В. Г. Белинский
Стихотворения Полежаева
Я видел море – я измерил
Очами жадными его:
Я силы духа моего
Перед лицом его поверил.
О море, море! – я мечтал
В раздумьи грустном и глубоком, —
Кто первый мыслил и стоял
На берегу твоем высоком?
Кто, неразгаданный в веках,
Заметил первый блеск лазури,
Войну громов, и ярость бури
В твоих младенческих волнах?
Куда исчезли друг за другом
Твоих владельцев племена,
О коих весть нам предана
Одним злопамятным досугом?..
. . . . . . .
Превосходно! Стихи, достойные величия моря! Но то ли далее? —
Всегда ли, море, ты почило
В скалах, висящих над тобой?{23}
Или неведомая сила,
Враждуя с мирной тишиной,
Не раз твой образ изменила?
Что ты? откуда? из чего?
Игра случайная природы,
Или орудие свободы,
Воззвавшей все из ничего?
Надолго ль влажная порфира
Твоей бесстрастной красоты
Осуждена блистать для мира
Из недр бездонной пустоты!
Сбивчиво, темно, неопределенно, хотя и заметно, что у поэта шевелилась на душе мысль! Далее опять лучше:
Вот тайный плод воображенья
Души, волнуемой тоской,
За миг невольный восхищенья
Перед пучиною морской!..
Я вопрошал ее… Но море,
Под знойным солнечным лучом,
Сребрясь в узорчатом уборе,
Меж тем лелеялось кругом
В своем покое роковом.
Через рассыпанные волны
Катились груды новых волн,
И между них, отваги полный,
Нырял пред бурей утлый чолн.
Счастливец, знаешь ли ты цену
Смешного счастья твоего?
Смотри на чолн – уж нет его,
В отваге он нашел измену!..
Превосходные стихи, кроме двух последних, которые все портят; но целого не видно, и после начала пьесы как-то не того ожидалось… Но, сообразно с серединою, окончание прекрасно:
В другое время, на брегах
Балтийских вод, в моей отчизне,
Красуясь цветом юной жизни,
Стоял я некогда в мечтах;
Но те мечты мне сладки были:
Они приветно сквозь туман,
Как за волной волну, манили
Меня в житейский океан.
И я поплыл… О море, море!
Когда увижу берег твой?
Или, как чолн залетный, вскоре
Сокроюсь в бездне гробовой?
Вторая пьеса называется «Баю, баюшки, баю»:
В темной горнице постель;
Над постелью колыбель;
В колыбели, с полуночи,
Бьется, плачет, что есть мочи,
Беспокойное дитя.
Вот лампаду засветя,
Чернобровка молодая
Суетится, припадая
Белой грудью к крикуну —
И лелеет, и ко сну
Избалованного клонит,
И поет, и тихо стонет
На чувствительный распев
Девяностолетних дев (??!!..):
«Да усни же ты, усни,
Мой хороший молодец!
Угомон тебя возьми,
О постылый сорванец!
Баю, баюшки, баю!
Уж и есть ли где такой
Сизокрылый голубок,
Ненаглядный, дорогой,
Как мой маленький сынок?
Баю, баюшки, баю!
Во зеленом во саду
Красно вишенье растет;
По широкому пруду
Белый селезень плывет!
Баю, баюшки, баю!
Словно вишенье, румян,
Словно селезень, он бел —
Да усни же ты, буян!
Не кричи же ты, пострел!
Баю, баюшки, баю!
Я на золоте кормить
Буду сына моего,
Я достану, так и быть,
Царь-девицу для него.
Баю, баюшки, баю!
Будет важный человек,
Будет сын мой генерал!
Ну, заснул… хоть бы на век!
Побери его провал!
Баю, баюшки, баю!»
Свет потух над генералом;
Чернобровка покрывалом
Обернула колыбель —
И ложится на постель…
В темной горнице молчанье;
Только тихое лобзанье
И неясные слова
Были слышны раза два…
После, тенью боязливой.
Кто-то – чудилося мне —
Осторожно и счастливо,
При мерцающей луне,
Пробирался по стене…
Какая грубая смесь прекрасного с низким и безобразным, грациозного с безвкусным! Окончание пьесы, в котором заключена вся мысль ее, стоило, чтоб для нее выписать всю пьесу. Истинное эстетическое чувство и истинный критический такт состоят не в том, чтоб, заметив несовершенство или дурные места в произведении, отбросить его от себя с презрением, но чтоб не пропустить немногого хорошего и во многом дурном оценить его и насладиться им.
Впрочем, с лиры Полежаева сорвалось несколько произведений безукоризненно прекрасных. Такова его дивная «Песнь пленного ирокезца», – этот высокий образец благородной силы в чувстве и выражении:
Я умру! На позор палачам
Беззащитное тело отдам!
Равнодушно они
Для забавы детей
Отдирать от костей
Будут жилы мои!
Обругают, убьют
И мой труп разорвут!.
Но стерплю, не скажу ничего,
Не наморщу чела моего!
И, как дуб вековой,
Неподвижный от стрел,
Неподвижен и смел
Встречу миг роковой;
И как воин и муж,
Перейду в страну душ.
Перед сонмом теней воспою
Я бессмертную гибель мою!
И рассказ мой пленит
Их внимательный слух!
И воинственный дух
Стариков оживит,
И пройдет по устам
Слава громким делам,
И рекут они в голос один:
«Ты достойный прапрадедов сын!»
Совокупной толпой
Мы на землю сойдем
И в родных разольем
Пыл вражды боевой;
Победим, поразим
И врагам отомстим.
Я умру! На позор палачам
Беззащитное тело отдам!
Но как дуб вековой,
Неподвижный от стрел,
Я недвижим и смел
Встречу миг роковой!
Такова его прекрасная по мысли, хотя и не безусловно не погрешительная по выражению, пьеса – «Божий суд»:{24}
Есть духи зла – неистовые чада
Благословенного творца.
Удел их – грусть, отчаянье – отрада;
А жизнь – мученье без конца.
В великий час рождения вселенной,
Когда извлек всевышний перст,
Из тьмы веков, эфир одушевленной
Для хора солнцев, лун и звезд —
Когда творец торжественное слово,
В премудрой благости изрек:
«Да будет прах величия основой!»
И встал из праха человек;
Тогда, пред ним светлы, необозримы
Расстлались гордо небеса —
И юный мир, как сын его любимый,
Был весь – волшебная краса.
И ярче звезд и солнца золотого,
Как иорданские струи,
Вокруг его властителя святого,
Вились архангелов рои.
И пышный сонм небесных легионов
Был ясен, свят перед творцом,
И на скрижаль божественных законов
Взирал с потупленным челом.
Но чистый огнь невинности покорной
В сынах бессмертия потух —
И грозно пал, с гордынею упорной,
Высокий ум, высокий дух.
Свершился суд!.. Могущая десница
Подъяла молнии и гром —
И пожрала подземная темница
Богоотверженный Содом!
С тех пор враги прекрасного созданья
Таятся горестно во мгле —
И мучит их, и жжет без состраданья
Печать проклятья на челе.
Напрасно ждут преступные свободы —
Они противны небесам —
Не долетит в объятия природы
Их недостойный фимиам!
Таков его перевод пьесы Байрона «Валтасар», который некогда был неправо присвоен себе одним стихотворцем и напечатан в «Московском телеграфе», что и произвело большие споры между этим журналом и «Галатеею»,{25} где спорная пьеса была получена из настоящего источника:
