Висенте Бласко-Ибаньес
Майский цветок
Крикъ голытьбы вывелъ ихъ изъ любовнаго онѣмѣнія:
– Ректоръ! Вотъ Ректоръ! Вотъ «Цвѣтъ Мая»!
И Богъ свидѣтель! было надъ чѣмъ посмѣяться, когда раздался залпъ остротъ. Для бѣднаго Паскуало припасены были лучшіе выпады. Вопили не одни оборванцы: немногіе изъ его товарищей, оставшіеся на сушѣ, и непріятельницы Долоресъ присоединили свои голоса къ хриплому крику озорниковъ.
«Рогачъ! Когда вернется на берегъ, къ нему не подойдешь: забодаетъ»! Народъ выкрикивалъ эти и еще худшія издѣвательства съ веселымъ задоромъ, какъ бываетъ, когда знаютъ, что удары не пропадаютъ даромъ. Съ этимъ рѣчь велась уже не въ шутку: ему говорили правду, одну только правду!
Антоніо дрожалъ, боясь болтливости этихъ дикарей. Но Долоресъ безстыдно и смѣло хохотала отъ души, какъ бы находя удовольствіе въ потокѣ оскорбленій, лившихся на ея толстаго пузана. Ахъ, да! Она была достойной дочерью дяди Паэльи!
«Цвѣтъ Мая» вяло подвигался между плотинъ; съ кормы раздался веселый голосъ хозяина, довольнаго какъ бы заслуженною оваціею.
– Ну, что же!.. Скажите еще! скажите еще!
Этотъ вызѳвъ раздразнилъ толпу. Сказать еще? Чтожъ? Ладно! Посмотримъ, смолчитъ ли этотъ «баранъ»?!
И близко, совсѣмъ рядомъ съ Антоніо и Долоресъ, раздался голосъ, отвѣтившій на приглашеніе такъ, что любовники содрогнулись: «Ректоръ можетъ рыбачить безъ тревоги. Антоніо уже около Долоресъ, чтобы утѣшать ее!»
Ректоръ бросилъ румпель и выпрямился.
– Скоты! – заревѣлъ онъ – свиньи!
«Нѣтъ, это было нехорошо. Надъ нимъ пусть насмѣхаются, сколько угодно. Но задѣвать его семейство – это подло, безчестно!»
IX
Въ этомъ году Богъ особенно помогалъ бѣднымъ. По крайней мѣрѣ, такъ говорили женщины изъ Кабаньяля, собравшись послѣ полудня на возморье, два дня спустя послѣ отплытія лодокъ.
Пары «быковъ» возвращались на всѣхъ парусахъ, подгоняемыя попутнымъ вѣтромъ; ясная линія горизонта казалась зубчатой отъ безчисленныхъ крылышекъ, приближавшихся все по двѣ пары, точно связанныя лентами голубки летѣли какъ разъ надъ водою.
Даже самыя старыя изъ мѣстныхъ рыбницъ не помнили такого обильнаго улова. «Ахъ! Господи! Рыба какъ будто нарочно собралась подъ водою въ кучи и терпѣливо ждала сѣтей, чтобы добровольно попасть въ нихъ, изъ желанія помочь бѣднымъ рыбакамъ».
Лодки подплывали, свернувъ паруса, и останавливались, равномѣрно покачиваясь въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ берега.
Каждый разъ, какъ подходила «пара», народъ бросался къ самымъ волнамъ; то была смѣсь неряшливыхъ юбокъ, румяныхъ лицъ, растрепанныхъ головъ. Толпа кричала, спорила, бранилась, стараясь угадать, чья это рыба. «Кошки» прыгали съ лодокъ въ воду, доходившую имъ до пояса, и образовывали длинную цѣпь изъ людей и корзинъ; эта цѣпь двигалась прямо къ берегу; выходя понемногу изъ спокойныхъ волнъ, пока босыя ноги не ступали на сухой песокъ; тутъ ужъ хозяйскія жены принимали рыбу и отправлялись ее продавать.
На пескѣ, еще трепеща въ тростниковыхъ корзинахъ, лежало все это богатство: краснобородки со скалъ, похожія на живые лепестки камелій, задыхаясь, корчили свои алыя спинки; липкіе осьминоги и волосатки крутили свои перепутанныя лапы, свертывались клубками, корёжились, издыхали; рядомъ засыпали камбалы, плоскія и тонкія, какъ подошвы башмаковъ; дрожали мягкіе, осклизлые скаты; но больше всего было креветовъ, составлявшихъ самую цѣнную часть улова и удивлявшихъ всѣхъ своимъ изобиліемъ въ этомъ году; прозрачные, какъ хрусталь, они въ отчаяніи двигали клешнями, выдѣляясь на темномъ фонѣ черноватыхъ корзинъ своими нѣжными перламутровыми тонами.
Узкая полоса моря между берегомъ и лодками была полна людей, точно часть суши. Бѣгали съ кувшинами на плечахъ юнги, посланные экипажемъ, которому послѣ теплой и грязной воды боченковъ хотѣлось испить свѣженькой изъ Фонтана у Газа. Дѣвченки со взморья, беззастѣнчиво подоткнувши свои короткія изорванныя юбки и обнаживъ шоколаднаго цвѣта ляжки, входили въ воду, чтобы лучше видѣть, а при удобномъ случаѣ и схватить какую-нибудь мелкую рыбу. А чтобы вытащить на песокъ тѣ лодки, которымъ слѣдовало пролежать завтрашній день на сушѣ, въ море шли волы Общества Рыболововъ: великолѣпные звѣри, бланжевые и бѣлые, огромные, какъ слоны, тяжеловѣсно величавые въ движеніяхъ, качавшіе жирными подбрудками съ гордостью римскихъ сенаторовъ.
Этими животными, которыя тонули въ пескѣ копытами и однимъ движеніемъ своихъ чудовищныхъ лбовъ сдвигали самыя тяжелыя лодки, распоряжался Чепа, хилый и сухопарый горбунъ съ лицомъ злобной старухи, недоносокъ, которому можно было дать и пятнадцать лѣтъ, и тридцать, закутанный въ желтый клеенчатый плащъ, изъ подъ котораго торчали темно-красныя короткія ноги, туго обтянутыя кожей, обрисовавшей съ точностью всѣ связки и очертанія скелета.
Вокругъ лодокъ, медленно близившихся къ берегу, суетился муравейникъ оборванныхъ и лохматыхъ ребятъ, которые, высунувшись на половину изъ воды, какъ нереиды и тритоны вокругъ миѳологическихъ лодокъ, пронзительно визжали, чтобы имъ бросили горсть мелкой рыбы.
На взморьѣ возникъ рынокъ, гдѣ торгъ сопровождался криками, размахиваніями рукъ и ругательствами.
Жены судохозяевъ, стоя у полныхъ корзинъ, торговались и перебранивались съ толпой торговокъ, которымъ предстояло завтра распродать эту рыбу въ Ваденсіи; установивъ цѣну за арробу[18], принимались ругаться вдвое, потому что продавщица не хотѣла отдавать крупную рыбу за условленную плату, а покупательница требовала, чтобы не клали мелкой. Двѣ большія тростниковыя корзины, повѣшенныя на веревкахъ, и нѣсколько крупныхъ камней служили вѣсами и гирями; и всегда находилось нѣсколько мѣстныхъ мальчишекъ, побывавшихъ въ школѣ и предлагавшихъ себя въ секретари хозяйкамъ, чтобы записывать проданное на клочкѣ бумаги.
Отъ толчковъ покупательскихъ ногъ вертѣлись полныя корзины, съ которыхъ не сводили глазъ береговые озориики. Каждая падавшая съ корзины рыба «испарялась», будто всосанная пескомъ; и добрыхъ горожанъ, пришедшихъ изъ Валенсіи полюбоваться на свѣжую рыбу, толкало и кружило въ водоворотѣ сутолоки, которая, подобно неустанно движущемуся смерчу, мѣняла мѣсто каждый разъ, какъ прибывала новая лодка.
Долоресъ была тутъ во всей своей славѣ. Много лѣтъ покупая рыбу, какъ обыкновенная торговка, она желала быть судохозяйкой, чтобы помыкать другими и величаться передъ несчастнымъ стадомъ перепродавщицъ. Наконецъ, ея честолюбивые замыслы осуществились: вмѣсто того, чтобы покупать, она продаетъ; ея изящныя ноздри горделиво раздувались; она подбоченивалась среди только что принесенныхъ ей корзинъ, между тѣмъ какъ Антоніо занимался взвѣшиваніемъ и счетомъ проданнаго.
Въ мелкой водѣ, почти касаясь дна, «Цвѣтъ Мая» ждалъ, тихо качаясь, чтобы волы втащили его на берегъ.
Ректоръ помогалъ своимъ матросамъ спускать парусъ, но время отъ времени отрывался, чтобы взглянуть, какъ управляется его жена, какъ она торгуется съ рыбницами и какъ ведетъ счетъ, записываемый тотчасъ же Антоніо. «Какова? Можно сказать: царица!» И бѣднякъ радовался при мысли, что его Долоресъ всѣмъ обязана ему, ему одному.
На носу торчала миніатюрная фигурка ея сына, неподвижная, точно вырѣзанная изъ дерева для украшенія лодки; ребенокъ преобразился въ настоящаго «морского волка»: былъ грязный, босой, въ рубашкѣ поверхъ штановъ, развѣвавшейся по вѣтру такъ, что виднѣлся его животикъ, темно-красный, какъ у статуэтки изъ жженой глины. А противъ лодки стояла, любуясь имъ, толпа голодныхъ бродягъ побережья, оборванныхъ нищихъ, подобныхъ дикому племени, съ темнымъ оттѣнкомъ кожи, который придаетъ морской вѣтеръ, съ изсохшими членами, доказывавшими, что соленый воздухъ недостаточенъ для питанія. «Какое счастье этому Ректору! У него лодка полна креветовъ, которые продаются по двѣ «песеты» за фунтъ! Тащите, тащите!» И несчастные разѣвали рты и таращили глаза, какъ будто видя сверкающій дождь изъ «песетъ».
Чепа пришелъ съ парою своихъ могучихъ животныхъ; и «Цвѣтъ Мая», скрипя килемъ по деревяннымъ полозьямъ, началъ выдвигаться на песокъ.
Ректоръ ушелъ съ лодки и стоялъ около Долоресъ, блаженно улыбаясь ея подоткнутому переднику, полному монетъ, наложенныхъ въ него горстями и грозившихъ его прорвать. «Вотъ такъ денекъ! Еще нѣсколько такихъ, и вполнѣ хватитъ на прожитокъ. Кто знаетъ? Удача можетъ повториться, потому что старикъ, котораго онъ взялъ, колдовствомъ узнаетъ лучшія мѣста».
Но онъ прервалъ свою восторженную рѣчь, когда взглянулъ на руки брата: повязки уже не было. «Значитъ Антоніо здоровъ? Тѣмъ лучше! Въ такомъ случаѣ, ему можно ѣхать съ братомъ во второе плаваніе, и онъ увидитъ, какъ будетъ весело! Пріятно ловить, когда сѣти наполняются почти безъ труда. Паскуало намѣренъ былъ выйти въ море завтра утромъ. Нужно воспользоваться благопріятной погодой».
Когда расторговались, Долоресъ спросила Ректора, пойдетъ ли онъ домой. Но онъ и самъ не зналъ. Ему не хотѣлось оставлять лодку. Стоитъ ему повернуть спину, какъ весь экипажъ можетъ разойтись по кабакамъ, а лодка останется брошенной на этомъ берегу, гдѣ кишатъ грабители, всегда готовые стащить, что плохо лежитъ. Итакъ, ему необходимо пробыть тамъ, пока не заснули люди, а, пожалуй, что и всю ночь, Поэтому, если онъ не вернется къ девяти часамъ, пусть Долоресъ ложится, не дожидаясь его. Антоніо же пусть простится съ Росаріей и заберетъ свои пожитки, чтобы до зари быть уже на суднѣ въ качествѣ хозяина. Паскуало не любитъ, когда опаздываютъ.
Долоресъ обмѣнялась быстрымъ взглядомъ съ деверемъ, а затѣмъ попрощалась съ мужемъ. Она хотѣла увести маленькаго Паскуало. Но мальчикъ предпочелъ остаться съ отцомъ на лодкѣ; такимъ образомъ, судохозяйка отправилась домой одна, и мужчины проводили взглядомъ ея роскошную фигуру, которая, удаляясь съ граціознымъ развальцемъ, все уменьшалась и, наконецъ, исчезла.
Антоніо пробылъ у лодки до ночи, растабарывая съ дядей Батистомъ и другими рыбаками о рѣдкомъ изобиліи рыбы. Когда же юнга началъ готовить ужинъ, онъ ушелъ.
Ректоръ, оставшись одинъ, сталъ прогуливаться по песку взадъ и впередъ, заложивъ руки за поясъ и прислушиваясь къ шелесту своихъ непромокаемыхъ штановъ, шуршавшихъ, точно сухой пергаментъ. На берегу было темно. На палубѣ нѣкоторыхъ барокъ пылали зажженные подъ котлами костры, и мимо этихъ огней порою мелькали тѣни людей. Mope, почти невидимое, выдавало себя легкимъ свѣченіемъ и нѣжнымъ рокотомъ. Издали, сквозь мракъ, доносились лай собакъ и голоса дѣтей, напѣвавшихъ заглушаемую разстояніемъ пѣсню. To были юнги, шедшіе домой въ Кабаньяль.
Ректоръ смотрѣлъ на блѣдную полосу малиноваго свѣта, тянувшуюся на горизонтѣ, за рядомъ крышъ, позади которыхъ скрылось солнце. Этотъ цвѣтъ ему не нравился: морская опытность ему подсказывала, что погода ненадежна. Но это его не встревожило; онъ думалъ только о своихъ дѣлахъ, о своемъ счастьѣ.
Нѣтъ, ему нечего было жаловаться на свою судьбу. Теплое гнѣзцо, хорошая жена, барыши, которые, до истеченія года, позволятъ ему построить вторую лодку, чтобы составить пару съ «Цвѣтомъ Мая», и ребенокъ, вполнѣ достойный его, выказывающій даже теперь великую страсть къ морю и со временемъ могущій стать главнымъ судохозяиномъ въ Кабаньялѣ.
«Слава Богу, онъ можетъ считать себя самымъ счастливымъ изъ смертныхъ, хотя совсѣмъ не похожъ на того сказочнаго счастливца, у котораго не было даже рубашки; у него ихъ много, больше дюжины, и есть вѣрный кусокъ хлѣба на старость».
Повеселѣвши отъ размышленія о своемъ счастьѣ, онъ ускорилъ свои тяжелые шаги и радостно потирапъ руки, когда замѣтилъ въ недалекомъ разстояніи медленно приближающуюся тѣнь. Это была женщина, по всей вѣроятности нищая, ходившая отъ лодки къ лодкѣ, Христовымъ именемъ прося рыбьяго брака. «Великій Боже! Сколько на свѣтѣ несчастныхъ!» Ощущеніе личнаго счастья возбуждало въ немъ желаніе раздѣлить его со всѣми: онъ поймалъ конецъ своего пояса, куда аккуратно было завязано нѣсколько песетъ и мелочь.
– Паскуало! – прошептала женщина голосомъ нѣжнымъ и робкимъ. – Паскуало, ты?
Іисусе Христе! Какъ же онъ обознался! Вѣдь эта женщина была Росарія, его невѣстка. Онъ сказалъ, что, если она пришла за мужемъ, то напрасно, такъ какъ Антоніо уже давно ушелъ и, должно быть, дома ждетъ ее ужинать.
Но когда радостно настроенный Ректоръ узналъ, что она пришла не за Антоніо, то смутился. «Что же ей здѣсь нужно? Хочетъ ему что-то сказать?» Онъ удивился этому ея желанію, потому что не имѣлъ рѣшительно никакихъ сношеній съ женою своего брата и не понималъ, зачѣмъ онъ ей понадобился.
Скрестивъ руки и глядя на свою лодку, гдѣ маленькій Паскуало съ другимъ «кошкою» прыгали вокругъ котла, поставленнаго на огонь, онъ ждалъ словъ отъ этой тѣни, стоявшей съ опущенной головой, какъ бы во власти непобѣдимой робости.
«Ну, что же? Пусть говоритъ: онъ слушаетъ.»
Росарія, какъ бываетъ, когда хочешь скорѣе кончить и высказать все сразу, энергично подняла голову; она смотрѣла въ глаза Ректора глазами, сверкавшими таинственнымъ блескомъ.
«Она хочетъ ему сказать, что принимаетъ къ сердцу честь семьи. Она не въ силахъ долѣе сносить того, что дѣлается. Ректоръ и она стали посмѣшищемъ всего Кабаньяля».
«Какъ? Посмѣшищемъ? Онъ? По какому же поводу смѣются надъ нимъ? Онъ – не обезьяна и не видитъ причины для насмѣшекъ».
– Паскуало, – сказала Росарія совсѣмъ тихо, съ удареніемъ, рѣшившись высказать все, – Паскуало, Долоресъ тебя обманываетъ.
«Что? Его жена его обманываетъ?..» Онъ склонилъ на минуту свою толстую голову, какъ быкъ при ударѣ дубиною. Но вдругъ наступила реакція: въ немъ нашлось достаточно вѣры, чтобы дать отпоръ самымъ сильнымъ ударамъ.
– Вранье! вранье! Ступай прочь, змѣиный языкъ!
He будь настолько темно, лицо Ректора, пожалуй, привело бы Росарію въ ужасъ. Онъ топоталъ ногами, какъ будто клевета исходила изъ земли и онъ хотѣлъ ее растоптать; грозно размахивалъ руками и произносилъ слова неясно, будто приступъ ярости защемилъ ихъ у него въ горлѣ.
«Ахъ! злая шкура! Неужели она думаетъ, что онъ ее не знаетъ?.. Зависть все, только зависть! Она ненавидитъ Долоресъ и лжетъ, чтобы ее погубить… He довольно ли того, что она не въ состояніи прибрать къ рукамъ бѣднаго Антоніо? Ей нужно еще стараться обезчестить Долоресъ, которая, буквально, святая! Да, Господи, святая!.. И Росарія не стоитъ даже ея подметки!»
– Убирайся, – ревѣлъ онъ. – Убирайся, а то убью!..
Ho, несмотря на угрозы, которыми сопровождался приказъ убираться, Росарія не двигалась, какъ будто рѣшившись на все; она даже не слыхала криковъ Ректора.
– Да, Долоресъ тебя обманываетъ, – повторяла она съ отчаяннымъ упорствомъ. – Она обманываетъ тебя, и обманываетъ съ Антоніо.
– Ахъ, такъто тебя и растакъ! Ты еще смѣешь путать сюда и моего бѣднаго брата?
Негодованіе душило его; подобная клевета была невыносима, и въ своемъ гнѣвѣ онъ только и могъ, что повторять:
– Ступай, Росарія! Ступай прочь, не то убью!..
Но онъ повторялъ это такъ грозно и, схвативъ за руки невѣстку, трясъ ее съ такимъ бѣшенствомъ и дергалъ такъ грубо, что несчастная женщина, объятая страхомъ, кое-какъ высвободила руки и собралась бѣжать. «Она пришла, чтобы оказать деверю услугу, чтобы прекратить насмѣшки надъ нимъ; но разъ онъ этого хочетъ, пусть остается въ дуракахъ».
– Болванъ! Баранъ рогатый!
И, бросивъ эти два ругательства въ видѣ презрительнаго прощанія, она убѣжала, оставивъ Ректора въ изумленіи, со скрещенными руками.
– Ахъ! Стерва! Какъ жалко брата, что у него такая жена! – Сила собственнаго негодованія была ему пріятна. Завистницѣ досталось подѣломъ. – Пусть-ка сунется еще со своими ябедами!..
И онъ ходилъ по песку, смоченному волнами, иногда вдругъ чувствуя воду въ своихъ толстыхъ башмакахъ.
Да, вспоминая силу своего гнѣва, онъ пыхтѣлъ отъ удовольствія. Тѣмъ не менѣе, что-то давило ему грудь и мозгъ, переходило временами въ смутную тревогу, сжимало горло и будило въ душѣ его смертельную тоску.
Въ сущности, почему то, что сказала Росарія, не можетъ быть правдой? Антоніо былъ возлюбленнымъ Долоресъ и самъ познакомилъ ее съ Паскуало… По выходѣ ея замужъ они видѣлись очень часто: цѣлые часы проводили вдвоемъ и невѣстка принимала въ деверѣ живѣйшее участіе… Чортъ возьми! А онъ даже не догадывался, не подозрѣвалъ своего позора!.. Ахъ! еще бы людямъ не смѣяться надъ нимъ!»
Онъ топалъ съ бѣшенствомъ, сжималъ кулаки и выкрикивалъ тѣ страшныя ругательства, которыя бывали въ ходу лишь во время бури.
«Впрочемъ, нѣтъ, это невозможно!.. Какъ обрадовалась бы эта ехидна, если бы увидала его разозленнымъ, какъ легковѣрное дитя!.. Да, и что сѳбственно сказала ему Росарія? Ничего: ту же сплетню, которою столько разъ ему надоѣдали на взморьѣ. Только если рыбаки позволяли себѣ эту обидную шутку, такъ единственно, чтобы подразнить его и посмѣяться надъ его мрачнымъ видомъ; тогда какъ Росарія пускала клевету со злымъ намѣреніемъ внести раздоръ въ семью. Но все это – вранье. Чтобы Долоресъ нарушила свой долгъ? О! нѣтъ, это невозможно! Она такая добрая, и у нея ребенокъ, маленькій Паскуало, котораго она такъ нѣжно любитъ!» Чтобы основательнѣе убѣдить себя, чтобы прогнать томившую его тревогу, Ректоръ ускорялъ шаги и повторялъ голосомъ, такъ измѣнившимся отъ волненія, что ему самому онъ казался чужимъ:
– Враки, все враки!
Эти слова его успокоили. Онъ облегчалъ себя, повторяя ихъ; казалось, онъ хотѣлъ убѣдить море, мракъ, лодки, присутствовавшія при доносѣ Росаріи. Но, увы! его страданіе затаилось внутри и пока уста его повторяли: «Враки!» въ ушахъ его звенѣлъ какъ бы отзвукъ послѣднихъ словъ невѣстки: «Болванъ! Баранъ!»
– Нѣтъ, чортъ возьми! Что угодно, только не это!.. – И, при мысли, что Росарія могла сказать правду, онъ почувствовалъ снова ту яростную потребность истребить все, о которой говорилъ нѣсколько дней назадъ Росетѣ, по дорогѣ изъ Грао; Антоніо, Долоресъ, даже собственный сынъ показались ему страшными врагами.
«А почему-жъ это не могло быть вѣрно? Онъ допускалъ, что, изъ ненависти къ Долоресъ, женщина, подобная Росаріи, могла украдкой клеветать на нее сосѣдкамъ; но такое обращеніе къ самому мужу развѣ не указываетъ на отчаяніе жены, въ самомъ дѣлѣ считающей себя обманутой?»
Теперь онъ сожалѣетъ, что обошелся такъ жестоко со своей невѣсткой. He лучше ли было бы выслушать ее и вывести наружу всю ужасную правду? Увѣренность, даже при самомъ жестокомъ страданіи, лучше сомнѣнія.
– Батя! Батя! – крикнулъ веселый голосокъ съ палубы «Цвѣта Мая».
Сынишка звалъ его ужинать. Нѣтъ, Ректоръ ужинать не будетъ. До ужина ли при такомъ волненіи, которое хватаетъ за горло и сжимаетъ грудь, какъ въ тискахъ?!..
Онъ подошелъ къ лодкѣ и сказалъ своимъ людямъ сухо и повелительно, что они могутъ ѣсть, а онъ идетъ въ городъ; если же не вернется, то пусть экипажъ ночуетъ на лодкѣ въ ожиданіи завтрашняго отплытія.
Онъ удалился, не взглянувъ на сына, и прошелъ, точно призракъ, по темному берегу, все прямо, натыкаясь иногда на старыя лодки, погружая свои толстые башмаки въ лужи, въ которыхъ стояла еще вода, оставленная волнами послѣдней бури.
Теперь онъ чувствовалъ себя лучше. Какъ успокоило его рѣшеніе пойти за Росаріей! Въ ушахъ уже не было того ужаснаго звона, какъ бы повторявшаго послѣднія ругательства невѣстки; мысль, завладѣвшая имъ, уже не мучила его, не дергала такъ болѣзненно мозгь. Онъ чувствовалъ пустоту въ головѣ, но тяжесть уже не давила ему грудь; онъ ощущалъ въ себѣ поразительную легкость, какъ будто прыгалъ, еле касаясь земли, и единственное, что его стѣсняло, было удушье, точно комъ въ горлѣ, а также – солоноватый вкусъ на языкѣ, точно онъ выпилъ морской воды.
Итакъ, онъ узнаетъ все, все! Какое грустное удовлетвореніе! «Силы Небесныя! – думалъ ли онъ, что ему придется ночью бѣжать, какъ сумасшедшему, къ лачугѣ брата, вдоль взморья, избѣгая большихъ улицъ, будто стыдясь встрѣтиться съ людьми?.. Ахъ! Какъ ловко всадила ему въ сердце кинжалъ эта Росарія! Какую таинственную силу имѣли слова этой злой женщины, чтобы возбудить въ немъ это неукротимое бѣшеное изступленіе?!»
Онъ повернулъ почти бѣгомъ въ переулокъ, выходившій на взморье, бѣдный рыбачій переулокъ съ карликовыми оливами, съ тротуарами изъ утоптанной земли, съ двумя рядами жалкихъ домишекъ, обнесенныхъ старыми загородками!
Онъ такъ сильно толкнулъ дверь лачуги, что дверная створка затрещала, ударившись о стѣну. При колеблющемся свѣтѣ «кандиля»[19] онъ увидѣлъ Росарію, сидѣвшую на низкомъ стулѣ, закрывъ лицо руками. Ея отчаянный видъ какъ нельзя лучше согласовался съ бѣдною обстановкою, скудною мебелью, стѣнами, на которыхъ висѣли лишь два портрета, старая гитара и нѣсколько рваныхъ сѣтей. Какъ говорили сосѣди, въ этомъ домѣ пахло голодомъ и колотушками.
На шумъ Росарія подняла голову и, узнавъ Ректора, массивная фигура котораго загораживала входъ, горько улыбнулась:
– Ахъ! Это ты!..
«Она его ждала, она была увѣрена, что онъ придетъ. Пусть видитъ: она не держитъ зла за то, что было. Увы! Въ подобномъ случаѣ, всякій поступилъ бы такъ. Она сама, когда ей въ первый разъ сказали о мужѣ дурное, не захотѣла этому вѣрить, не захотѣла слушать женщину, говорившую ей о невѣрности Аніоніо, даже поссорилась съ этой женщиной. Но послѣ… послѣ она пошла къ этой сосѣдкѣ и ради Бога молила сказать правду, такъ же, какъ Паскуало теперь пришелъ къ ней послѣ того, какъ чуть не побилъ ее на взморьѣ… Когда сильно любишь, это всегда такъ: сначала ярость, бѣшенство на то, что считаешь ложью; а потомъ – проклятое желаніе узнать, хотя бы узнанное разбило сердце. Ахъ! Какъ несчастны и Паскуало, и она сама!»
Ректоръ затворилъ дверь; онъ стоялъ передъ своей невѣсткой со скрещенными руками и враждебнымъ взглядомъ. Видъ этой женщины будилъ въ немъ инстинктивную ненависть, которую мы испытываемъ къ убивающимъ наши иллюзіи.
– Говори, говориі! – приказалъ Ректоръ глухимъ голосомъ, какъ будто безполезныя слова невѣстки раздражали его. – Говори правду!
Несчастный хотѣлъ знать правду, всю правду; нетерпѣливость придавала ему грозный видъ, и, тѣмъ не менѣе, въ душѣ онъ дрожалъ и желалъ бы растянуть секунды на вѣка, чтобы безконечно отдалить тотъ мигъ, когда придется услышать разоблаченія Росаріи.
Но Росарія уже говорила.
«Хватитъ ли у него силы, чтобы узнать и перенести все?.. Она сдѣлаетъ ему очень больно, но она проситъ не возненавидѣть ее. Она тоже терпитъ казнь и если рѣшилась говорить, то лишь потому, что не можетъ больше переносить своего горя: она ненавидитъ Антоніо и свою подлую невѣстку и жалѣетъ Паскуало, какъ товарища по несчастію… Такъ вотъ: да, Долоресъ обманываетъ его и не со вчерашняго дня. Преступныя сношенія завязались давно; они начались черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ свадьбы Антоніо и Росаріи. Когда эта сука увидала, что Антоніо принадлежитъ другой женщинѣ, она захотѣла его; и поводомъ къ первой невѣрности Антоніо была именно Долоресъ».
– Доказательства! Дай доказательства! – кричалъ Паскуало; глаза его налились кровью и взгляды ихъ были похожи на удары.
Она сострадательно улыбалась.
«Доказательства? Онъ можетъ ихъ спросить у всѣхъ сосѣдей, которые вотъ ужъ больше года забавляются этою связью… Онъ не разсердится? Онъ хочетъ знать всю правду?.. Такъ вотъ: на взморьѣ, когда молодые матросы и даже юнги уиоминаютъ объ обманутомъ мужѣ, они говорятъ, ради преувеличенія, что онъ еще рогатѣе Ректора…»
– Ахъ, чтобъ ихъ и перечтобъ! – рычалъ Паскуало, сжимая кулаки и топая по полу. – Помни, что говоришь, Росарія! Если это неправда, я тебя убью!
«Убьетъ? А жизнь ей такъ дорога?! Ей окажетъ услугу тотъ, кто отправитъ ее на тотъ свѣтъ. Одна, безъ дѣтей, живя, какъ вьючная скотина, голодая изъ-за нѣсколькихъ песетъ для мужа и чтобы не быть избитой, – можетъ ли она дорожить жизнью?
– Смотри, Паскуало, посмотри!
Отвернувъ рукавъ, она показала ему на блѣдной кожѣ, покрывавшей кости и сухожилія, нѣсколько синеватыхъ пятенъ, – слѣдовъ руки, жестокой, какъ клещи.
«И если бы это было все!.. Но она можетъ показать ему на всемъ тѣлѣ такіе знаки… Это слѣды ласкъ Антоніо, когда она упрекаетъ его за связь съ Долоресъ. Онъ разукрасилъ ее этими синяками нынче же вечеромъ, когда отправлялся на взморье, чтобы помочь своей невѣсткѣ продавать рыбу, словно законный мужъ. Ахъ! Ну, какъ же народу не смѣяться надъ бѣднымъ Ректоромъ?»
«Ему нужны доказательства? Что-жъ! Въ нихъ нѣтъ недостатка. Почему Антоніо не поѣхалъ въ первое плаваніе? Что такая за рана на рукѣ, которая болѣла только, пока «Цвѣтъ Мая» не вышелъ изъ гавани? На слѣдующій день всѣ видѣли Антоніо безъ обманчивой повязки. Ахъ! Бѣдный Паскуало! Пока онъ былъ на морѣ, недосыпая, перенося качку, и вѣтеръ, чтобы добыть хлѣбъ своей семьѣ, его Долоресъ смѣялась надъ нимъ, а Антоніо спалъ въ чужой постели, какъ въ своей, тепло да сытно, и глумился надъ болваномъ-братомъ… Да, это правда, она слишкомъ хорошо знаетъ это: во все время, какъ Паскуало былъ на морѣ, Антоніо ни разу не ночевалъ дома, да и сегодня не ночуетъ: онъ только что ушелъ и унесъ свой мѣшокъ, попрощавшись съ Росаріей. Антоніо и Долоресъ думаютъ, что Ректоръ пробудетъ ночь на «Цвѣтѣ Мая»: можетъ быть, даже въ эту минуту они лежатъ на мягкой хозяйской постели…»
– Чортъ возьми! – скорбно бормоталъ Ректоръ, поднявъ лицо, какъ бы для того, чтобы обвинить тѣхъ, кто тамъ, на небѣ, допускаетъ, чтобы подобныя вещи продѣлывались здѣсь надъ честными людьми.
Все же, онъ еще не сдавался. Его прямой и добрый характеръ возставалъ противъ подобной гнусности. Въ глубинѣ души, онъ начиналъ уже вѣрить, что его невѣстка говоритъ правду; но продолжалъ кричать негодующимъ тономъ:
– Врешь! Все врешь!
Росарія стала смѣлѣе. Она вретъ? Для такихъ слѣпыхъ, какъ онъ, всякаго доказательства мало… Чего онъ такъ оретъ? Съѣсть ее, что ли, собирается?.. Этотъ Паскуало – кротъ, да, Господи! кротъ, достойный сожалѣнія, не видящій дальше своего носа. Всякій другой на его мѣстѣ давно бы догадался, что дѣлается. А, онъ!.. Ахъ! какое ослѣпленіе! Значитъ, онъ даже не посмотрѣлъ на своего сына, чтобы увидѣть, на кого похожъ малышъ?
Эта фраза была ударомъ кинжала для Ректора. Несмотря на коричневый цвѣтъ его лица, пріобрѣтенный на морѣ, онъ поблѣднѣлъ синеватою блѣдностью и покачнулся на своихъ крѣпкихъ ногахъ, какъ будто отъ внезапнаго удара; неожиданность заставила его пробормотать съ тоскою:
«Сынъ? Его Паскуало!.. На кого же онъ похожъ? Надо сказать скорѣе!.. Что же медлитъ эта дрянь?.. Его сынъ – таки его, родной, и долженъ быть похожъ на него одного… Надъ чѣмъ хохочетъ эта проклятая обманщица? Развѣ это такъ смѣшно называть себя отцомъ»?
Тутъ онъ съ ужасомъ выслушалъ объясненія Росаріи:
«Маленькій Паскуало удивительно похожъ на своего дядю: у него тѣ же глаза, та же стройная фигура, тотъ же цвѣтъ лица. Ахть! Бѣдный Ректоръ! Наивный «баранъ!» Что же не посмотрѣлъ повнимательнѣе? Онъ убѣдился бы, что ребенокъ – совершенный портретъ Антоніо, какимъ тотъ въ десять лѣтъ озорничалъ на взморьѣ».
Ректоръ вдругъ пересталъ сомнѣваться. Его глаза прозрѣли, какъ будто бы въ эту минуту ему сняли катарактъ: все представилось ему необычно отчетливо, въ новыхъ формахъ, въ незнакомыхъ очертаніяхъ, какъ слѣпому, глаза котораго открылись на міръ въ первый разъ. Да, это правда: его сынъ – живой портретъ того… Много разъ при взглядѣ на мальчика у него являлось смутное подозрѣніе этого сходства; но никогда не удавалось опредѣлить, на кого похожъ ребенокъ. Онъ поднесъ стиснутыя руки ко груди, словно желая разорвать ее, вырвать оттуда чтото жгучее, затѣмъ удірилъ себя кулакомъ по головѣ.
– Ахъ, такъ, растакъ и перетакъ! – простоналъ онъ хриплымъ голосомъ, ужаснувшимъ Росарію.
Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, какъ пьяный, затѣмъ хлопнулся лицомъ объ полъ съ такою силою, что земля задрожала, и его ноги, подскочивъ при паденіи, дрыгнули въ воздухѣ.
Когда Ректоръ пришелъ въ себя, онъ лежалъ на спинѣ и чувствовалъ на своихъ щекахъ тепловатое щекотаніе, будто маленькое животное бѣгало по его кожѣ, оставляя по себѣ ощущеніе влаги. Онъ съ трудомъ поднесъ руку къ разбитому лицу и, при свѣтѣ «кандиля», увидѣлъ, что эта рука выпачкана въ крови. Болѣлъ носъ: онъ понялъ, что, падая, ударился лицомъ объ полъ и расшибся въ кровь. Невѣстка стояла около него на колѣняхъ и старалась вымыть ему лицо мокрой тряпкой.
Ректоръ, увидѣвъ растерянное лицо Росаріи, вспомнилъ вдругъ ея разоблаченія и бросилъ на эту женщину взглядъ, полный ненависти.
«Нѣтъ, ему не нужна помощь! Онъ можетъ подняться самъ… Ей нечего извиняться за боль, которую она ему причинила… Напротивъ, онъ очень благодаренъ… Даже больше, онъ доволенъ! Такія новости никогда не забываются! И очень хорошо, что онъ потерялъ столько крови; иначе онъ, пожалуй, умеръ бы на мѣстѣ отъ удара… Ахъ! Какъ ему скверно! Но ничего: онъ еще позабавится! Ему надоѣло быть добрымъ. Зачѣмъ жить честно и натирать себѣ мозоли, чтобы дать семьѣ довольство? Здѣсь на землѣ, на погибель честнымъ, есть негодяи и шлюхи, отъ которыхъ одно мученіе…. Но какъ онъ позабавится! Да, въ Кабаньялѣ еще вспомнятъ Ректора, извѣстнаго «барана!»
Бормоча жалобы и угрозы вперемежку со вздохами и рычаніемъ, судовладѣлецъ теръ мокрой тряпкой свое разбитое лицо, какъ будто его успокаивала эта свѣжесть.
Потомъ онъ рѣшительно направился къ двери, засунувши руки за поясъ. Но Росарія въ страхѣ старалась загородить ему путь, точно безумная страсть ея пробудилась вновь и она испугалась за жизнь Антоніо.
«Нѣтъ, нѣтъ! Ректоръ долженъ погодить и дать себѣ время подумать. Какъ ни какъ, все это могутъ быть сплетни, предположенія, враки злыхъ людей. И потомъ Антоніо, вѣдь, ему братъ».
Но Ректоръ мрачно улыбнулся. Словъ уже не требовалось: онъ былъ убѣжденъ. Сердце говорило ему, что все – правда, и доказательствъ больше не было нужно. Самый ужасъ Росаріи усиливалъ его увѣренность… «Она боится за своего Антоніо? Она его еще любитъ? Такъ и онъ тоже любитъ свою Долоресъ, несмотря на все; она сидитъ у него въ сердцѣ и ничто не вырветъ оттуда эту любовь, А между тѣмъ, Росарія увидитъ и всѣ увидятъ, на что способенъ «Паскуало-баранъ»!
– Нѣтъ, Паскуало, – молила она, стараясь схватить его могучія руки. – Подожди! He въ эту ночь! Въ другой разъ!
Онъ хорошо понималъ причину этихъ просьбъ. Но она можетъ быть спокойна. Въ эту ночь, нѣтъ!.. Онъ даже забылъ свой ножикъ и не намѣренъ рвать подлую пару зубами… Ну-же, ему надо уйти! Въ этой комнатѣ задохнешься!..
И, сильнымъ толчкомъ отстранивъ Росарію. онъ выбѣжалъ на улицу.
Когда онъ очутился въ темнотѣ, его первымъ ощущеніемъ было удовольствіе: онъ точно выскочилъ изъ печки и съ наслажденіемъ вдыхалъ свѣжѣвшій вѣтерокъ.
He блистала ни одна звѣзда; небо было въ тучахъ; и, несмотря на прошедшее, Паскуало, по морской привычкѣ, посмотрѣлъ на небо, говоря себѣ, что завтра погода будетъ скверная. Затѣмъ онъ забылъ о морѣ, о грозящей бурѣ, и шелъ долго, долго, не думая ни о чемъ, инстинктивно передвигая ноги, безъ желаній, безъ опредѣленной цѣли, прислушиваясь къ тому, какъ отдаются его шаги въ его черепѣ, будто въ пустомъ.
