В. Г. Белинский
Статьи о народной поэзии
А черная, сивая сорока оскалилась и скачет… А головы казацкие – словно швец Семен шкуру потерял! А чубы – словно черт жгуты повил: в крови все посохли: то-то и славы набрались!{189}
Это дифирамб исторической поэзии, это пафос патриотического сознания! Что перед одним этим отрывком скудный сборник всех русских исторических песен!..
Донские казачьи песни можно причислить к циклу исторических, – и они в самом деле более заслуживают название исторических, чем собственно так называемые исторические русские народные песни. В них весь быт и вся история этой военной общины, где русская удаль, отвага, молодечество и разгулье нашли себе гнездо широкое и привольное. Они и числом несравненно больше исторических песен; в них и исторической действительности больше, в них и поэзия размашистее и удалее. Взглянем бегло на те только, героем которых является Ермак.
На Бузане-острове сидели атаманы и есаулы – Ермак Тимофеевич, Самбур Андреевич, Анофрий Степанович; они думушку думали крепкую про дело ратное, про добычу казацкую. Есаул кричит голосом во всю буйну голову: «А и вы, гой еси, братцы, атаманы казачие! У нас кто на море не бывал, морской волны не видал, – не видал дела ратного, человека кровавого, от желанья те богу не маливались; останьтесь таковы молодцы на Бузане-острове». И садилися молодцы во свои струги легкие, они грянули молодцы вниз по матушке Волге-реке, по протоке по Ахтубе{190}.
Какая широкая и размашистая поэзия, сколько в ней силы и простору душевного!{191} Но дальнейшее содержание этой песни мы расскажем своею прозою… Молодцам нашим повстречались двенадцать турецких кораблей – они взяли их в плен, а с ними и душу красну девицу, молоду Урзамовну, дочь мурзы турецкого. Потом они повстречались с послом царским, Семеном Константиновичем, возвращавшимся из Персии с своими солдатами и матросами. Казаки были пьяные, а солдаты не со всем умом, попущалися на них дратися ради корысти своея. Не разобрав дела, посол выслал на казаков сто человек из своей свиты: Ермак велел своим бить их и бросать в Волгу. Казаки перебили всю посольскую свиту и самого посла, а все животы пограбили; приехали в Астрахань, назвались купцами, заплатили пошлины и пошли торговать без запрещения. Тем старина и кончилась – в первой песне.
Но во второй мы видим результаты этой старины: во славном понизовом городе Астрахани, против пристани матки Волгиреки, наши молодцы снова сходились думать думушку крепкую. Ермак Тимофеевич говорил: «А и вы, гой еси, братцы, атаманы молодцы! не корыстна у нас шутка зашучена; убили мы посла персидского и всем животом его покорыстовались: и как нам на то будет ответствовать? В Астрахани жить нельзя; на Волге жить – ворами слыть; на Яик идти – переход велик; в Казань идти – грозен царь стоит, грозен царь-осударь Иван Васильевич; в Москву идти – перехваченным быть, по разным городам разосланным и по темным тюрьмам рассаженным; пойдемте мы в усолья ко Строгановым, ко тому Григорью Григорьевичу, ко тем господам ко Вороновым – возьмем мы много свинцу, пороху и запасу хлебного». Дальнейшее содержание песни состоит в рассказе, как молодцы пошли в Сибирь, добрались до Тагиль-реки, до горы Магницкой, зимовали, настроили коломенок, наделали соломенных людей и, добравшись до Тоболя, обманули ими татар и выиграли великую битву; как Ермак Тимофеевич взял в полон Кучума, царя татарского; как Ермак, пошивши казакам шубы и шапки соболиные, приехал в Москву с повинной головою к грозному царю Ивану Васильевичу; как государь прощал Ермаку все вины его и снова посылал его в Сибирь – брать с татар дани, выходы в казну государеву; как татары взбунтовались против Ермака и напали на него на Енисее, когда у него было казаков только на двух коломенках; и как в битве погиб храбрый и удалый завоеватель Сибири. «Он хотел перескочити на другую свою коломенку – и ступил на переходню обманчивую, правою ногою поскользнулся он – и та переходня с конца верхнего подымалася и на него опущалася, расшибла ему буйну голову и бросила его в тое Енисей быстру реку: тут Ермаку такова смерть случилась».
Исключая поездки Ермака в Москву, на место есаула его Кольца, все остальное довольно правдоподобно для русской народной исторической песни. Впрочем, историческая верность – качество почти чуждое историческим русским песням. Причина очевидна: так как все явления исторической жизни старой Руси возникали как бы случайно, всякое само по себе, и не имели корня в политическом устройстве государства{192}, – то и казались народу сказочными явлениями. Оттого всякое историческое лицо для народа казалось мифом, и он делал из его жизни сказку. Так, в одной казацкой песне Ермак сидит в Азове в тюрьме, мимо которой случилось пройти турецкому царю Салтану Салтановичу (Ермак, видите, был послан к султану из Москвы с подарками, а мурзы, улановья ограбили его, да и посадили в темницу). Султан, одарив его златом, серебром, с честью отпускает в Москву; но донской казак «загулялся по матушке Волге-реке, не явился в каменну Москву».
Солдатские песни образуют собою особый цикл народной поэзии. По форме своей они ничем не отличаются от других русских песен; но содержание их оригинально по русско-простонародному разумению европейских вещей и по смеси чисто русских выражений с терминами и словами из сферы регулярно-военного быта. Недостаток места{193} не позволяет нам распространиться о солдатских песнях, а потому ограничимся только выпискою одной из них, которая показывает, что великий преобразователь России прежде всех других своих подданных встретил к себе сочувствие в храбрых солдатах созданного им войска:
Ах ты, батюшка светел месяц!
Что ты светишь не по-старому,
Не по-старому и не по-прежнему?
Что со вечера не до полуночи,
Со полуночи не до бела света,
Все ты прячешься за облака,
Укрываешься тучей темною.
Что у нас было, на святой Руси,
В Петербурге, в славном городе,
Во соборе Петропавловском,
Что у правого у клироса,
У гробницы государевой,
У гробницы Петра Первого,
Петра Первого, Великого,
Молодой сержант богу молится,
Сам он плачет, как река льется,
По кончине вскоре государевой,
Государя Петра Первого;
В возрыданьи слово вымолвил:
«Расступись ты, мать сыра земля,
Что на все ли на четыре стороны!
Ты раскройся, гробова доска,
Развернися, золота парча!
И ты встань, пробудись, государь,
Пробудись, батюшка, православный царь!
Погляди ты на свое войско милое,
Что на милое и на храброе:
Без тебя мы осиротели,
Осиротев, обессилели!»{194}
Так называемые «удалые» песни должны следовать непосредственно за казацкими: что такое были казаки, как не удальцы, промышлявшие на Волге чем бог послал; и что такое были удальцы, как не казаки, только не имевшие определенного места для жительства? Существование «удальцов» не было улегитимировано правительственною властью, но было улегитимировано общественным мнением, – и потому в одной песне они сами про себя говорят:
Мы по воры, – мы разбойнички:
Атамановы мы работнички{195}.
В подобных явлениях нет ничего унизительного для национальной чести, ибо в них виновато было неустройство и шаткость общественного здания, а совсем не национальный дух. Италия и Испания – классические страны разбойников: там эти господа еще недавно разгуливали{196} на улицах столичных городов, середи бела дня, и их боялись многие, но никто не презирал; с массою народа они всегда были даже в больших ладах. Теперь этого уже нет:{197} нация все та же, да порядок в обществе другой – вот и все. Теперь можно изъездить и исходить святую Русь вдоль и поперек с туго набитым бумажником: может быть, вас обокрадут или засудят, но уже не ограбят и не зарежут. А прежде было не так, особенно до эпохи Петра Великого. Стесненность и ограниченность условий общественной жизни, безусловная зависимость слабого и бедного от произвола сильного и богатого, словом, кошихинский{198} характер администрации и общественной нравственности: все это заставляло людей, чаще всего с сильными натурами, искать какого бы то ни было выхода из тесноты и духоты на простор и приволье души. Низовые страны, особенно степи, прилегающие к Волге и Дону, давали полную возможность для подвигов удальства и молодечества. И наши удальцы того времени никогда не были ни казаками, ни разбойниками, а всегда тем и другим вместе: они били басурманов, крепко держались православия, оберегали границы и иногда, при стесненных обстоятельствах, грабили и посланников царских, и бояр, и кто попадется. Подвиги этих витязей такого рода никогда не были запечатлены ни зверством, ни жестокостию: они были удальцы и молодцы, а не злодеи. Конечно, опи не отличались и идеальным рыцарством; но можно ли было требовать рыцарства в те варварские времена, когда и войны походили на грабеж и разбой, когда само правосудие было свирепо и кровожадно? Повторяем: наши удальцы не были по крайней мере хуже всех других сословий своего времени, если не были лучше их. При дурной общественности падшие души часто бывают самые благороднейшие по своей натуре – и, уж конечно, скорее можно предполагать человечность, благородство и возвышенность в покорителе Сибири, чем во многих из знатных тунеядцев, богатых только спесью, невежеством и низостию.
В поэмах о Ермаке читатели могут сами видеть справедливость всего сказанного нами об удалых казаках. Теперь взглянем на удальцов собственно, в глазах которых удаль и успех извиняли всякое дело. Здесь опять господствующий элемент – удальстве и молодечество, а сверх того и ироническая веселость, как одна из характеристических черт народа русского. Следующий отрывок из большой песни может служить лучшим примером такого рода сочинений:
Ах, доселева Усов и слыхом не слыхать, а слыхом их не слыхать, видом не видать; а нонече Усы проявились на Руси. Собиралися Усы на царев на кабак, а садилися молодцы во единый круг. Большой Усище и всем атаман, а Гришка Мурышка, дворянский сын, сам говорит, сам усом шевелит: «А братцы Усы, удалы молодцы! А и лето проходит, зима настает, а и надо чем Усам голова кормить, на полатях спать п нам сытым быть. Ах, нуте-тко, Усы, за свои промыслы! А мечитеся по кузницам, накуйте топоры со подбородышами, а накуйте ножей по три четверти, а и сделайте бердыши и рогатины и готовьтесь все; ах, знаю я крестьянина – богат добре, живет на высокой горе, далеко в стороне, хлеба он не пашет, да рожь продает, он деньги берет да в кубышку кладет, он пива не варит и соседей не поит, а прохожих-то людей ночевать не пущает, а прямые дороги не сказывает. Ах, надо-де к крестьянину умеючи идти: а и по полю идти – не посвистывати, а и по бору идти – не покашливати, ко двору его идти – не пошаркивати. Ах, у крестьянина-то в доме борзые кобели, и ограда крепка, избушка заперта, у крестьянина ворота крепко заперты.
Теперь нам следовало бы перейти к собственно лирической поэзии; но это потребовало бы особой статьи, и мы ограничимся только теми песнями, которые особенно характеризуют дух народный; а для этого мы должны говорить и о песнях эпического содержания, но которых преобладающий элемент – лирический и которые могут служить зеркалом семейного быта древней Руси. Как отличительный характер эпической поэзии – дух удальства, отваги, молодечества, так отличительный характер лирической поэзии – заунывность, тоска и грусть души сильной и мощной. Климат и географическое положение страны имеют сильное влияние на образование характера нации. Ровное, степное положение России, этот климат срединный, ни южный, ни северный, ни жаркий, ни холодный; этот год, состоящий из краткого лета, длинной осени и длинной зимы, – все это не могло не способствовать развитию в русском народе чувства бесконечной и глубокой грусти, как основного мотива его поэзии и музыки. Не забудьте, что колыбелью настоящей, коренной Руси были Новгород, Владимир, Рязань, Москва и Тверь, где небо так часто бывает свинцово и мелкий дождь однообразно падает на скользкую траву и уличную слякоть… А продолжительная русская зима с ее трескучими морозами и усеянным звездами небом, с пушистыми метелями, залепляющими очи путника, и ее заунывным ветром, свободно гуляющим по необозримой снежной равнине, которой унылое однообразие изредка нарушается то печально зеленеющеюся елкою, то нагим лесом с беловатыми от инея сучьями!.. Вот скачет удалая тройка; борода лихого возничего покрыта пушистым инеем; путник глубоко забился в кибитку в своей тяжелой шубе; колокольчик надрывает ему сердце своим утомительным звоном; ямщик дает вздохнуть родимым – медленно идут они; он затягивает заунывную песню; впереди ничего – только бесконечная снежная скатерть сливается вдали с свинцовым небом… Да, тут необходима заунывная, протяжная песня ямщика – душа упивается полнотою собственной грусти, ей так привольно в однообразной мелодии этих задушевных звуков:
Что-то слышится родное
В долгих песнях ямщика:
То разгулье удалое,
То сердечная тоска…{199}
Присовокупите ко всему этому медленное, тяжкое, испытательное историческое развитие Руси: междоусобия и темное владычество татар, которые приучили русского крестьянина считать свою жизнь, свое поле, свою жену, и дочь, и все свое скудное достояние, считать их чужою собственностию, которая ежеминутно готова отойти во владение первого, кто, с железом в руке, вздумает объявить на нее свое право… Далее, кровавое самовластительство Грозного, смуты междуцарствия – все это так гармонировало и с суровою зимою, и с свинцовым небом холодной весны и печальной осени, и с бесконечностию ровных и однообразных степей… Вспомните быт русского крестьянина того времени, его дымную, неопрятную хижину, так похожую на хлев, его поле, то орошаемое кровавым потом своего владельца, то пустое, незасеянное, или затоптанное татарскими отрядами, а иногда и псовою охотою помещика… Вспомните привычку русского человека, зашибив деньгу, зарывать ее в землю – и ходить в лохмотьях, есть черствый хлеб пополам с мякиною, стоная и жалуясь на нищету, – и поймите причину этой привычки… Если и этого мало, прочтите Кошихина, – и вам все будет ясно и без комментарий…
Но география (положение и климат) и история страны еще ничто в сравнении с семейным бытом древней Руси, о котором мы теперь, сравнивая его с нашим, современным, поневоле говорим, как о чем-то таком, что трудно понять, чему трудно поверить. Семейный быт – первый и непосредственный источник народной поэзии. Русская народная эпическая поэзия как будто совсем не приняла в себя элемента сердечной тоски и душевной грусти, составляющей основной элемент лирической поэзии. И это понятно: русская эпическая поэзия как будто совсем обошла и миновала семейный быт, посвятив себя преимущественно идее своей народности в общественном значении. И потому в эпической поэзии чувство отваги, удальства и молодечества составляет главный преобладающий мотив. Лирическая поэзия, напротив, вся посвящена семейному быту, вся выходит из него, – и потому она так грустна, так заунывна, нередко дышит таким сокрушительным чувством отчаяния и ожесточения…{200} Здесь кстати мы должны заметить, что грусть русской души имеет особенный характер: русский человек не расплывается в грусти, не падает под ее томительным бременем, но упивается ее муками с полным сосредоточением всех духовных сил своих. Грусть у него не мешает ни иронии, ни сарказму, ни буйному веселию, ни разгулу молодечества: это грусть души крепкой, мощной, несокрушимой. Все, что могло бы обессилить и уничтожить всякий другой народ, все это только закалило русский народ, – и то, что сказал Пушкин о России в отношении к ее борьбе с Карлом XII, можно применить к Руси в отношении ко всей ее истории:
Но в искушеньях долгой кары
Перетерпев судеб удары,
Окрепла Русь. Так тяжкий млат,
Дробя стекло, кует булат{201}.
Значительную часть семейных песен составляют так называемые «свадебные» песни. Их можно разделить на два рода – на веселые и печальные. В первых воспевается счастие обрученных и особенно обрученной. Следующая песня может служить образцом веселых свадебных песен:
С ранней утренней зари
Стояли кони на дворе.
Никто про тех коней не знает,
Никто про тех коней не ведает;
Одна знала, спознала Машенька,
Машенька свет Ефимовна.
Брала коней за поводы,
Ставила коней во стойла,
Сыпала сахар вместо овса,
Лила сыту вместо воды,
Отошедши, коням кланялась:
Уж вы кушайте, пейте, кони мои!
Завтра поутру свезите меня
Дале, подале от батюшки,
Ближе, поближе к свекру в дом;
Дале, подале от матушки,
Ближе, поближе к свекрови в дом.
Но в песнях такого рода личное чувство невест не принимало никакого участия: они слагались явно без их согласия, да и число их слишком невелико. Свадебные печальные песни гораздо многочисленнее и более исполнены поэзии. Все они выражают одно чувство – страх невесты к будущему, безусловному властителю ее участи, ужас при мысли о свекре и свекрови, горесть от разлуки с домом отца и матери.
Светел месяц, родимый батюшка!
Красно солнышко, родима матушка!
Не бейте вы полу о полу,
Не хлопайте вы пирог о пирог,
Не пробивайте вы меня, бедную,
Не давайте вы меня, горькую,
На чужду дальню сторонушку,
Ко чужому отцу, ко чужой матери.
Как чужие-то отец с матерью
Безжалостливы уродилися:
Без огня у них сердце разгорается,
Без смолы у них гнев раскипается;
Насижусь-то я у них, бедная,
На конце стола дубового.
Нагляжусь-то я, наплачуся.
И все песни, в которых изображается картина{202} зловещих предчувствий… И ни единой, ни единой, где бы жена не была жертвою насильственного брака, жестокости мужа и родни его…
Калинушку с малинушкой вода поняла:
На ту пору матушка меня родила;
Не собравшись с разумом, замуж отдала,
На чужедальнюю сторонушку.
Чужая сторонушка без ветру сушит;
Чужой отец с матерью безвинно крушит;
Не буду я к матушке ровно три годка,
На четвертый к матушке пташкой полечу,
Горемышной пташечкою, кукушечкой.
Сяду я у матушки в зеленом саду,
Своим кукованьем весь сад иссушу,
Слезами горючими весь сад потоплю,
Родимую матушку сердцем надорву.
Матушка по сеничкам похаживает,
Невестушек-ластушек побуживает:
Вы встаньте, невестушки, голубки мои!
Что у нас за пташка в зеленом саду?
Большая невестушка велит застрелить,
Меньшая невестушка просит погодить;
Родная сестрица, залившись слезами,
Молвила: не наша ль горюша сюда
Прилетела пташкой с чужой стороны?
– – – —
Ни в уме было, ни в разуме,
В помышленье того не было,
Чтоб красной девице замуж идти.
Соизволил так сударь батюшка,
Похотела так моя матушка
Ради ближнева перепутьица;
И я в торг пойду, побывать зайду,
Из торгу пойду, ночевать зайду.
Я спрошу у своей дитятки:
Каково жить в чужих людях? —
Государыня моя матушка!
Отдавши в люди, стала спрашивать:
Во чужих людях жить умеючи,
Держать голову поклонную,
Ретиво сердце покорное.
Ах, вечор меня больно свекор бил,
А свекровь, ходя, похваляется:
Хорошо учить чужих детей,
Нероженных, нехоженных,
Невспоенных и невскормленных.
– – – —
Выдала меня матушка далече замуж,
Хотела матушка часто езжати,
Часто езжати, подолгу гостити.
Лето проходит, матушки нету;
Другое проходит, сударыни нету;
Третье в доходе, матушка едет.
Уж меня матушка не узнавает:
Что это за баба? что за старуха?
Я вить не баба, я не старуха,
Я твое, матушка, милое чадо.
Где твое девалося белое тело?
Где твой девался алый румянец?
Белое тело на шелковой плетке,
Алый румянец на правой на ручке:
Плеткой ударит – тела убавит,
В щеку ударит – румянцу не станет.
Смешно было бы доказывать, что и в старину у русских людей любовь составляла один из элементов жизни: любовь достояние общечеловеческое, и сердце дикаря сибирского так же бьется от нее, как и сердце образованного европейца. Разница в проявлении и развитии чувства, а не в самом чувстве. В отношении же к обществам важно то, как смотрит на чувство общество. С этой стороны, древняя Русь представляет зрелище не совсем отрадное: чем богаче народ чувством, тем ужаснее видеть это чувство сдавленным неправильно развившеюся общественностию. А что любовь на Руси могла быть не только поэтическою, но даже и грациозно-поэтическою, тому доказательством может служить следующая прелестная песня:
На горе стоит елочка,
Под горою светелочка,
Во светелочке Машенька.
Приходил к ней батюшка,
Будил ее, побуживал:
Ты, Машенька, пойдем домой!
Ты, Ефимовна, пойдем домой!
Я нейду и не слушаю:
Ночь темна и немесячна,
Реки быстры, перевозов нет,
Леса темны, караулов нет.
На горе стоит елочка,
Под горою светелочка,
Во светелочке Машенька.
Приходила к ней матушка,
Будила, побуживала:
Машенька, пойдем домой!
Ефимовна, пойдем домой!
Я нейду и не слушаю:
Ночь темна и немесячна,
Реки быстры, перевозов нет,
Леса темны, караулов нет.
На горе стоит елочка,
Под горою светелочка,
Во светелочке Машенька.
Приходил к ней Петр,
Петр, сударь, Петрович,
Будил ее, побуживал:
Машенька, пойдем домой!
Душа Ефимовна, пойдем домой!
Я иду, сударь, и слушаю:
Ночь светла и месячна,
Реки тихи, перевозы есть,
Леса темны, караулы есть.
Но это, к сожалению, чуть ли не единственная песня во всем сборнике г. Сахарова. Если и еще найдутся подобные, то число их слишком незначительно в сравнении с числом песен, подобных следующим: молодец —
…держал красну девицу за белы ручки
И за хороши за перстни злаченые,
Целовал, миловал, ко сердцу прижимал,
Называл красну девицу животом своим.
И проговорит девица душа красная:
«Ты надежа мой, надежа сердечной друг!
А не честь твоя, хвала молодецкая,
Без числа больно, надежа, упиваешься,
А и ты мной красной девицей похваляешься,
А и ты будто надо мной все насмехаешься».
Ему туто молодцу за беду стало,
Как он бьет красну девицу по белу ее лицу:
Он расшиб у девицы лицо белое,
Проливал у девицы кровь горячую,
Замарал на девице платье цветное.
Противоречие общественности с разумными потребностями и стремлениями человеческой натуры становит общество в трагическое положение. В нашей народной поэзии бездна трагических элементов, свидетельствующих о глубине и страшной силе русского духа, который, попавшись в противоречие, мстил и себе самому и всему окружающему. Вот несколько примеров для подтверждения этой мысли:
Хорошо тому на свете жить,
У кого нет стыда в глазах,
Нет стыда в глазах, ни совести!
Нет у молодца заботушки,
В ретивом сердце зазнобушки!
Зазнобил меня любезный друг,
Зазнобил, сердце повысушил,
Без Краснова солнца высушил,
Без морозу сердце вызнобил.
Я сама дружка повысушу,
Не зельями, не кореньями,
Без морозу сердце вызноблю,
Без Краснова солнца высушу!
Схороню тебя, мой миленький,
В золеном саду под грушею;
Я сама сяду, послушаю:
Но стонет ли мать сыра земля,
Не вскрывается ль гробова доска,
Но встает ли мой сердечный друг?
Зарости, моя могилушка,
Ты травушкой, муравушкой!
Не достанься, мой любезный друг,
Ни девушкам, ни молодушкам,
Ни своей змее-полюбовнице!
Ты достанься, мой любезный друг,
Сырой земле, гробовой доске.
– – – —
Во сыром-то бору брала Маша ягодки:{203}
Она, бравши ягодки, заблудилася.
Заблудившись, приаукнулась:
«Ты, ay, ay! мил сердечный друг!»
– Не аукайся, моя Машенька:
За мной ходят здесь три сторожа —
Первый сторож – тесть мой батюшка;
Другой сторож – теща-матушка;
Третий сторож – молода жена.
Ты взойди-ка, взойди, туча грозная!
Ты убей-ко громом тестя-батюшку,
Молоньей ты сожги тещу-матушку;
Лишь не бей ты, не жги молодой жопы:
С молодох! женой сам я справлюся:
Я слезьми ее, слезьми вымочу,
Я кручинушкой жену высушу,
Во сыру землю положу ее;
А тебя, Машенька, за себя возьму.
– – – —
Как сватался Димитрий-князь,
Как сватался сын Васильевич,
Что на Домне, на Домнушке,
На Домне Фалелеевне,
По три года, по три месяца,
По три утра, по три вечера
От ворот не отъезжаючи;
Зазвонили к заутрени,
Что к честной воскресенския;
Тут поехал Димитрий-князь,
Поехал сын Васильевич,
Что к той ко заутрени,
Ко честной воскресенския.
Кидалася Домнушка, Домна Фалелеевна,
Во косящето окошечко,
Что по плеч буйну голову.
«Уж вы нянюшки, мамушки,
Вы идите скоро ко мне,
Посмотрите на улицу:
Еще этот ли Димитрий-князь?
Еще этот ли сын Васильевич?
Ах, ножища-то, что вилища!
Ручища-то, что граблища!
Головище, что пивной котел!
Глазища-то, что ямища!
Губища-то, что палчища!»
Как приходит Димитрий-князь,
Как приходит сын Васильевич
От божьей от заутрени,
От честной воскресенския,
Говорит сестрице родимыя,
Настасье Васильевне:
«Ты, сестрица родимая,
Настасья Васильевна!
Собери ты честной пир, —
Не князьям, но боярам,
Не княгиням, не боярыням:
А для Домны, для Домнушки,
Для Домны Фалелеевны!
Скажи, что Димитрий-князь
Со князьями, со боярами
Забавляется охотою».
(Мать уговаривает Домну не ходить к Настасье: она видела дурной сон; Домна не послушалась; на дороге отговаривали ее двое калики перехожие{204} – Домна опять не послушалась.)
Приходила Домнушка,
Свет Домна Фалелеевна
К широку двору Настасьину:
Встречали тут Домнушку,
Домну Фалелеевну
Все князи и бояра,
Княгини и боярыни.
Приходила Домнушка,
Домна Фалелеевна,
Приходила к новым сеням:
Ее на сеничках встретила
Ее верная подруженька,
Настасья Васильевна.
Говорит ей таковы речи:
«Приходи ты, горделивая!
Приходи-ка, ломливая!
Приходи, высокородная!..»
И ввела ее в нову горницу.
Там из занавески узорчатой
Встречал ее сам Димитрий-князь.
В то время у Домнушки,
У Домны Фалелеевны,
Ноги резвы подломилися,
Из глаз слезы покатилися.
Что кладет она честный крест
На свои-то на белы плечи,
И молилась божьей матери.
А потом в четыре стороны
Всем князьям и боярам
В шелков пояс поклонилася.
Тут Настасья Васильевна,
Ее верная подруженька,
Ее посадила за дубовый стол;
Ее братец, Димитрий-князь,
Родимый сын Васильевич,
Налил чару зелена вина,
Подносил чару к Домнушке,
К Домне Фалелеевне,
«Ты прийми-ка, горделивая,
Ты прийми-ка, ломливая,
Эту чару зелена вина, —
От ручищей, что от граблищей,
От глазищей, что от ямищей,
От главища, что пивной котел».
Что возговорит Домнушка,
Домна Фалелеевна:
«Ты позволь мне, Димитрий-князь,
Ты позволь, сын Васильевич,
Мне съездить во чисто поле,
На могилу к родну батюшке
Попросить позволения.
А чтобы я не ушла от вас,
Пошли спереди вожатого,
А позади провожатого».
Приехала-то Домнушка,
Домна Фалелеевна,
На могилу родна батюшки;
Соходила со добра коня,
Становилась на сыру землю
И втыкала во могилушку
Что два ножичка булатные;
И сказала таковы слова:
«Не достанься ты, тело белое,
Что не суки-то борзыя!
Не змеи заозерския!
Что не кобелю борзому».
Много бы можно было сказать о лирической поэзии, много бы можно было привести примеров; но для основательного и сосредоточенного обсуживания такого обширного предмета нужна не журнальная статья, а отдельный, трактат – плод изучения и обдуманного труда. Мы и так уже вышли из пределов журнальной статьи, увлекшись занимательностию, важностию и обширностию предмета, доселе нетронутого критикою и неизвестного публике, и принуждены были обо многом сказать наскоро и слегка, а многое и совсем пропустить: песни хороводные, святочные, шуточные или юмористические, разгульные, требовали бы особой статьи. По крайней мере мы утешаем себя мыслию, что первые заговорили о предмете, о котором другие только восклицали. В другое время поговорим, может быть, и об остальном.
