничего общего. Отличительной чертой ангелов является терпимость к недостаткам людей, физическим в том числе. А эта… Эта не будет терпеть ничего такого, что идет вразрез с ее коллагеново-ботексно-липосакционными представлениями о жизни вообще и красоте в частности.
– …Блюмхен? Ты называешь ее блюмхен? – хмыкнула Женщина-Цунами.
«А ты хотела бы, чтобы мой родной папочка называл меня по-другому? Толстой жабой?» – мысленно огрызнулась Елизавета.
– Кто же она, как не мой цветочек? Тебе этого не понять… И мне тебя жаль… очень жаль. А когда-нибудь ты и сама горько пожалеешь. Когда поймешь, чего лишилась.
– Я уже вижу, чего лишилась.
Их феерическая визави постучала по столу кончиками пальцев и мельком взглянула на запястье с часами.
– Вот черт! Совсем забыла, что у меня важная встреча! Деловые партнеры не терпят опозданий, а я тут с вами засиделась. Была рада тебя повидать, старый добрый Гейнзе. Тебя и… э-э… Елизавету. Звони, если что-нибудь понадобится. Кстати, вы заказали ужин?
– Нет. – Карлуша попытался придать своему голосу великосветское высокомерие. – Сегодня мы ужинаем в другом месте.
– Напрасно. Здесь отличная кухня. А вообще, на твоем месте я последила бы за питанием дочери. Углеводы нужно решительно исключить из рациона. И усилить составляющую кисломолочных продуктов и злаковых культур… Ну, всего доброго…
– А вода? – угрюмо спросила Елизавета.
– Какая вода?
– Вы же заказали воду. Не выпьете ее с нами?
– В следующий раз, детка. Я и вправду спешу.
Некоторое время после ухода, вернее, позорного бегства Женщины-Цунами отец и дочь молчали. Елизавета в три глотка осушила стакан с соком и углубилась в изучение меню. Салаты (salades), закуски (hors d’oeuvres), суп из бычьих хвостов (potage à la queue de boeuf), копченая гусиная грудка (poitrine d’oie fumée) – ни от одного блюда она бы не отказалась, еще заманчивее выглядит их комбинация. И почему только Карлуша упорствует?
– Ты так и не объяснил мне, кто эта женщина, – рассеянно произнесла Елизавета, переместившись на страницу с десертами. – И зачем ей нужно было врать про квартиру в Германии?.. И про то, что я играю на аккордеоне. И про какие-то дурацкие олимпиады.
– Не знаю, как это произошло… Сам от себя не ожидал подобной глупости. Ты уж прости, блюмхен.
– Я ведь не играю на аккордеоне. У меня нет слуха.
– Вообще-то это была твоя мать.
– …У меня нет слуха, – еще раз повторила Елизавета.
И крепко зажала ладонями уши. Но и этого ей показалось мало. Этого было явно недостаточно. Что еще придумать, что?! Ага – сунуть кончики указательных пальцев в самую глубину ушной раковины, насколько это возможно. Пальцы уйдут ровно по первую фалангу, фаланга обособится, заживет своей жизнью – жизнью тесно сомкнутого воинского построения тяжелой пехоты. Слишком малоподвижного и неповоротливого, чтобы противостоять противнику – грациозным летучим отрядам в доспехах от Джорджио Армани.
Или от Лагерфельда.
Припомнить кого-то еще Елизавета не в состоянии; а ведь их никак не меньше полутора десятков – тех, кого называют законодателями моды. Но дело не в них, а в легконогих воинах, облаченных в дизайнерскую униформу. У каждого воина – лицо Женщины-Цунами. Венценосной стервы, покровительницы злаков, богини кисломолочных бактерий, истребителя углеводов. Лицо Елизаветиной… Елизаветиной матери – если верить Карлуше, который, как известно, никогда не врет. Почти никогда. Ведь стоит только ему дать слабину и решиться на подлог, как Елизавета моментально все поймет и выведет его на чистую воду. Но сейчас – все по-другому. И вывести Карлушу на чистую воду невозможно: он так же далек от лжи, как и от правды, он находится ровно посередине. А саму Елизавету не устраивает ни правда, ни ложь. Чью сторону ни возьми – все равно будет больно.
Очень больно. Очень.
– У меня нет слуха! Я не слышу тебя! Не слышу! Не слышу-у-у!..
Елизавета кричит в голос, как кричала бы, если б на нее напал грабитель или дикое животное. Или она обварила бы руку кипятком. Во всех трех случаях Карлуша знал бы, как поступить, чтобы защитить дочь и уменьшить ее страдания. Но случай с Женщиной-Цунами – особенный, он не имеет решения и не имеет выхода, перед ним старый добрый Гейнзе бессилен. Ему остается лишь трясти губами и приговаривать:
– Ну успокойся, успокойся, пожалуйста!..
Успокоиться просто необходимо, тем более что эксцентричное Елизаветино поведение уже привлекло нежелательных зрителей и к столику, за которым она сидит, несутся «МАРИНА» и охранник. Клуни и Гвинет Пэлтроу, играли ли они парочку влюбленных в каком-нибудь из фильмов?
Вроде нет, но кто их знает! Может, и играли. В мелодраме с безоговорочно счастливым концом. В ужастике, где счастливый конец определяется одним: выжил ты после кровавой бани или отбросил коньки. Психическое здоровье героев при этом в расчет не берется.
– Что случилось? – спрашивает «МАРИНА» с недовольством в голосе, ей совсем не нужны потрясения и неприятности.
– Ничего… Ничего страшного, – лепечет Карлуша. – Девочке стало плохо, но сейчас все пройдет. Нам нужно на воздух…
– Вам уже давно… нужно на воздух. – О сочувствии к парочке мутантов и речи не идет.
– Пойдем отсюда, блюмхен.
– Еще как пойдем. – Елизавета наконец-то прекращает орать. И принимается сверлить «МАРИНУ» глазами.
– Что ты так на меня смотришь? – не выдерживает администраторша.
– Вот вы… Каких модных дизайнеров вы знаете?
– Модных дизайнеров?
– Дизайнеров от моды… Лагерфельд там, Джорджио Армани…
– Угу… – «МАРИНА» явно сбита с толку. – Гуччи, Версаче, Валентино…
– Еще!
– Дольче и Габбана, Жан-Поль Готье, Кэлвин Кляйн…
– Еще!
– Джанфранко Ферре, Модный дом Прада, англичане, двое или трое, так – навскидку – не скажу…
– Спасибо, и этого достаточно. А та женщина, которая сидела с нами… Кто она?
– А ты разве не знаешь? – Брови «МАРИНЫ» ползут вверх.
– Не успела толком познакомиться.
– Это… очень известная персона. – Администраторша переходит на благоговейный шепот. Таким шепотом обычно передаются самые невероятные светские сплетни. Елизавета никогда их не генерировала и прилюдно подвергала остракизму, но сейчас не прочь выслушать «МАРИНУ» не перебивая.
Ни одно слово не будет упущено, ни одна запятая не затеряется.
– Она продюсер, весь шоу-бизнес у нее под каблуком. И телевидение тоже. Денег у нее куры не клюют. Захочет – озолотит тебя, захочет – в грязь втопчет. Она всё может. Всё! В этом году праздновала здесь свой день рождения, так кого только не было!..
– Кого?
– Разве что президента.
– Нашего или американского?
– Нашего.
– А американский?
– Этот тоже не приезжал, врать не буду.
– А все остальные?
– Все остальные были… И Элтон Джон был, и эта жопастая… Дженнифер Лопес, а уж о мелких сошках типа «Бони Эм» и иже с ними и говорить нечего.
– Жаль, мы не присутствовали, – нарочито громко вздыхает Елизавета. – Правда, Карлуша? И когда же случился этот потрясающий во всех отношениях праздник?
– Летом… Кажется, в июне.
– Двадцать второго, – произносит Карлуша, глядя перед собой невидящими глазами. – Двадцать второго июня.
* * *
…На обратном пути их настигает снег, первый в этом году.
Елизавета идет впереди, Карлуша заметно отстал.
До сегодняшнего вечера Елизавета ни за что не позволила бы ему отстать, взяла бы за руку. И они бы шли вот так – рядом. Радовались бы снегу, ловили его раскрытыми ртами и разговаривали о чем-то несущественном. Все их разговоры – несущественны, иногда они состоят из нескольких междометий. Иногда – из не слишком хорошо сочетающихся друг с другом немецких слов, чьи падежные окончания чудовищно искажены. Общей благостной картине полного взаимопонимания это не вредит.
Теперь Елизавета так же далека от благости, как Берег Слоновой Кости от членства в Евросоюзе.
Она раздавлена и при этом злится.
Злится на себя – за то, что не сумела произвести на Женщину-Цунами должного впечатления. Злится на свои неухоженные ногти, на бездарные, неопределенного цвета волосы; на свою круглую физиономию («по циркулю», как любят подтрунивать Пирог и Шалимар); на такие же круглые глаза – вот бы всучить их какой-нибудь птице из отряда веслоногих, а взамен получить другие.
Миндалевидные, о да!
Глаза актрисы Кэтрин Зэты-Джонс и все остальное, принадлежащее ей. Лицо и части тела, да нет – все тело целиком, а старого, помешанного на пластических операциях мужа Майкла она может оставить при себе. Неплохо бы и самой стать Кэтрин, какой она была в возрасте семнадцати лет, что тогда сказала бы Женщина-Цунами? Не важно что, но она уж точно не слиняла бы под смехотворным предлогом. Она бы осталась.
Надолго.
И они славно бы поговорили. Они говорили бы без перерыва час, а то и два, и три – с дальним прицелом на торжественное вселение Елизаветы в небесные чертоги мегапродюсерши. Пятнадцати минут оказалось бы достаточно, чтобы понять: Елизавета-Кэтрин не только красавица, но и умница. У нее на все есть свое собственное мнение, гнуснейшие слова-паразиты «типа» и «как бы» никогда не оскверняли ее уст; она в курсе кино- и музыкальных новинок, при этом предпочтение отдается эмбиенту и lo-fi-ланжу; она прочла всего изданного на русском Переса-Реверте и теперь подбирается к Кафке. Нет, нет: с Кафкой она покончила еще в седьмом классе, а теперь штудирует Гюнтера Грасса на языке оригинала. Занимается ли она спортом? – еще бы! Она просто жить не может без экстрима, скалолазание и прыжки с парашютом летом, сноуборд и горные лыжи зимой, о-о-о!
Почему все совершенно не так?!
Почему она корова, толстая жаба, с сомнительным знанием искаженного немецкого и с вечной проблемой поиска колготок, которые можно без особых энергетических затрат натянуть на бедра? Почему, почему?!
И почему она до сих пор с ослиным упрямством и малопонятной отстраненностью называет Женщиной-Цунами ту, кто на самом деле является ее матерью? Это по меньшей мере смешно.
Но Елизавете вовсе не хочется смеяться, ее сердце разбито. Еще бы, родная мать (богиня, о которой можно только мечтать) отказалась от нее: много лет назад в первый раз, а сегодня – во второй. Всё яснее ясного, Елизавета просто не понравилась ей, вызвала откровенную неприязнь своим затрапезным толстомясым видом. Ведь наверняка рекламная красотка надеялась совсем на другое, к тому же старый негодяй Карлуша, гореть ему в аду, обнадежил: «твоя дочь красива, как бог».
Красива, как же! – отстой, полный отстой!!!
С таким отстоем стыдно показаться на людях, его не возьмешь на модный показ и на вечеринку в честь усыновления Анджелиной Джоли очередного темнокожего младенца. В продвинутых галереях и дорогих бутиках ему тоже не место, да и что там может прикупить себе отстой? Разве что носки со стразами и обруч для волос, остальное на него просто не налезет. Отстой не представишь врагам и уж тем более друзьям, не стоит давать им лишний повод позлорадствовать.
Логика Женщины-Цунами вполне объяснима, но от этого Елизавете не становится легче.
Она даже начинает подумывать о смерти: самоубийство – вот самый подходящий выход из положения.
Можно сигануть из окна, а лучше – с крыши; можно повеситься в скверике рядом с домом; можно выжрать целую упаковку Карлушиного снотворного, предварительно запихав таблетасики в торт «Санчо Панса» и совместив таким образом приятное с полезным; можно, в конце концов, броситься с моста. В каждом из способов ухода есть свои недостатки и свои преимущества, константа же одна – Елизавета. Вернее, Елизаветино тело, непрезентабельное само по себе. И вряд ли смерть сделает его более привлекательным. Смерть, как и жизнь, идет совсем другим людям.
Совсем-совсем другим.
А если прибавить сюда патологоанатомов и вообразить, какие шуточки они будут отпускать в морге по поводу новопреставленной Е. К. Гейнзе… Если прибавить сюда старого негодяя фатера, который и месяца не протянет после ее гипотетического самоубийства… Нет, со смертью придется повременить. Хотя бы до того времени, пока Елизавета в одно прекрасное утро не восстанет ото сна Кэтрин Зэтой-Джонс (какой она была в возрасте семнадцати лет).
