Виталий Левченко
Барин умирал
– Подымай вилы! – скомандовал Мухомор упавшему. Рябой взял вилы и ткнул Кузьму в живот.
– Шибче дави, сукин ты сын! Он меня с коня стащит! – шипел Мухомор, натягивая кнут. Кузьма покачнулся и опустил руки. Всадник соскочил с седла и схватился за вилы, отталкивая Рябого.
– Олух! Смотри, как надобно! Э-эх! – Мухомор саданул Кузьму, налегая на древко, с поддевом – как неподъемную охапку сена зацепил. Дементьев издал утробный звук и плеснул изо рта на убийцу кровью. Тот ногой толкнул тело. Ударил упавшего Кузьму снова. Вывернув, выдернул вилы с зацепившимися за зубья кишками. Выругался.
– Собака! Новый кафтан мне испортил!
Рябой показал на дорогу.
– Глянь!
К ним бежала Марья.
– Отходи эту курву гораздо! – скомандовал Мухомор.
Баба успела подбежать близко. Увидела. Закричала пронзительно:
– Кузьма!
В спину ей врезалась жгучая плеть. Охнув, она упала на колени. Плеть ударила снова, рассекая глубоко щеку под глазом до уха. Марья заверещала, закрутилась волчком, разбрызгивая вокруг по траве кровь, пытаясь приложить к лицу болтающийся кусок плоти.
– Довольно! Будет ей! – остановил Мухомор. – А этого, – он показал на тело Кузьмы, – в яму печную, к остальной сволочи. Да погоди, дай кнут с него снять.
Вечером возле дома старосты Ильи Аникина волновался народ. Собралось около трех десятков сельчан – тех, что посмелее. И Андрей Лоскутин среди них. Аникин, старик весьма пожилой, но крепкий, с плотной седой бородой, стоял в кругу крестьян, молча обводя их взглядом. Поднял руку, утихомиривая.
– Не дело мне к Буселову идти, как вы тут положили, – сказал он.
– Боишься! Аль не ты у нас главный? – крикнул из толпы Федька Липа, человек худой по причине дурного характера и лени.
Староста плюнул.
– Чего бояться мне! Пожил свое! Посему, слава Богу, и в разумении не обижен. А скажу так: коли барин волю взял бесчинства над душами государственными чинить, к тому, видать, заступничество высокое имеет. Что ему староста!
– Правильно! – зашумели крестьяне. – В Енисейск коменданту уездному жаловаться! Государеву землю пашем, не барскую!
Аникин махнул рукой.
– И там правды не сыщем! В Тобольск губернатору челобитную пошлем. Попросим батюшку Никифора бумагу грамотную составить.
Крестьяне оживились.
– Чего мешкать! Айда на погост, к отцу Никифору!
Староста пошел вперед, за ним – остальные. Андрей шагал сразу за Аникиным, оборачиваясь и грозя кулаком в сторону барского дома.
Миновали околицу, обогнули слоистый камень, прозванный в народе Столбом, так как в высоту он был аж пятнадцать аршин и невесть откуда и когда взялся, одинокий в этом месте. За ним дорога спускалась с горки, опять поднималась – а там начинался погост, с храмом и кладбищем.
Не успели дойти до ступеней паперти, как двери притвора открылись и навстречу, поспешая, вышел иерей Никифор Светлов. Телом грузный, но проворный, в темно-серой рясе своей, живо спустился он к прихожанам, осеняя их благословением.
Сельчане перекрестились, староста поклонился и принялся излагать суть дела. Священник слушал, не перебивая. Аникин кончил говорить, и крестьяне зашумели наперебой. Отец Никифор пробасил зычным голосом:
– Тише! Не на скотном дворе! – и, когда гвалт прекратился, продолжил:
– О грехах смертных и злодеяниях лютых барина Буселова я наслышан премного. Миряне света белого не видят, в слезах и чаяниях прося защиты у Господа нашего Спасителя. Буселов же по приезду ногой в храм не ступал, и люди его. Сие и понятно: не терпят слуги диавола призрения ока Господня.
Священник подошел ближе.
– Касаемо челобитной. Бумага оная, с описанием всех мерзостей и смертоубийств, творимых помещиком новым, мною уже составлена и отправлена намедни с оказией монастырским возом митрополиту Тобольскому. Его же радением челобитная до губернатора дойдет. Да низвергнута будет ехидна в жупел огненный! – священник вздохнул. – Должно мне сходить к Буселову. Волей Божией утихомирится до срока.
Сельчане, услышав добрые вести о челобитной, облегченно переглядывались.
Староста поклонился.
– Мы уж благодарны вам, батюшка! Силой такой управу найдем на беса.
На следующий день, после полудня, люди, что работали на ближнем покосе, увидели, как по дороге от барского имения проехала бричка отца Никифора, запряженная пегой лошадкой. Сиденья пустовали. Крестьяне, почуяв неладное, бросили косы и побежали вслед. Нагнали бричку возле Столба. Из нее несло тошнотворной гарью и слышались громкие стоны. Заглянули внутрь и в ужасе отпрянули, крестясь.
Стонал дьячок Николай Овинников. Его платье было иссечено в клочья, тело изранено. Горелый дух исходил от отца Никифора, сожженного с ног до пояса подчистую. От батюшки осталась верхняя половина, с опаленным черепом.
Лошадь взяли под уздцы и докатили бричку до погоста. Дьячка осторожно подняли и понесли в его домишко, недалеко от храма. Жена Овинникова, Елена, выскочила на крыльцо – и в плач.
– Ох, не голоси!– простонал дьячок. – Господи всемогущий! Объяша мя болезни смертныя, беды адовы обретоша мя!.. Ох, да не голоси ты! Скорбь и болезнь обретох и имя Господне призвах!.. Ох, беги, Еленка, за бабкой Матреной! Кто-нибудь, позовите пономаря. Пускай к Енисейску скачет, трех особ духовного звания из монастыря везет – для упокоения раба Божьего священника Никифора Светлова!
К вечеру другого дня отпоенный и обложенный травами ведуньи Матрены дьячок Николай пришел в себя. У него собрались сельчане: староста Аникин, Андрей с соседом Евсеем, Федька Липа и еще с десяток человек. Шел дождь. В избе жгли лампы. Сидели тихо, по лавкам, в гнетущем безмолвии. Дьячок полулежал на сундуке, с подложенными под тело подушками. Был еще слаб, но, собравшись духом, рассказал о вчерашнем.
С отцом Никифором они отправились на бричке к Буселову, для вразумительной беседы. К их удивлению, возле ворот барская свита встретила их приветливо. Сопроводили до парадного входа. Видимо, барину уже доложили. Он поджидал гостей на крыльце, облаченный в роскошные одеяния мышиного цвета, украшенные на груди бардовой лилией. Был гладко выбрит, в высоком парике. Вопреки ожиданиям, вид имел тихий, даже кроткий. Ласково справился, не было ли в дороге беспокойства.
– Однако мы не прельстились образом агнца невинного, – говорил дьячок. – Обликом смирен, а глаза бесовские. От приглашения войти в дом мы отказались и беседу повели в саду. Пошли по аллее ко двору заднему. Я чуть поодаль, впереди Буселов хромает. Слышу: отец Никифор суровые речи молвит. Буселов, племя сатанинское, слушает да кивает. А как разговор дошел до жалобы к губернатору в Тобольск, тот час в лице переменился, кротость спала с него. Захохотал, кликнул слуг, велел грамоту некую принесть. Те живо притащили. Бумага государственная, золотом тяжелым оторочена, аки оклад. А суть в ней такова… – дьячок на память произнес содержимое грамоты. – И выходит из протекции, все в пользу Буселова толкуется, – пояснил он. – И воля ему безмерная, и перечить не смей… – Овинников попросил испить. Ему подали чай на травах Матрены. Он продолжил:
– Буселов и говорит: дабы сомнения развеять в силе грамоты сей, я вам на деле покажу. И велел нас схватить. Потащили на задний двор. А там яма шириной аршина в три, и угольями пылающими до верху заполнена! Над ней тренога с цепями. Со священника нашего, отца Никифора, змий адов крест наперсный сорвал и в огонь бросил. Мы уразумели к чему то идет, принялись увещевать да Страшным судом вразумлять исчадие дьявольское. Какой там! Меня к перекладинам привязали, а отцу Никифору, страдальцу Божьему, люди барские цепями подмышки окрутили, и на треноге над ямой его подвесили. Он только и успел взмолиться: Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти чадо именем Махей Буселов, и аз недостойный иерей властию Его мне данною прощаю… – дьячок запнулся, губы его задрожали. – Тут отца Никифора в пекло и бухнули! Молча, терпением Христа Господа нашего распятого, приняла плоть его смерть мученическую. А меня Буселов велел кнутами сечь, да не до конца, а живым оставить, дабы рассказал я вам, каково оно – против барина идти и козни ему чинить. Не помню, как в телегу бросили, очнулся уж у Столба.
Дьячок закончил. Перекрестился. Мужики молчали. Страшно было слово молвить после такого. Первым заговорил Федька Липа. Он встал посреди избы.
– Антихрист пришел! А что мы ему! Готовься теперь, всех замучит, а? – он жалобным взглядом обвел собравшихся.
– А ну как грамота ложная? – загудели крестьяне. – Быть того не может, чтобы государь такую бумагу выписал!
– Николай, ты хорошо ту грамоту разглядел? – спросил староста.
Дьячок кивнул.
– Пред глазами стоит. А как там по правде – мне не ведомо.
Староста Аникин поднялся.
– А вот дождемся ответа из Тобольска – и поглядим! Коли наша возьмет по справедливости – врет барин с бумагой своей. Ну а коли нет… – он нахмурился.
– Пока ждать будем – все под землю уйдем, – вздохнул кто-то из сельчан.
– Молиться непрестанно следует. За прегрешения наши страдаем, – назидательно сказал Евсей.
Андрей кинул злой взгляд на соседа.
– А доченька моя Полянка? В чем она провинилась пред Богом? А другие? Их за что? Молитвой ту беду не возьмешь. Здесь иное нужно.
Евсей вкрадчиво посмотрел на него.
– Так ты просвети нас, неразумных. Али секрет какой ведаешь?
Андрей вглядывался пытливо в Евсея: не смеется ли? Не выдержал. Вскочил и выбежал во двор.
Прибывшие из монастыря под Енисейском священники совершили над телом батюшки Никифора богослужение. Отзвонили колокола по убиенному. Тут же, за храмом, и опустили в землю. На погосте собралось все село. Говорили мало, словно боялись новую беду из сатанинского имения накликать. Один из отцов, Кирилл Воробушкин, нерешительный и тихий по причине молодости, сбивчиво сообщил мирянам, что в приход он назначен священником вместо преподобного отца Никифора Светлова. На том и разошлись.
Сельчане готовились к очередным козням, в страхе гадая, кого же на этот раз не минует дьявольский жребий. Малых чад и девок с отроками за дворы перестали пускать. Бабы без лишней нужды по селу не шастали. Только мужики по-прежнему выходили в поля, ездили с мелкой торговлей в Енисейск и соседние села.
Буселов как будто приутих. Имение Шпасс редко открывало парадные ворота. Лишь с задворок, со стороны Енисея, куда тянулись барские земли, продолжали регулярно прибывать подводы с продовольствием из других уездов.
Люди оживились. Казалось, перебесился новый помещик. Или впрямь испугался содеянного со священником Светловым.
Как-то в один из дней, после праздника Преображения Господня и сытного яблочного Спаса, Андрей Лоскутин с мужиками выехал утром в дальнее поле. К полудню собрались перекусить возле стожка. Не успели сложить косы, как подскочил на кобылке Сашка Оленников, подмастерье кузнеца Битюгова.
– Бросайте косить. Беда!
– Случилось что? – заволновались мужики.
