Висенте Бласко-Ибаньес
Майский цветок
Однако, наступилъ день, когда обѣ женщины, ненавидѣвшія одна другую, утомились притворствомъ. Послѣ четырехъ лѣтъ замужества, Долоресъ оказалась беременною. Ректоръ блаженно улыбался, сообщая всѣмъ эту добрую вѣсть; сосѣдки тоже радовались, но не безъ лукавства. To было, правда, лишь подозрѣніе; но эту позднюю беременность сопоставляли съ тѣмъ временемъ, когда Антоніо такъ сильно пристрастился къ дому брата, что просиживалъ въ немъ долѣе, чѣмъ въ кофейныхъ. Обѣ невѣстки поругались со всею дикою откровенностью своихъ натуръ и разссорились окончательно. Съ тѣхъ поръ Антоніо сталъ одинъ ходить къ Ректору, хотя эти посѣщенія выводили изъ себя Росарію и вызывали супружескія ссоры, которыя неизмѣнно оканчивались для нея безжалостными побоями.
Время шло, но вражда Росаріи не утихала, и она безъ стѣсненія говорила, что ребенокъ Долоресъ похожъ на Антоніо. А послѣдній все шелъ на буксирѣ у старшаго брата, который продолжалъ снисходить къ нему по-прежнему и, несмотря на свою бережливость, позволялъ этому бездѣльнику обирать себя. Милая же дочка дядюшки Паэльи издѣвалась надъ Росаріей, которую называла «чахоточной» или «индюшкой», находила удовольствіе въ глумленіи надъ бѣдностью и трудами своей невѣстки и тщеславилась своею властью надъ Антоніо, который, какъ въ старину, былъ вѣчно пришитъ къ ея юбкамъ, точно покорный песъ.
Между старымъ домомъ покойника Паэльи, ремонтированнымъ и разукрашеннымъ, и жалкою лачугою, куда нишета загнала Росарію, не прекращалась безпрерывная война, дерзости и насмѣшки. А добрыя сосѣдки съ самыми святыми намѣреніями брали на себя передачу упрековъ и ругательствъ подъ видомъ исполненія порученій.
Когда Росарія, красная отъ негодованія и со слезами на глазахъ, чувствовала потребность излить свое горе и выслушать утѣшенія, она шла на взморье, въ кухню старой лодки, которая теперь потемнѣла и будто бы состарилась вмѣстѣ съ кабатчицей. Тамъ, опустивши голову съ унылымъ видомъ, она повѣствовала о своихъ печаляхъ синьѣ Тонѣ и Росетѣ, которыя слушали въ молчаніи.
Несмотря на узы крови, мать и дочь жили въ глухой враждѣ и сходились только въ одномъ: въ ненависти и презрѣніи къ мужчинамъ. Лодка, дававшая имъ убѣжище, служила имъ какъ бы обсерваторіей, откуда онѣ, въ качествѣ строгихъ судей, наблюдали за всѣмъ, что происходило въ двухъ родственныхъ семьяхъ.
– Мужчины! вотъ ужъ настоящіе гады! – Синья Тона произносила это, искоса поглядывая на портретъ стражника, какъ бы царившій въ кухнѣ. – Да, всѣ мужчины – подлецы, которыхъ стоило бы повѣсить, да жалко веревки!
А Росета, съ яснымъ взоромъ своихъ прозрачныхъ и большихъ зеленыхъ глазъ, одноцвѣтныхъ съ моремъ, взглядомъ дѣвы, которая все знаетъ и уже ни передъ чѣмъ не ужасается, отвѣчала тихо и задумчиво:
– Кто изъ нихъ не подлецъ, тотъ дуракъ, какъ у насъ Ректоръ.
III
Хотя день былъ зимній, солнце жгло такъ сильно, что Ректоръ и Антоніо на взморьѣ забрались въ тѣнь старой лодки, лежавшей на пескѣ: «успѣютъ еще спалить себѣ кожу, когда выйдутъ въ море».
Они бесѣдовали медленно, точно усыпляемые блескомъ и зноемъ взморья. Какой роскошный день! He вѣрилось, что приближалась Страстная недѣля, пора внезапныхъ дождей и вихрей. Небо, залитое свѣтомъ, казалось бѣловатымъ; серебряные обрывки облаковъ плыли по небу, какъ прихотливо брошенные клочья пѣны; а съ нагрѣтаго моря поднимался влажный туманъ, который обволакивалъ дальніе предметы и дѣлалъ ихъ очертанія дрожащими.
Взморье отдыхало. Бычій Дворъ, гдѣ, въ стойлахъ, пережевывали жвачку громадные волы, употребляемые для выволакиванія лодокъ изъ воды, своею красною крышею и массивностью квадратной постройки съ синими рамками входовъ господствовалъ надъ длинными рядами вытащенныхъ лодокъ, изъ которыхъ на берегу составился цѣлый городъ съ улицами и переулками, нѣчто вродѣ лагеря грековъ героическаго періода, – тѣхъ временъ, когда биремы служили воинамъ вмѣсто окоповъ.
Латинскія мачты, граціозно склоненныя къ кормамъ, своими толстыми, тупыми концами напоминали копья, лишенныя наконечниковъ; просмоленные канаты, перекрещиваясь, казались ліанами въ этомъ лѣсу мачтъ; подъ защитой тяжелыхъ парусовъ, въ видѣ палатокъ расположенныхъ на палубахъ, возилось цѣлое населеніе людей-амфибій, съ красными, голыми ногами и въ шапкахъ, нахлобученныхъ до ушей: кто чинилъ сѣти, кто мѣшалъ въ жаровнѣ, на которой кипѣла вкусная уха; а въ жгучемъ пескѣ тонули пузатыя ладьи, окрашенныя въ бѣлую или синюю краску и похожія на брюха морскихъ чудовищъ, сладострастно растянувшихся на солнцѣ.
Въ этомъ импровизированномъ городѣ, которому, пожалуй, съ наступленіемъ сумерокъ предстояло исчезнуть и разсѣяться по безпредѣльности синяго горизонта, царили порядокъ и симметрія, достойные современнаго правильно-построеннаго города.
Первый рядъ, подступавшій къ самымъ волнамъ, которыя расплывались узорами по песку, состоялъ изъ легкихъ лодокъ для ловли болантиномъ[7], маленькихъ и изящныхъ суденышекъ, казавшихся хорошенькими дѣтьми большихъ барокъ для «ловли быками», которыя составляли второй рядъ, расположенныя парами равной высоты и одинаковаго цвѣта. Третій и послѣдній рядъ занимали ветераны моря, старыя лодки съ развороченными боками, сквозь черныя щели которыхъ видны были ихъ полусгнившіе остовы; своимъ печальнымъ видомъ онѣ напоминали несчастныхъ клячъ, предназначенныхъ для боя съ быками, и казались погруженными въ раздумье о неблагодарности людей, безжалостно покидающихъ старость.
Развѣшанныя на мачтахъ для просушки, красноватыя сѣти волнообразно двигались по вѣтру вмѣстѣ съ фланелевыми рубашками и панталонами изъ желтой байеты (толстая шерстяная матерія, которая въ старину фабриковалась больше всего въ Сеговіи); надъ этими великолѣпными украшеніями летали чайки, точно пьяныя отъ солнца, описывая круги до тѣхъ поръ, пока не опускались на минуту на спокойное, сѣро-зеленое море, которое лишь слегка зыбилось, какъ бы вспыхивая мѣстами подъ полуденнымъ солнцемъ.
Ректоръ говорилъ о состояніи неба, осматривая море и сушу своими желтоватыми глазами, напоминавшими смирнаго быка. Онъ слѣдилъ взглядомъ за островерхими парусами, которые выдѣлялись на зеленовато-сѣрой линіи горизонта, точно крылья голубокъ, слетѣвшихъ туда напиться; потомъ онъ глядѣлъ на берегъ, который загибался, чтобы образовать заливъ, окаймленный пятнами зелени и бѣлыхъ деревушекъ; смотрѣлъ на холмы Пунга, громадныя опухоли на этомъ низкомъ берегу, который море заливаетъ въ минуты гнѣва, – на Сагунтскій замокъ, укрѣпленія котораго волнообразно охватываютъ длинную гору цвѣта жженаго сахара, a co стороны суши – на зубчатую цѣпь, замыкающую горизонтъ и застывшую волною краснаго гранита, языки которой какъ будто лижутъ небо.
Хорошая погода наступила; это утверждалъ Ректоръ, а въ Кабаньялѣ было извѣстно, что въ такихъ предсказаніяхъ онъ былъ столь же непогрѣшимъ, какъ его бывшій хозяинъ, дядя Борраска. На будущей недѣлѣ, пожалуй, подуетъ раза два, но дѣло кончится пустяками; и надо благодарить Бога, такъ скоро пославшаго конецъ бурной порѣ, чтобы дать честнымъ людямъ безопасно добыть себѣ хлѣба,
Паскуало говорилъ медленно, пожевывая свою черную жвачку изъ контрабанднаго табаку и подчиняясь величавому безмолвію взморья. Порою надъ тихимъ плескомъ спокойной воды поднимался далекій голосъ дѣвочки, и этотъ голосъ, какъ бы выходя изъ подъ земли, затягивалъ пѣсню съ однообразнымъ припѣвомъ; или протяжно раздавалась: «Эй – ну!.. Эй – ну!..» матросовъ, тянувшихъ мачту въ тактъ этому сонному восклицанію; или растрепанныя женщины съ лодокъ сорочьими криками созывали къ обѣду «кошекъ», забравшихся въ стойла смотрѣть воловъ. Тяжелые молотки конопатчиковъ били съ правильною непрерывностью. Но всѣ эти звуки тонули въ торжественномъ покоѣ воздуха, пронизаннаго солнцемъ, въ которомъ звуки и предметы заволакивались какимъ-то свѣтозарнымъ и фантастическимъ туманомъ.
Антоніо глядѣлъ на брата вопросительно, ожидая, чтобы тотъ, со свойственною ему невозмутимою флегмою, изложилъ свой планъ.
Наконецъ, Ректоръ объяснился, высказавъ дѣло въ двухъ словахъ. Ему надоѣло добывать деньги такъ медленно и захотѣлось попытать счастья, какъ дѣлаютъ другіе. На морѣ всѣмъ хватитъ хлѣба, только однимъ онъ достается черный, цѣною обильнаго пота, тогда какъ другіе умѣютъ захватить его побольше и повкуснѣе, если у нихъ хватаетъ духа на рискъ. Понялъ-ли это Антоніо?
He дожидаясь отвѣта, онъ всталъ и пошелъ къ носу старой барки, чтобы взглянуть, не подслушиваетъ ли кто съ той стороны.
Нѣтъ, тамъ никого не оказалось. Взморье было пустынно. He замѣчалось ни души на всемъ обширномъ пространствѣ этого берега, гдѣ лѣтомъ ставятся будки для купальщиковъ изъ Валенсіи. Совсѣмъ вдали, близъ гавани, торчалъ лѣсъ мачтъ, вѣяли флаги, виднѣлись красныя и черныя трубы, путаница рей и подъемные краны, похожіе на висѣлицы.
Левантинскій молъ вытягивался въ море, точно циклопическая стѣна изъ красноватыхъ плитъ, разбросанныхъ землетрясеніемъ и потомъ слѣпившихся, какъ попало. За нимъ кучею высились строенія Грао, большіе дома съ магазинами, экспортными конторами, пароходными агентствами, банками, мѣняльными лавками – всею аристократіею порта; затѣмъ глаза по прямой линіи встрѣчали длинный рядъ крышъ Каньямелара, Кабаньяля, Французскаго Мыса[8], – длинный рядъ разноцвѣтныхъ построекъ, становившихся все меньше по мѣрѣ удаленія отъ порта: съ одной стороны находились многоэтажныя дачи съ кокетливыми башенками, а съ другого края, примыкавшаго къ равнинѣ, – бѣлыя мазанки, соломенныя кровли которыхъ сползли набокъ отъ низовыхъ вѣтровъ.
Убѣдившись, что нѣтъ свидѣтелей, Ректоръ вернулся и сѣлъ рядомъ съ братомъ.
Этотъ планъ вбила ему въ голову жена и, хорошенько обдумавъ, онъ нашелъ его осуществимымъ. Предполагалось съѣздить на «тотъ берегъ», въ Алжиръ, какъ бы перейти на другой тротуаръ синей и подвижной улицы, столь знакомой рыбакамъ. Но ѣхать-то слѣдовало не за рыбой, которой не всегда ловишь, сколько хочешь, а за табачной контрабандой, чтобы набить лодку до бортовъ тѣмъ превосходнымъ табакомъ, который зовутъ «Цвѣтомъ мая». «Ахъ, Господи Боже! вотъ это – дѣло! Ихъ покойный отецъ не разъ такъ искушалъ судьбу. Что думаетъ объ этомъ Антоніо»?
Честный Ректоръ, неспособный нарушить распоряженіе полиціи или портового начальства, блаженно посмѣивался при мысли объ этомъ тайномъ предпріятіи, съ которою носился уже нѣсколько дней; въ воображеніи онъ уже видѣлъ на пескѣ тюки, зашитые въ клеенку. Какъ настоящій береговой уроженецъ, не забывшій о подвигахъ предковъ, онъ считалъ контрабанду занятіемъ самымъ естественнымъ и почетнымъ для человѣка, желающаго отдохнуть отъ рыбной ловли.
Антоніо одобрилъ. Онъ уже участвовалъ въ двухъ такихъ поѣздкахъ въ качествѣ простого матроса; теперь, когда на молѣ работы не было, а дядя Марьяно слишкомъ долго не доставалъ ему той должности въ гавани, какую обѣщалъ, онъ не видѣлъ причины отказать брату.
Ректоръ продолжалъ свои разъясненія: главное уже было на лицо: собственная лодка, «Красотка». Когда при этихъ словахъ Антоніо вскрикнулъ отъ удивленія и испуга, братъ счелъ нужнымъ высказаться подробнѣе. Разумѣется, онъ знаетъ, что лодка эта – почти развалина, что бока у нея разлѣзлись, а палуба опустилась до самаго киля: корыто, которое, очутившись на волнахъ, гудитъ, какъ старая гитара; но его не надули при покупкѣ: онъ далъ всего тридцать дуро, цѣну дерева, не болѣе. Ну, этого за глаза довольно для людей, знакомыхъ съ моремъ и могущихъ переплыть хоть въ лаптѣ! – Къ тому же, – прибавилъ онъ, пришуривъ глазъ, съ лукавымъ видомъ наивнаго взрослаго ребенка, – съ такою лодкою и убытокъ невеликъ, если таможенная шлюпка насъ и подцѣпитъ!
Этимъ доводомъ божественной простоты Ректоръ убѣждалъ себя, что его смѣлое предпріятіе вполнѣ благоразумно, и ни на секунду не вспомнилъ о томъ, что ставитъ на карту жизнь свою.
Антоніо и еще два вѣрныхъ человѣка должны были составлять экипажъ. Оставалось только потолковать съ дядей Марьяно, у котораго сохранились въ Алжирѣ знакомства еще съ той поры, какъ онъ самъ велъ подобный торгъ. Какъ человѣкъ, принявшій рѣшеніе, въ которомъ онъ нетвердъ, Ректоръ не захотѣлъ терять времени, чтобы не раздумать, и предложилъ тотчасъ идти къ этому могущественному лицу, съ которымъ они имѣли честь состоять въ родствѣ и котораго звали «дядюшкой».
Въ эту пору дядя Марьяно обыкновенно курилъ свою трубку въ кофейнѣ Карабины; туда и пошли оба брата.
Идя мимо Бычьяго Двора, они взглянули на старый материнскій трактиръ, все болѣе чернѣвшій и разрушавшійся, и привѣтствовали словами: «Здорово, мать!» лосняшееся лицо, съ толстыми обвислыми щеками, обрамленными бѣлымъ шелковымъ платкомъ, похожимъ на монашескій, которое показалось въ окошечкѣ надъ конторкою, подобномъ слуховому. Нѣсколько грязныхъ и худощавыхъ овецъ пережевывали чахлую траву, взросшую близъ моря; лягушки кричали въ лужахъ, примѣшивая свое однообразное кваканье къ спокойному плеску прибрежныхъ струй; a no сѣтямъ цвѣта виннаго осадка, унизанныхъ пробками и растянутыхъ на пескѣ, ходили пѣтухи, кое-что поклевывая и топорща свои перья, отливавшія металломъ.
Около газоваго завода, на берегу канала, колѣнопреклоненныя женщины, проворно шевеля задами, стирали бѣлье или мыли посуду въ грязной водѣ, загнившей надъ иломъ, полнымъ смертельныхъ міазмовъ. Конопатчики съ молотками въ рукахъ суетились возлѣ остова черной лодки, походившей издали на скелетъ допотопнаго чудовища; а канатчики, обмотавши тѣло пенькою, пятясь, шли по берегу и крутили въ проворныхъ палъцахъ все удлиннявшуюся веревку.
Братья пришли въ Кабаньяль, въ тотъ кварталъ мазанокъ, гдѣ живутъ бѣдняки, отданные нищетою въ рабство морю.
Тутъ улицы были настолько же прямы и правильны, насколько постройки отличались разнообразіемъ: кирпичный тротуаръ шелъ то выше, то ниже, сообразно высотѣ пороговъ; и вдоль грязной улицы, исполосованной глубокими колеями и испещренной лужами отъ дождя, прошедшаго еще нѣсколько недѣль назадъ, два ряда карликовыхъ оливъ задѣвали прохожихъ своими запыленными вѣтвями, между которыми тянулись захлестнутыя за узловатые стволы веревки съ развѣшаннымъ для просушки бѣльемъ.
Бѣлыя мазанки чередовались съ современными домами въ нѣсколько этажей, покрытыми лакомъ, какъ новыя лодки, и выкрашенными по фасаду въ два цвѣта, точно ихъ владѣльцы даже на сушѣ не могли отдѣлаться отъ мысли о грузовой ватерлиніи. Надъ нѣкоторыми дверями выступали украшенія, напоминавшія рѣзныя фигуры на кормахъ, и все вмѣстѣ вызывало въ памяти былую жизнь на морѣ смѣсью красокъ и линій, придававшею зданіямъ видъ судовъ на сушѣ.
Передъ нѣкоторыми изъ домовъ торчалъ до крыши толстый шестъ съ блокомъ, эмблематически указывая, что хозяинъ дома владѣетъ одною изъ «наръ» для ловли «быками». На шестѣ просушивались тонкія сѣти, развѣваясь величественно, точно консульскіе флаги. Ректоръ съ завистью смотрѣлъ на эти шесты: «Когда же Христосъ, покровитель Грао, пошлетъ ему возможность воткнуть такой шестъ передъ дверью его Долоресъ»?
Въ это время года въ Кабаньялѣ еще не замѣчается того веселаго оживленія, какое свойственно ему лѣтомъ, когда изъ Валенсіи пріѣзжаютъ дачники провести здѣсь мѣсяцы самаго палящаго зноя. Низкіе домики съ выступающими полукругомъ зелеными рѣшетками на окнахъ были заперты и безмолвны; на широкихъ тротуарахъ шаги раздавались со звонкостью, свойственною опустѣвшимъ городамъ; широковѣтвистые платаны изнывали въ одиночествѣ, точно жалѣя о веселыхъ каникулярныхъ ночахъ съ ихъ смѣхомъ, движеніемъ и непрерывною веселою игрою на фортепіано. Время отъ времени встрѣчался мѣстный житель въ остроконечной шапкѣ, съ руками въ карманахъ и съ трубкою во рту, лѣниво направлявшійся въ одну изъ кофеень, гдѣ только и можно было застать немного движенія и жизни.
У Карабины было полно. Передъ входомъ, подъ навѣсомъ, виднѣлось множество синихъ куртокъ, загорѣлыхъ лицъ и черныхъ шелковыхъ фуражекъ. Косточки домино глухо постукивали no деревяннымъ столамъ, и атмосфера, хотя подъ открытымъ небомъ, была пропитана запахомъ можжевеловой водки и крѣпкаго табаку.
Антоніо хорошо зналъ эту кофейню, гдѣ щеголялъ своею щедростью въ первое время послѣ женитьбы.
Дядя Марьяно былъ тутъ, одинъ за своимъ столомъ, безъ сомнѣнія, поджидая алькада или другихъ важныхъ гостей; онъ курилъ свою носогрѣйку, съ пренебрежительнымъ снисхожденіемъ слушая чтеніе дяди Рори, стараго корабельнаго плотника, который, вотъ уже двадцать лѣтъ, являлся каждый Божій день въ кофейню и читалъ тамъ газету, отъ заголовка до страницы объявленій, въ присутствіи нѣсколькихъ рыбаковъ, которые, въ дни отдыха, слушали его отъ полудня до вечера:
– «Засѣданіе открыто. Сагаста начинаетъ рѣчь…»
Тутъ, прерывая чтеніе, онъ говорилъ своему ближайшему сосѣду:
– Видишь? Этотъ Сагаста – негодяй…
И безъ дальнѣйшихъ объясненій поправлялъ очки и продолжалъ складывать буквы, гудя изъ-подъ полусѣдыхъ усовъ:
– «Милостивые государи! Отвѣчая на сказанное вчера…»
Но прежде чѣмъ прочість имя того, кѣмъ вчера было что-то сказано, дядя Гори клалъ газету, чтобы бросить взглядъ превосходства на своихъ слушателей, которые ждали, разинувъ рты, а потомъ энергически прибавлялъ:
– А этотъ – просто забавникъ!..
Паскуало, нерѣдко проводившій цѣлые дни въ благоговѣніи передъ ученостью этого человѣка, теперь на него и не взглянулъ, а перенесъ свое почтительное вниманіе на дядю, который соблаговолилъ вынуть изо рта трубку, привѣтствовать новоприбывшихъ восклицаніемъ: «Гей, ребятки!» и позволить имъ занять стулья, предназначенные для его высокихъ друзей. Антоніо отвернулся отъ остальныхъ и сталъ смотрѣть на игру за сосѣднимъ столомъ, гдѣ со страстью перекидывались костяшки, испещренныя черными точками; потомъ онъ нѣсколько разъ обвелъ глазами закоптѣлую залу, отыскивая за прилавкомъ, подъ хромолитографіями изъ морской жизни, дочь Карабины, главную приманку заведенія.
Марьяно, по прозванію «Кальяо», хотя это прозвище никогда не говорилось ему въ глаза, доживалъ уже седьмой десятокъ, что не мѣшало ему быть еще крѣпкимъ, имѣть твердую походку, мѣдно-красное лицо, глаза табачнаго цвѣта, сѣдые усы дыбомъ, какъ у стараго кота, и во всей своей особѣ что-то задорное, напоминавшее о дуракѣ, который выигралъ четыре копейки.
Его прозвали «Кальяо»[9] за то, что онъ не менѣе десяти разъ въ день толковалъ о битвѣ при Кальяо, знаменитомъ сраженіи, въ которомъ онъ участвовалъ юношей, какъ простой матросъ, на кораблѣ «Нуманція». На каждомъ словѣ онъ поминалъ Мендеса Нуньеса, котораго постоянно иазывалъ дономъ Касто, точно былъ закадычнымъ другомъ великаго адмирала; а слушатели восторгались, когда онъ удостоивалъ разсказать имъ, что происходило въ Великомъ Океанѣ, изображая пушечные залпы, данные знаменитымъ кораблемъ:
– Бумъ! Бумъ! Брумъ!
Вообще, онъ былъ человѣкъ замѣчательный. Онъ промышлялъ контрабандой въ ту пору, когда всѣ смотрѣли на нее сквозь пальцы, начиная съ начальника порта до послѣдняго стражника. Еще и теперь, когда представлялся случай, онъ охотно принимзлъ участіе въ подобныхъ предпріятіяхъ; но главнымъ его дѣломъ была благотворительность, состоявшая въ раздаваніи ссудъ рыбацкимъ женамъ, причемъ процентовъ онъ бралъ не болѣе пятидесяти въ мѣсяцъ и, сверхъ того, имѣлъ въ распоряженіи цѣлое стадо несчастныхъ бѣдняковъ, которые, будучи имъ ограблены, слѣпо ему повиновались въ вопросахъ мѣстной политики. Племянники видѣли съ почтеніемъ, что онъ бываетъ на «ты» съ алькадами, а иногда, одѣтый въ лучшее платье, отправляется въ Валенсію и, какъ депутатъ отъ судовладѣльцевъ, бесѣдуетъ съ губернаторомъ.
Жестокій и жадный, онъ умѣлъ кстати дать песету, былъ за панибрата съ рыбаками, a племянники, не обязанные ему ничѣмъ, кромѣ надежды получить послѣ него наслѣдство, считали его за самаго услужливаго и почтеннаго человѣка во всей окрестности, хотя имъ случалось, – правда, рѣдко, – бывать на Королевской улицѣ, въ красивомъ домѣ, гдѣ жилъ ихъ дядя въ обществѣ единственной дебелой и зрѣлой служанки, говорившей съ нимъ на «ты» и находившейся съ нимъ, по словамъ сосѣдей, въ близости, весьма опасной для его родственниковъ, такъ какъ она знала, гдѣ у хозяина спрятана кубышка.
Марьяно выслушалъ Ректора, полузакрывъ глаза и нахмуривъ брови. «Чортъ! чортъ!.. Придуманото недурно… Ему нравятся такіе люди, какъ Паскуало, работящіе и смѣлые…»
Тутъ, воспользовавшись случаемъ удовлетворить свое тщеславіе разбогатѣвшаго невѣжды, онъ пустился въ разсказы о своей молодости, когда онъ вернулся со службы безъ гроша и, не желая рыбачить подобно предкамъ, ппавалъ въ Гибралтаръ и въ Алжиръ, чтобы оживить торговлю и избавить людей отъ непріятности курить поганый табакъ изъ лавченокъ. Благодаря своей смѣлости и помощи Божьей, онъ скопилъ себѣ на прожитокъ въ старости. Но времена теперь не тѣ: въ старину можно было плыть прямо, a теперь береговая стража подъ командою у офицериковъ, только что вышедшихъ изъ школы, много о себѣ воображающихъ и развѣшивающихъ уши на всякіе доносы; теперь ужъ не найдешь такого, который протянулъ бы руку за фунтикомъ-другимъ съ условіемъ ослѣпнуть на часокъ. Мѣсяцъ назадъ, около мыса Оротезы, конфискованы три лодки изъ Марселя съ грузомъ полотна. Значитъ, осторожность нужна большая. На свѣтѣ стало хуже. Развелось много доносчиковъ, которые дуютъ въ уши полиціи… Однако, если Ректоръ твердо рѣшился… то слѣдуетъ браться за дѣло, и уже никакъ не дядя будетъ его отговаривать: напротивъ того, ему пріятно, что племянникамъ надоѣло быть оборванцами и хочется устроить свою жизнь. Бѣдному отцу Ректора, храброму Паскуало, тоже было бы лучше не возвращаться къ рыбной ловлѣ, а продолжать торговлю…
Чѣмъ онъ можетъ помочь племяннику? Пусть тотъ говоритъ смѣло, потому что въ дядѣ своемъ имѣетъ отца, который съ радостью его поддержитъ. Если бы дѣло шло о рыбѣ – ни копейки, такъ какъ Марьяно ненавидитъ это проклятое ремесло, гдѣ люди изводятъ себя ради жизни впроголодь! Но такъ какъ рѣчь совсѣмъ о другомъ, то все, что угодно! Тутъ онъ въ себѣ не воленъ; изъ любви къ контрабандѣ онъ готовъ на все! Когда Ректоръ сталъ робко излагать свои желанія, запинаясь и боясь запросить слишкомъ много, дядя остановилъ его рѣшительнымъ тономъ.
Разъ у племянника есть лодка, все остальное беретъ на себя дядя. Марьяно напишетъ въ алжирскій складъ своимъ пріятелямъ, чтобы дали хорошій грузъ и записали на его счетъ. Если же Паскуало ухитрится благополучно выгрузить товаръ, то дядя поможетъ распродать его.
– Спасибо, дядюшка, – бормоталъ Ректоръ, на глазахъ котораго выступили слезы. – Какъ вы добры!
– Довольно, лишнихъ словъ не нужно. Дядя исполняетъ свой родственный долгъ. Сверхъ того, онъ сохранилъ наилучшія воспоминанія о покойномъ Паскуало. Какая жалость! Такой прекрасный человѣкъ! Бравый морякъ!.. Ахъ, а кстати… изъ барыша отъ продажи племянникъ получитъ тридцать процентовъ, остальное же дядя беретъ себѣ. Какъ говоритъ пословица: «родство родствомъ, а деньги счетъ любятъ».
Ректоръ, тѣмъ неменѣе растроганный, одобрялъ это удивительное краснорѣчіе цѣлымъ рядомъ кивковъ; затѣмъ они замолчали. Антоніо продолжалъ сидѣть къ нимъ спиною и смотрѣлъ на игроковъ, безучастный къ этому разговору, веденному тихо, съ пристальными взглядами и почти безъ движенія губъ.
Дядя Марьяно заговорилъ опять. Когда же состоится поѣздка? Скоро?.. Онъ спрашиваетъ потому, что надо, вѣдь, написать тамошнимъ пріятелямъ…
Ректору нельзя было ѣхать раньше страстной субботы. Хотѣлось бы пораньше, но обязанности – прежде всего. А въ страстную пятницу ему какъ разъ предстояло вмѣстѣ съ братомъ участвовать въ процессіи «Встрѣчи»[10], во главѣ отряда іудеевъ. Нельзя же бросить обязанность, присвоенную семьѣ съ незапамятныхъ временъ къ великой зависти многихъ! Свой нарядъ палача онъ унаслѣдовалъ отъ отца.
А дядя, слывшій въ околоткѣ за невѣрующаго, потому что отъ него попы ни разу не поживилисъ ни одной песетой, покачивалъ головою съ важнымъ видомъ. Онъ одобрялъ племянника: «На все – свое время!»
Когда Ректоръ и Антоніо увидѣли, что идутъ пріятели дяди, они встали. Тотъ повторилъ, что они могутъ разсчитывать на его помощь и что онъ еще повидается съ племянникомъ, чтобы покончить дѣло. He хотятъ ли они чего-нибудь? Вѣдь они еще не ѣли?
– Нѣтъ? Ну, такъ на здоровье и до свиданія, ребятки.
Братья тихо пошли по пустому тротуару и вернулись въ кварталъ мазанокъ.
– Что сказалъ тебѣ дядя? – равнодушно освѣдомился Антоніо.
Однако, увидѣвъ, что братъ ему киваетъ въ знакъ удачи, онъ обрадовался. Значитъ, поѣздка рѣшена? Тѣмъ лучше. Посмотримъ, добудетъ ли Ректоръ богатство, а самъ онъ зашибетъ ли денегъ, чтобы пріятно прожить лѣто!
Наивный Ректоръ былъ тронутъ благородными чувствами Антоніо и, счастливый его словами, радъ былъ его поцѣловать. Положительно, у этого бѣсноватаго парня сердце доброе. Приходилось признать, что онъ сильно привязанъ къ брату, а также къ Долоресъ и къ ихъ ребеночку, маленькому Паскуало. Право, было жалко, что жены ихъ въ ссорѣ.
