Виталий Пронских
Жизнь за кулисами науки. Размышления небольшого ученого
На ионопроводах внутри ЯСНАПП стояли установки для изучения структуры ядер удаленных от линии стабильности – продуктов расщепления мишени, протоноизбыточных ядер. Там было четыре ионопровода, на одном из которых располагалась установка Многодетекторные угловые корреляции (МУК), о коллективе которой я подробнее буду рассказывать ниже. На втором размещалась установка СПИН для исследований спиновых состояний ориентированных ядер при температурах, близких к абсолютному нулю. При мне она не работала на пучке, в режиме онлайн, но с ее группой мне позже удалось поучаствовать в эксперименте в ознакомительных целях. Ей руководил чешский физик Мирослав Фингер, и его группа была полностью чешской, что придавало ей особую когерентность и мобильность. Что было на третьем выводе, я не могу уже вспомнить, потому что там при мне не работали. А на четвертом располагался большой альфа-спектрометр, на котором довелось практиковаться одному из моих однокурсников, о чем подробно будет чуть ниже.
Новгородов (которого коллеги за глаза с симпатией называли Федорыч) и Юшкевич вели нас от РХЛ до ЯСНАПП не по асфальтированной дороге, а по насыпи, которую неформально называли «тропой Хо Ши Мина», ей пользовались только свои. ЯСНАПП был сравнительно новой кирпичной пристройкой к Фазотрону, построенной вроде бы в 1970-е или 1980-e, но сопровождающие провели нас и дальше и показали и сам Фазотрон, большой бетонный корпус. Фазотрон, как оказалось, был построен еще при Сталине, в 1947 году, и наши спутники рассказали нам несколько невеселых исторических анекдотов, связанных с ускорителем, я запомнил два из них. Первый был такой. До международного ОИЯИ в сталинские годы на месте ЛЯП была военная ядерная лаборатория, называвшаяся для конспирации Гидротехнической Лабораторией. На приемку ускорителя, который надеялись использовать в военных целях, приехала группа генералов, и один из них, осмотрев здание, поинтересовался: «А где здесь окно выдачи?» «Какое?» – опешили конструкторы. «Ну, через которое оттуда будут бомбы выезжать?» В этом анекдоте (который, возможно, отражает некие реальные события) есть смысл, и не только показывающий научную компетенцию спрашивающего приемщика. Ученые – люди изобретательные и могут облечь свои научные и познавательные интересы в красивую оболочку, чтобы в некотором смысле пустить пыль в глаза чиновникам, которым трудно «продать» абстрактные теории, но легко заинтересовать аргументами государственного и оборонного значения. Можно ведь, например, сказать, что изучаемые нами кварки удерживаются в протоне силой, превосходящей вес целой дивизии баллистических ракет! Вроде все корректно, если сравнивать именно силы, но как звучит, как звучит… В отличие от популяризаторов науки, которые нередко приукрашивают значимость исследований из журналистских соображений «красивого словца» и недостаточной научной грамотности, у ученых мотивация более прагматичная: они хотят получить финансирование своих исследований и заслужить общественное признание. К вопросу, всякая ли популяризация удовлетворяет нормам этики, мы будем возвращаться в следующих главах. В тот момент мы с Андреем Грауле лишь посмеялись.
Вторая байка наших спутников была такой. Ускоритель, как и большинство великих строек сталинской эпохи, «построенных на костях», возводили заключенные из лагерей, с которых, собственно, и началась научная Дубна. Они и заливали бетон в стены Фазотрона. И по преданию, в одной из стен замурован нормировщик стройки, которого зеки сбросили в бетон за то, что он плохо закрывал наряды. Старшие товарищи говорили об этом многозначительно, явно проводя какие-то параллели с современностью, непонятные пока нам с Андреем, но понятные им. Одно казалось очевидным в их подтексте: надо считаться с другими людьми и их интересами, даже если они подневольные и зависимые. «Неужели в науке есть проблемы с уважением людей друг к другу?» – промелькнула было в голове мысль, но надолго не задержалась. Я смотрел на стены ускорителя, как на страшный памятник эпохи, который отзывался у меня еще двумя ассоциациями. Они мне напомнили, что мой дед был репрессирован в 1937 году и погиб в лагерях, на Колыме. Мне представилось, что и он мог строить какие-нибудь подобные мрачные сооружения советской индустриализации. В 1986-1988 годах я отслужил срочную службу в стройбате в Баку и сам работал на стройках. Стройбат – некоторое подобие лагеря общего режима, и там нередко происходили различные события и разборки, когда стройбатчики калечили и убивали друг друга, поэтому история про Фазотрон не показалась мне нереалистичной. Потом, заходя в корпус Фазотрона, я часто смотрел на его стены и думал: занимаясь наукой, memento mori.
В тот приезд нам не удалось пообщаться с экспериментаторами установок на ионопроводах на ЯСНАППе. Но так как нас интересовала физика, темой нашей практики сделали изучение схем распада калибровочных изотопов. Нас отвели в комнату в экспериментальном зале ЯСНАПП, где сидели сепараторщики, сотрудники Юшкевича. Мне и Андрею предоставили компьютер, IBM-совместимый «Правец» болгарского производства, на котором мы писали отчеты о том, как мы изучали схему распада, по-моему кобальта-60, и рисовали на компьютере его спектр, осваивая этот компьютер. Как образец спектра, нам дали «атлас Вылова» – справочник образцовых спектров нестабильных ядер, созданный в секторе Цветана Димитровича Вылова и под его редакцией. Мне как-то тогда понравился сам процесс этого несложного вроде бы ознакомительного исследования, обработка данных на компьютере. Был разгар лета, и я выходил погреться из всегда холодного корпуса пристройки и вдыхал по-особому, по-подмосковному ароматный и медвяный, даже пьянящий, воздух буйной зелени вокруг корпуса. Воздух по запаху отличался от насыщенного промышленными выбросами воздуха Череповца или северного воздуха Питера, он мне нравился много больше. Мне не хотелось уходить в общежитие, и я с удовольствием подолгу оставался на ЯСНАППе и в другой нашей локации – РХЛ, Научно-экспериментальном отделе ядерной спектроскопии и радиохимии (НЭОЯСиРХ).
Представил нас Новгородов и начальнику Отдела, или, как его исторически называли, РХЛ, В.Г. Калинникову, который произвел прекрасное первое впечатление, шутил, говорил о науке, приглашал приезжать еще. Рассказывал, что стажировался в Дании, в Институте Нильса Бора, и мы прониклись уважением к этому ученому. Невысокий, лысоватый и глядящий исподлобья, он был профессором и выглядел именно как профессор. Выдали нам и талоны на питание, что стало нам, студентам, большим подспорьем. Но самым восхитительным местом была в РХЛ комнатка, предназначенная для германиевого детектора, в том крыле РХЛ, где находился сектор Новгородова, и принадлежавшая ему же. Там стоял такой же IBM совместимый компьютер «Правец» болгарского производства, как и на ЯСНАППе. Нам рассказали, что в ОИЯИ много таких компьютеров, так как их помог закупить в Болгарии автор атласа изотопов, Ц.Д. Вылов, ученый и руководитель сектора из Болгарии. Компьютер-то был как на ЯСНАППе, но было одно «но»! У Александра Федоровича на его «Правце» была установлена увлекательная игра Digger, которой мы раньше не видели. Вообще, шел 1992 год, компьютеров было мало, как и компьютерных игр. В «Диггере» с помощью клавиатуры нужно управлять неким существом, которое роет землю и проглатывает мешки с золотом, набирая баллы, пока за ним гонятся существа-охотники, которых надо перебить этими же мешками с золотом, чтобы они не съели Диггера, и перейти на следующий уровень. Уровней было много.
Игру сопровождала мелодия «Попкорн», популярная в начале 80-х, в народе на нее еще напевали шуточные стихи «мама сшила мне штаны из березовой коры». Каждый уровень был сложнее предыдущего, и мы с замиранием сердца смотрели, как Федорыч, не выпуская изо рта сигареты, гонял Диггера, выписывая умопомрачительные фортели и пируэты на экране и проходя все уровни на одном дыхании, управляя при этом лишь двумя пальцами. Казалось, он проводил за “Диггером” каждый перекур и, если бы за игру присуждались спортивные разряды, он, несомненно, стал бы гроссмейстером международного класса. А вот по вечерам в “Диггера” поиграть уже разрешалось нам: у нас был ключ от комнаты. Мы постепенно осваивали игру, где-то экспериментируя, где-то наблюдая за Новгородовым, и мне кажется, что уже после второй практики, к началу дипломной работы, которую я тоже потом писал в РХЛ, я уже свободно проходил все уровни, хотя и не с таким блеском и скоростью, как Новгородов. Но это увлечение Федорыча вызывало во мне лишь уважение, ведь человек талантливый – талантлив во всем, и будучи виртуозом игры в Digger, он наверняка не меньший виртуоз и в радиохимии.
Пару раз за практику Новгородов приглашал нас с Андреем немного выпить у него в кабинете. Говорили он с нами, конечно, о науке, о Чернобыле, где был ликвидатором, о его коллегах, о том, что наш декан Штанько, оказывается, член семьи видного советского руководителя промышленности. Он много курил, и дым стоял, что называется, коромыслом. Угощал нас кофе «по-польски», который его научили заваривать польские коллеги: молотый кофе заливается кипятком в чашке, накрывается на несколько минут фольгой, а потом размешивается. От него я получил и первое впечатление о непростой жизни в науке. Задавая вопросы о работе в ОИЯИ, возможностях, перспективах, мы с удивлением узнавали, что все непросто, плохо с жильем, которое, если я правильно помню, Александр Федорович получил только после Чернобыля, есть немало интриг и конфликтов среди коллег. В целом, несмотря на, как мне тогда казалось, отличную карьеру в ОИЯИ – начальник сектора, кандидат наук, Александр Федорович казался не вполне удовлетворенным жизнью. К его чести, он не пытался вмешивать нас в свои отношения с коллегами, говоря, мол, «у нас – своя драка, у вас – своя».
Тогда для меня, студента 4-го курса, это было откровением. Здесь, в известном международном институте, где все занимаются познанием окружающего мира, оказывается, отношения между людьми далеки от идеальных, есть много проблем. С одной стороны, причина такого удивления кроется в моей тогдашней наивности: общество и человек устроены таким образом, что конфликты интересов есть везде, где есть люди, надо только их минимизировать и разрешать по возможности, но принципиально устранить невозможно. С другой, восприятие конфликтных ситуаций зависит от человека и его оптики. Когда социологи хотят понять характер человека, то спрашивают его не о нем самом, а о его окружающих. Не «злой вы или добрый?», а «больше ли среди ваших окружающих людей злых или добрых?». Человек отражается в обществе, как в зеркале. Но при этом мало кто рождается определенно злым или добрым, человека воспитывает и лепит среда и окружение, культура, а он впоследствии уже воспитывает других. Но для раскрытия этой темы надо перейти к следующей практике в Дубне, уже после 5-го курса, в 1993 году.
Между летом 1992 года и следующей практикой в Дубне прошел год, который я посвятил подготовке к ОИЯИ. Жил я к тому времени с женой и двумя детьми в поселке им. Морозова (называемом в народе Морозовка) под Петербургом, примерно в часе езды на электричке с Финляндского вокзала. Когда я после армии женился на бывшей однокласснице, Техноложка отказалась предоставлять нам общежитие, так как формально Света уже не была студенткой, она успела закончить филологический факультет в Вологде. Наступали времена «бандитского Петербурга», и все такие вопросы наверняка решались деньгами, нам это объясняли, но денег у нас не было, да и знания, к кому и с чем подойти, тоже. К счастью, жене удалось найти место учителя в школе в Морозовке, и нам выделили комнату в деревянном рабочем общежитии, построенном еще для немецких инженеров Шлиссельбургского порохового завода в 19 веке, с туалетом на этаже, общей кухней и без горячей воды, где мы и жили до самого отъезда в Дубну. Когда появились дети, в 1990 году дочь Женя, а в 1992 – сын Артем, я продолжал учиться и готовиться строить наше будущее в Дубне, живя в основном в Морозовке, но обитая и у друзей в общаге Техноложки, в в студгородке на Новоизмайловском проспекте. Я посвятил этот год двум основным подготовительным занятиям, которые считал самыми перспективными. Одно было изучением английского языка. В ту пору многие начали заниматься английским, чтобы ездить за рубеж, а уж для работы в ОИЯИ, где английский – рабочий язык, он был просто необходим. Я приобрел четыре тома учебника Бонк, очень популярного тогда, а также синий учебник Murphy и часто проводил вечера, делая упражнения. Ходил я и на некий факультатив в Техноложке, но он показался мне пустой тратой времени.
Второе, чем я занимался, было программирование. У меня был компьютер ZX Spectrum, на который я загружал язык Cи с магнитофона и писал дома программы (Бейсик был встроенной его операционной системой). Вместо монитора Spectrum подключался к телевизору, и я гораздо чаще использовал телевизор именно как монитор, чем по основному его назначению. Я не преследовал конкретных целей, но практиковался с численными методами вообще, не забывая, конечно, и поиграть в игры. Кроме того, в Техноложке я еще курса со второго посещал по своей инициативе компьютерный класс, где стояли компьютеры ДВК, на которых удавалось что-нибудь программировать, и даже однажды напечатал там курсовую работу по вычислительной математике на примитивном редакторе, что с непривычки заняло весь семестр, много дольше, чем собственно решение краевой задачи про пластину из этой курсовой. «Ну и зачем это?» – только и спросил завкафедры вычмата, принимавший курсовую. «Компьютер осваиваю», – говорю. Тот только пожал плечами. Оценку это не повысило. Но компьютеров, совместимых с IBM, практически не было и на пятом курсе, когда я вернулся с первой практики в ОИЯИ.
После занятий я уезжал то в Морозовку, где перестирывал пеленки, кипятя для этого воду в ведре нагревателем, программировал и учил английский, то в общагу. Общага давала мне опыт другого плана, чем жизнь в семье. Там я жил в комнате с друзьями-однокурсниками из других групп, Сергеем Горбатенко и Азгаром Ишкильдиным, и мы много дискутировали с ними обо всем интересном, обычно вместо подготовки к занятиям. Больше, чем учебной литературы, я перечитал там одних трудов Карлоса Кастанеды, которые мы затем бурно обсуждали. Этот автор в 1990-е в Питере был на пике популярности. Читали и обсуждали мы все подряд: справочники по магии, астрологии, судебной медицине, индийской философии, физической химии, открытии нейтрино (была книжечка у Сергея), журнал «Вопросы философии», книгу Экклезиаста, приводили в гости знатоков лозоходства и питания праной, постоянно слушали новую музыку. У Азгара был абсолютный слух, и когда мы с Сергеем хотели спеть под гитару песню, которую не могли подобрать сами, то просили Азгара расставить мне пальцы на грифе гитары так, чтобы при игре получился нужный звук. Он активно был вовлечен в правозащитную деятельность и гражданский активизм, съездил в Америку, и мы много спорили о Солженицыне, Новодворской, либерализме. Азгар был наиболее продвинут в гуманитарных вопросах, и мы иногда пытались даже подобраться к вопросам философии сознания. «Вот объясни, почему, например, я – это не ты, а ты – это не я?» – спрашивал я. Хороших ответов у нас не было. Я задавал этот вопрос и родителям в детстве, но тоже безуспешно. Общественная жизнь тогда била в Питере ключом, выходило много новой и переводной литературы, у Казанского собора постоянно собирались группы для дебатов на любые темы. Поэтому собственно учебой мы практически не занимались. Насытившись общением, я уезжал к семье в Морозовку, где в спокойной обстановке вновь налегал на английский и программирование.
Некоторые ребята из нашей общаги и с курса пытались заниматься «бизнесом», который тогда только набирал силу, изначально приобретая криминальные черты. Казалось, это была возможность выйти из беспросветной бедности, прокормить себя и семьи, но очень ненадежная и рискованная. Например, некоторые начинали с того, что арендовали грузовик, ездили по дворам и принимали бутылки по 19 копеек, а сдавали их на базу по стандартной цене 20 копеек. Устанавливали связи с магазинами и базами, занимаясь «продажами», то есть сбытом товаров. Одному из них удалось раскрутиться, создав полиграфический бизнес, но так везло немногим. Было много рассказов про криминал, разборки, повсеместную коррупцию. Помню рассказ друзей о том, что группа ребят в те годы решила начать пивной бизнес. Они купили аппарат для пивоварения, нашли оригинальную рецептуру и специалиста и стали варить малые партии крафтового пива в нестандартной упаковке, сбывая самостоятельно в торговых местах Питера. Сначала необычное пиво, которого еще не было тогда на рынке, никто не покупал. Затем его распробовали и стали разбирать с такой быстротой, что они едва успевали варить. Пошла прибыль, ребята стали думать о расширении производства. Но внезапно налетели бандиты, всех зверски избили, разрушили производство, отняли документацию и сказали, чтобы больше в этот бизнес не совались, а то убьют. Произошел, как потом стали говорить, рейдерский захват. Пивоваренный бизнес, как и другие прибыльные статьи, «взяли под себя» крупные криминальные группировки. В легендарном фильме «Бандитский Петербург» тот период показан довольно правдиво, хотя и чересчур романтизированно, в жизни все было гораздо отвратительнее. Ежедневно слушая рассказы однокурсников о буднях жизни в бизнесе (многие из которых стали бывшими однокурсниками, бросив учебу, так как эти занятия требовали всего времени), я все больше убеждался, что это не для меня, да и им в общем-то счастья не принесло. Лучше уж я налягу на науку, все больше пользы будет.
Менее успешными были попытки погрузиться в классическую ядерную физику. Между практиками я периодически садился читать «Модели ядер» Айзенберга и Грайнера, которую мне дали в Дубне, но продвинулся недалеко, так как не хватало теоретической базы. «Ничего, буду разбираться на месте», – думал я. То, что для работы в науке нужно еще много в чем разбираться, мне стало очевидно с первого же приезда в ОИЯИ. Приходя в Институт, я внимательно изучал весь стенд при входе на площадку ЛЯП, где размещались объявления семинаров всех лабораторий, конференций и концертов. Большинство понятий, встречавшихся там, были мне незнакомы. Я еще более или менее понимал, о чем были семинары ядерщиков, в первую очередь экспериментаторов, но вот «высокая» теория и физика высоких энергий – это было непривычно. Например, вспоминается, что, разглядывая объявление о теоретическом семинаре на тему Стандартной Модели, я долго изучал нотацию SU(3)xSU(2)xU(1), размышляя, что же это может означать. Но я был уверен, что уж здесь-то я обязательно разберусь в этом, так как это понимают, видимo, все нормальные дубненские ученые, одним из которых я себя видел в будущем. И я разобрался позже, как буду писать в следующих главах, закончив Учебно-научный центр (УНЦ) ОИЯИ, уже после Техноложки.
В области ядерной физики на инженерном уровне кафедра в Техноложке готовила неплохо, хотя было начало 90-х, и образование, как и наука, повсеместно разваливалось. Прикладная ядерная физика, преподававшаяся доцентами Теплых и Платыгиной, учениками Петржака, дала нам твердые представления о радиоактивных ядрах и распаде (по крайней мере, «е в степени минус лямбда тэ» отскакивало от зубов). От нас требовалось выводить и анализировать «вековое уравнение», понимать принципы работы реакторов, деление урана, «иодную яму» и то, что произошло на Чернобыле, с физической стороны. Были практические курсы, где мы измеряли альфа-, бета- и гамма-радиоактивность и дозиметрию, преподавалась физика твердого тела (доцент О.А. Никотин глубоко копал теорию вопроса), разделы квантовой механики (в рамках квантовой химии, читавшейся завкафедры И.А. Васильевым). Читались и некоторые радиохимические дисциплины. Многие важные дисциплины, однако, преподавались действительно на инженерном уровне, феноменологически и без глубокой теории, как, например, «фазовые превращения», преподаватель которых по причине голодных 90-х был более занят на кафедре расфасовкой каких-то удобрений на продажу, чем развитием курса. Или курс «Mатериалы атомной техники», который давал глубину понимания строения материалов, годный разве что для закупки оных материалов, а не физических исследований с ними (зато профессор Лоскутов был отзывчивым и всегда позитивным преподавателем, с шутками и прибаутками). Декан Штанько, правда, пытался осовременить и актуализировать свой курс радиационного материаловедения, например давая нам вручную разложить гамма-спектр из двух-трех накладывающихся гамма-пиков из распада радиоактивного изотопа и требуя определить энергии и интенсивности компонентов. Только результат почему-то ни у кого не сошелся с ответом. Иначе говоря, студенты были подготовлены заниматься дозиметрией, управлением реактором (были выпускники и на атомоходах, и вроде бы на подлодках), спектрометрией.