Виталий Пронских
Жизнь за кулисами науки. Размышления небольшого ученого
Глава 1
Жизнь за кулисами науки. Размышления небольшого ученого
Виталий Пронских
Введение
Я долго раздумывал над тем, пора ли садиться за эту книгу и какой она должна быть. О чем она, зачем и к кому обращена. На эти размышления ушли годы – много дольше, чем занял сам процесс написания, хотя и он не был короток. Вот как я ответил себе на эти вопросы в конечном счете.
Во-первых, во множестве публикаций об науке вообще и Объединенном институте ядерных исследований, ОИЯИ, в частности, трудно найти такие, где бы описывался опыт, близкий моему, тогда как именно с таким опытом предстояло и предстоит встретиться многим, если не большинству, молодых научных работников. Я пришел в ОИЯИ на первую летнюю практику в 1992 году, в возрасте 24 лет, а с 1994 года стал сотрудником и проработал 16 с половиной лет последовательно в Лаборатории ядерных проблем (ЛЯП) и Лаборатории физики высоких энергий (ЛФВЭ). В 2010 году я покинул ОИЯИ, став постдоком (аналог м.н.с. с ученой степенью на временном контракте) Лаборатории им. Э. Ферми под Чикаго. Я рассказываю об опыте научной повседневности молодого научного сотрудника 1990-x – 2000-х, который в чем-то иной, а в чем-то, несомненно, и перекликающийся с повседневностью нынешней. Большинство из написанного о науке и институтах написано либо настоящими и бывшими видными научными администраторами и известными учеными (что нередко одно и то же), либо о них и повествует об истории научных достижений и жизни выдающихся личностей. В силу жанра и избирательности человеческой памяти эта литература реконструирует их истории как истории больших успехов и достижений, как правило обходя или упуская из виду те самые острые углы и «строительные леса» научных биографий, ту самую повседневность, которая в этих контекстах рискует выглядеть чересчур прозаично, а то и непривлекательно. Поэтому я рассказываю об отрезке жизни и научном пути от и.о. м.н.с. до кандидата наук и старшего научного сотрудника – отрезке, который, скорее всего, состоится в научной биографии большинства научной молодежи. Ей это может быть наиболее интересно.
Во-вторых, мне хочется передать этот опыт, пока он еще помнится и пока он более или менее релевантен. Я надеюсь, что и впоследствии, когда он станет лишь достоянием истории, определенная ценность его для исследователя останется. Поэтому я сел за эту книгу раньше, чем принято садиться за мемуары.
В-третьих, чтобы релевантность моего опыта не утрачивалась как можно дольше и могла служить и будущим поколениям молодых ученых, я сопровождаю свое повествование вкраплениями социологических и философских комментариев, но без избыточного академизма. Это важно, чтобы демонстрировать в описываемых событиях, характерах, отношениях не столько их уникальность и ситуативность, сколько то общее в культуре и социальной истории научных институтов, науки и народов, что делает выводы книги обобщаемыми, придает им большую ценность. Конечно, мне приходится для этого отступать от строгости изложения, присущей научным статьям, но я считаю это оправданным, поскольку моя цель более практическая, чем теоретическая.
И, как принято завершать введения в таких случаях, судить о том, насколько мне это удалось, Вам, дорогой читатель.
20 февраля 2025 года
Дубна – Ок Ридж
Глава 1. Из Череповца через Питер в Дубну
Вперед, в ОИЯИ!
—Л-Я-П О-И-Я-И, – по слогам продекламировала сотрудница деканата. – ДУбна. Молодой человек, – оторвав взгляд от моего направления на практику женщина в строгом костюме перевела его теперь на меня. – У нас в стране организация не может называться ЛЯП ОИЯИ! Вы что-то напутали! Вечно эти студенты сами не понимают, куда их послали! Я это не подпишу, дождитесь декана, пусть он с вами разберется.
На все мои попытки пояснить, что, мол, есть такой Объединенный институт ядерных исследований в Подмосковье, он международный, всем известный и что вообще-то ДубнА, а не ДУбна, она лишь отмахнулась. Я поболтался в коридоре Техноложки, которая имела вполне стандартное для Питера официальное название – СПбГТИ(ТУ), в отличие от странного для сотрудницы слова из одних гласных, пока не пришел декан факультета наукоемких технологий, Виктор Иванович Штанько. Это был сурового вида высокий широкоплечий человек, всегда ходивший в темных очках, с очень доброй душой. Именно он устроил мне и моему однокурснику, Андрею Грауле, практику в ОИЯИ после четвертого курса, поскольку у него были связи в отделе РХЛ, Радиохимической лаборатории (официально – Научно-экспериментальный отдел ядерной спектроскопии и радиохимии) (НЭОЯСиРХ) в ЛЯП. Там начальником сектора работал Александр Федорович Новгородов, который и был принимающей стороной в ЛЯП, бывший однокурсник Штанько и выпускник Техноложки. Штанько не стал ничего объяснять коллеге по деканату, лишь понимающе улыбнулся, подписал командировку и доброжелательно пробасил: «Желаю удачи, передавайте привет Новгородову!»
Об ОИЯИ я узнал задолго до Техноложки, которая стала в общем-то только моим каналом попадания в Институт. Будучи школьником, интересующимся наукой, я однажды получил от отца, ученого-металлурга, классе в седьмом в подарок книгу авторов Г.Н. Флерова и А.С. Ильинова «На пути к сверхэлементам». Я много раз садился ее читать, но не все там понимал. Она содержала материал, малодоступный школьнику, по крайней мере школьнику средней школы города Череповца начала 1980-х. Трудно было самостоятельно разобраться, как функционируют все эти хроматографы, сепараторы, а взрослых, способных объяснить всю эту «кухню», рядом не было. Но я любил разглядывать иллюстрации, в особенности обложку со знаменитыми «островами» элементов, и угадывал основную идею. Оказывалось, что подобно таким химическим веществам, как водород и кислород, дающим при соединении воду, соединяться могут и ядра химических элементов, слепляясь, словно снежки, и превращаясь в новые элементы. Ранее я прочитал книгу А.Н. Томилина «В поисках первоначал» про неудачные попытки древних алхимиков создать золото с помощью философского камня, а тут оказывалось, что превращение элементов еще как возможно, а современные алхимики – вот же они, работают в Дубне! И Дубна отложилась у меня в голове как место, куда обязательно хочется попасть.
Примерно до 10 класса мне больше нравилась химия, я понимал ее лучше, чем физику и, видимо, так и стал бы химиком. У отца на работе, в череповецком филиале ленинградского СЗПИ, были химическая лаборатория и склад реактивов. Заведовала ими, если я правильно помню, мама в будущем известного череповецкого музыканта Александра Башлачева, которая щедро делилась излишками химикатов и колбами-пробирками в пользу юного исследователя (с самим Башлачевым я никогда не встречался, он стал известным много позднее). Химия была более зрелищна, чем другие науки: превращения разноцветных жидкостей, воспламенения, взрывы. Вместе с одноклассником, другом по увлечениям (и серьезным соперником по химическим олимпиадам) Костей Васильевым мы соревновались в химических опытах и теоретических познаниях, ездили в летний лагерь «Орбиталь» под Казанью изучать химию на продвинутом уровне и научились там разным химическим «трюкам». Мы ухитрялись покупать в хозяйственных магазинах селитру, якобы для удобрения, а концентрированную серную и соляную кислоту – в автомагазинах и хозяйственных магазинах, выпрашивали какое-то химической оборудование на санэпидстанции.
Химическими опытами можно было эпатировать зрителей и одноклассников. Однажды весной 8-го класса на уроке музыки мы с классом устроили дымовуху. По телевизору в те годы часто показывали выступление Аллы Пугачевой с песней «Айсберг», которую примадонна исполняла на фоне клубов дыма. И чтобы разнообразить скучные уроки музыки, которые вела совершенно милая и безобидная музработница, мы в классе решили создать такой же дым. Учительницу называли за глаза «певичка», и ее только с натяжкой можно было назвать учителем ввиду полного невладения дисциплиной в классе. Но подростки не понимают доброго отношения, они зачастую жестоки, и во время уроков мы делали все, что хотели. Тут уж в процессе участвовал практически весь класс, и, несмотря на сорок лет, прошедшие с выпуска, этот урок остался одним из наших ярких совместных воспоминаний.
Классически театральный дым создается бросанием сухого льда в воду, это более безопасно (правда, если не задохнуться углекислым газом), но сухого льда было достать негде. И тогда для имитации я принес из дома соляную кислоту, а девочки (одна из которых, Света Кругликова, спустя несколько лет после школы стала моей женой) – нашатырный спирт. Замысел был в том, чтобы под партами налить в разные открытые емкости кислоту и нашатырь и во время игры «певички» на пианино задвинуть под инструмент эти емкости вместе. Мы представляли, что когда «певичка» заиграет, то из-за пианино вдруг пойдет дым, словно у Пугачевой, то-то она удивится! Но все были настолько возбуждены предвкушением развлечения, что емкости опрокинули и разлили кислоту и нашатырь по всему полу в классе. Дым, конечно, пошел отовсюду, сопровождаясь сильнейшей вонью нашатыря, «певичка» в слезах убежала жаловаться директору, весь класс получил взбучку, не исключая принятого в ту пору легкого рукоприкладства со стороны школьной администрации. Некоторым примерным девочкам, включая будущую супругу, поставили «неуд» по поведению (был и такой пункт в дневнике). Мне почему-то ничего не сказали: не то учли достижения в предметных олимпиадах, не то папу-профессора, а возможно, просто посчитали это бесполезным, что, мол, с дурака взять. Но я уже отчетливо ощущал кризис жанра, поскольку химические опыты сами по себе переставали приносить удовлетворение.
К 10 классу ситуация усугубилась. Химия все больше становилась для меня развлечением, которое взрослые все меньше одобряли. Иногда в череповецкой школе номер 3 нас, старшеклассников, посылали в младшие классы проводить «уроки атеизма». Их идея была в том, что нужно было развенчивать чудеса, происходившие в церкви, разъясняя, что это лишь химические процессы, вроде свечей, якобы самовоспламеняющихся во время службы, а на самом деле смазанных раствором белого фосфора; когда растворитель испарялся, фосфор на фитилях самовоспламенялся на воздухе. Была даже книжечка-методичка с подобными разоблачениями. Я подходил к делу творчески и разнообразил «чудеса». Например, в очередной раз я надумал показать известный опыт «Вулкан» с поджиганием горки бихромата аммония. При этом (логику теперь сложно восстановить) я подсыпал еще какой-то сильный окислитель и серу. Я этот опыт сопроводил комментарием в духе: «Попы обманывают народ, что чудеса происходят сами по себе. На самом деле, чудеса можно устроить так!» Я поджег смесь, и она раскалилась до такой степени, что прожгла и асбестовую прокладку, и парту, на которой демонстрировался «Вулкан», и заполнила кабинет и рекреацию едким смрадом горящей серы до такой степени, что, когда вулкан все же общими усилиями учителей и учеников потушили, урок в классе пришлось отменить. Надеюсь, для того класса такой урок атеизма и стал чудом избавления от скучных занятий и светлым пятном, наполнил их положительными эмоциями.
С другой стороны, в 10 классе произошло еще два события, направивших меня больше в сторону физики. Первое – это то, что в школе мы стали проходить ядерные реакции, а они уже попадали в раздел физики. Мне много больше, чем химические превращения, нравились превращения ядер, слияния, распады, испускания частиц. Алгебра так же легко, как в химии, позволяла считать баланс в этих взаимодействиях, но давала чувство приобщения к неосязаемому, в отличие от химии, миру, точнее менее видимому. Затем в программе по физике перестали скучно «ползать кирпичи по стенам» и сжиматься газы и появились элементы теории относительности. Поскольку, очевидно, ее преподавание в рядовой школе было более упрощенным и менее детальным, чем преподавание классической механики, то мне показалось, что я ее гораздо лучше понял.
Кажется странным, что я понял и полюбил (на школьном уровне) теорию относительности больше, чем, например, электричество и магнетизм. Помню, когда мы закончили механику и термодинамику, пришли на первый урок по электромагнетизму и открыли первую страницу главы о магнитном поле, вместо того чтобы с ходу в нее погрузиться, как я планировал, я «тупил» на первой странице весь урок. Я упорно пытался продраться через определение магнитного поля. У меня не получалось продвинуться дальше, пока не понял базового определения, тогда как весь класс уже на полных парах несся к решению задач. Это определение было не похоже на определения, встречавшиеся раньше, поскольку было, как бы я сейчас сказал, операциональным. «Магнитное поле,– так примерно писали в учебнике, – это вид материи, который проявляется по его воздействию за электрические заряды». Что значит «вид материи»? А что, газы в термодинамике или кирпичи в механике не были материей? А какие виды материи еще бывают? А что бывает, кроме материи? А если я подействую на заряд, я что, магнитное поле? Определение отвечало не на вопрос «что оно есть», а на вопрос «что оно делает». Но если и кирпичи, ползавшие в механике по наклонным плоскостям, – тоже вид материи, то какой смысл об этом говорить, если материя – все, что нас окружает? У меня возникло чувство неудовлетворенности, поскольку мне казалось, что я решаю задачи, ответы сходятся, но я не понимаю, о чем это все. Физика, призванная вроде бы объяснять общие законы природы, казалось, ничего не объясняла, а наоборот, лишь запутывала, предлагая рецепты расчетов вместо понимания. На фоне электродинамики теория относительности казалась почему-то более понятной; возможно, потому, что говорила, как получается ядерная энергия, хотя это, скорее всего, было связано с более грамотной для возраста методикой изложения темы в учебнике, ибо в теории относительности философских вопросов не меньше, только копни. Методисты там явно были лучше. Тут уж надо либо все разбирать, либо не касаться мимоходом сложных тем мнимой «пропедевтикой». Ядерные процессы, внятно изложенные в учебнике, снова вернули меня к книге о «сверхтяжелых» и попыткам глубже понять физику.
Вторым событием, произошедшим в 10 классе и повлиявшим на мой выбор дрейфа к физике в качестве будущего пути, стало получение мной в качестве награды за третье место в областной химической олимпиаде в подарок книги дубненского ученого М.Г. Сапожникова «Антимир-реальность?». Дело было так. В том году, 1985-м, я занял первое место в городской химической олимпиаде и поехал в Вологду на областную олимпиаду представлять Череповец. Со мной из десятиклассников поехал и мой друг и соперник Костя Васильев. Костя занял только третье место на городском этапе, но он был победителем городского этапа в прошлом году, в девятом классе (когда я был третьим), и как победитель прошлого года также имел право ехать на областной этап. От девятых классов победителем был Андрей Зенкевич, очень умный парень, следы которого потом затерялись, и мы всю дорогу тусовались и веселились втроем. В Вологде наши позиции поменялись: я занял третье место по области, а Костя -первое. На закрытии нам вручили призы, и мне, помимо грамоты, досталось три книги, одной из которых стала книга Сапожникова. Эту книгу я и стал читать в первую очередь еще на обратном пути в Череповец, так как она была про Дубну, о которой я уже знал из книги о сверхтяжелых, а кроме того, у нее было предисловие академика с необычной красивой итальянской фамилией – Понтекорво. Да, подумал я, видимо, в Дубне живет много невероятно умных и интересных людей, которых мне так не хватало в Череповце.
Как и книгу Флерова и Ильинова, я несколько раз садился читать и перечитывать «Антимир-реальность?». Для меня с научной стороны она тоже была написана довольно сложным языком и говорила и вещах, которые еще не были в системе моих понятий. Все же я согласен с мнением, что детские книги на самом деле пишутся для взрослых. Но там были и интереснейшие живые примеры, вероятно, обсуждавшиеся в кругу ученых, например, пояснявшие, как частицы в ядре могут находиться в одном виде, а вылетать в другом, на примере людей, выходящих из бассейна в пальто, тогда как внутри они находятся без такового. Обсуждался в книге, насколько мне помнится, и пример диаграммы Фейнмана (которую я разглядывал и так и эдак, упорно пытаясь осмыслить, что значит время, текущее в обратном направлении), и количество публикаций великих ученых в разные годы, и даже некоторые трюки, применявшиеся учеными при публикации формул. Говоря нынешним языком, она содержала элементы наукометрии и социологии науки. Даже само название книги, казалось, содержало трюк: если сказать кому-то: «Мне подарили книгу 'Антимир-реальность?'», то в таком повествовательном предложении вопросительная интонация теряется, и у собеседника возникает жгучий интерес, как будто 'Антимир-реальность' – это утверждение. После перестройки такой литературы появилось немало, но в 1985 году для 10-классника все это было в новинку. Я понял, что так интересно жить и работать можно только в Дубне, а в науке, должно быть, немало любопытных трюков.
Если что-либо и сослужило мне тогда плохую службу, так это отсутствие профориентации в школе, хотя с научной профориентацией и поныне мало где дела обстоят хорошо. В моей голове сложилась довольно линейная картина – представление о том, что и в образовательной, и в карьерной системax человек может, если захочет, пройти все этапы, подобно тем, что проходят частица или ядро, взаимодействуя с другими. Мне казалось, что важно как-нибудь попасть в интересное место, в ту же увлекшую меня Дубну, любым путем, и можно последовательно заниматься всем, что там есть, на что хватит энтузиазма. В науке ведь нет царских путей. Можно сталкивать ядра и сливать их в сверхтяжелые, а можно выбивать из них частицы, открывая антимир, можно ловить нейтрино. Потом сесть и рассчитывать новые частицы по диаграммам Фейнмана. Физика, химия, теория, эксперимент – все подряд и поочередно, как у Маяковского в поэме «Хорошо»: «землю попашет, попишет стихи». И конечно, обсуждать все это в кругу великих ученых с необычными именами и судьбами, попутно самому делая открытия и получая нобелевские премии. Как Нобелевскую премию никто больше двух раз не получал? У меня столько идей, что я бы и три, и четыре получил, не иначе! Только в Дубну попаду, а уж там меня оценят по достоинству! Такая идеальная и эклектичная картина у меня сложилась в голове в 10 классе. Как выяснилось позже, пути если не царские, то более либо менее оптимальные, которые существенно определяют потолок ваших притязаний в науке, конечно, есть. Но об этом подробнее в следующих главах.
Иной профориентационный импульс получил мой друг-соперник Костя. Заняв первое место в области, он поехал на республиканский этап олимпиады, где, кажется, занял призовое место. Перед этим Костю пригласили на сборы. До этого планы по поступлению в вузы у нас с Костей были близки и неопределенны. В частности, обсуждался Питер, хотя на интересовавшую меня, да и его поначалу, ядерную стезю он, по мудрому совету родителей, вступать не хотел, так как имел слабое здоровье и часто лежал в больницах. Его даже вряд ли бы допустила медицинская комиссия, это было ясно. После сборов и республиканского этапа Костя приехал серьезный и сосредоточенный и на мой вопрос о планах, когда мы, как обычно, прогуливались после уроков до автобусной остановки, обсуждая наше грандиозное научное будущее, мой друг помолчал, необычно долго думая, как ответить, но потом, словно стесняясь, признался, что решил поступать в МГУ. Это был первый раз, когда МГУ прозвучал в наших разговорах, тем более что в головах был некий расхожий неверный образ, что в университетах готовят учителей. «Зачем?» – только спросил я. «А может быть, я и хочу стать учителем, – засмеялся Костя, – астрономии, например!» Астрономию у нас в школе преподавали совсем немного и скучно, никого она особо не заинтересовала, а лучшие оценки по предмету получал одноклассник, по совпадению бывший племянником преподававшей ее учительницы физики, поэтому мы с другом только громко заржали. В учителя я точно не хотел, так как, хотя и сам был школьником, школьников в целом недолюбливал.