Виталий Пронских
Жизнь за кулисами науки. Размышления небольшого ученого
Наша школа находилась в довольно сложном районе и городе вообще, и среди учеников было много хулиганов и неблагополучных. В городе находились крупный металлургический и химический комбинаты, куда на работу по рабочим специальностям приезжали жители из экономически отсталых регионов, а кроме того, там работало много так называемых «химиков» – осужденных к принудительному труду на вредных производствах. Это во многом определяло общую культуру города и увлечения череповчан. По дороге в школу, да и вообще на улице и в транспорте легко было оказаться избитым или ограбленным подростковыми шайками либо просто нетрезвыми агрессивными хулиганами. По вечерам даже учителя побаивались появляться около школы. Я не мог себе представить, как ходить в такую школу на работу всю жизнь, и мечтал вырваться из нее как можно скорее, хотя объяснять другим непонятные темы мне всегда нравилось (да и всем, наверное, нравится учить или поучать других). Но при этом желание вырваться из Череповца в более цивилизованное место было нашим общим с Костей профориентационным импульсом.
Я думал, что Костя пошутил, но, как оказалось, он действительно впоследствии поступил на химический факультет МГУ, закончил его с отличием и, несомненно, стал бы видным ученым. К сожалению, судьба его оборвалась: в возрасте около 30-ти лет Костя скончался от тяжелого заболевания. Но когда я ретроспективно возвращаюсь к его резко сформировавшимся планам после участия в республиканском этапе олимпиады, мне кажется, я начинаю понимать, что могло на них повлиять. Скорее всего, попав в среду олимпиадников, их преподавателей и тренеров, в атмосферу, совершенно иную, чем та, которая окружала нас в Череповце, пообщавшись с кругом, ориентированным на высшие достижения, Костя осознал, что для полной реализации своего, безусловного высокого, потенциала ему нужно было попасть в среду рангом выше, чем обычный институт даже в крупном или столичном городе. Попасть туда, откуда выходят организаторы и руководители олимпиад и научных направлений, те, от кого все зависит в науке, кто все в ней решает. И чтобы узнать, каковы эти ранги, формальные и неформальные, нужно было попасть в среду, сообщество, которого у нас в Череповце не было. Однако каждому нужен свой путь. В отличие от Кости, я не хотел быть «чистым» химиком, а до крутого физического факультета еще не дотягивал, поздно сделав акцент на серьезную подготовку по физике. По вечерам я нередко ходил в библиотеку им. Верещагина рядом с домом, где брал пособия по физике для поступающих в ведущие вузы и сидел, прорешивая задачи, в читальном зале, но ощущал, что уровень мой еще недостаточен. Нужно было общение с таким же кругом, хороший физический кружок, но их не было вокруг. Кроме того, и я дойду до этого рассказа в следующих главах, Техноложка, в которую я поступил, не только привела меня в Дубну, куда я и стремился (хотя и не самым оптимальным путем), но и оказала совершенно нетривиальную поддержку, только и позволившую мне проработать в ОИЯИ много лет, что было бы вряд ли возможно, выбери я другую траекторию. Но обо всем по порядку.
Техноложку я, как и многие провинциальные школьники – свои будущие вузы, нашел в справочнике для поступающих. В справочнике, принесенном домой отцом еще в моем 9-м классе, я обнаружил, что в Ленинградском технологическом институте им. Ленсовета есть физико-химический факультет, на котором есть направления радиационная химия и ядерно-химические технологии. Дубна ассоциировалась в моей голове с физикой с химией одновременно, в связи с книгой о сверхтяжелых, где ей отведено много места, и, видимо, химической олимпиадой, где подарили книгу про антимир. То есть физико-химический факультет казался мне оптимальным местом для старта в любые дубненские проекты. Немалую роль сыграли и заочные подготовительные курсы при этом вузе, оконченные мной, где лучшие баллы я получал почему-то за сочинения, хотя основными предметами были, безусловно, математика, физика и химия. Думал ли я о чем-то другом? За время пребывания в химическом лагере «Орбиталь» как после восьмого, так и после девятого класса я слышал от ребят, приезжавших туда со всей страны, о различных вузах, и казанских, и московских. Некоторые ребята в «Орбитали» были уже студентами. Например, один из моих тамошних «соотрядников», Искандер Дияшев, уже был студентом первого курса МФТИ, и он пользовался заслуженным уважением в отряде и лагере. Все передавали из уст в уста, как легенды, сложные задачи, которые предлагали на вступительных экзаменах и собеседовании на Физтех, по которым отбирали особо умных и талантливых ребят и не пройдя которых было не поступить. Скажем, абитуриенту давали ботинок, шнурок и секундомер и просили измерить площадь стола. Не каждый мог догадаться, что из ботинка на шнурке можно сделать маятник, а замерив период его колебаний секундомером, рассчитать длину шнурка и уж затем, пользуясь им, как линейкой, измерить стол. Иногда я угадывал подходы к решению таких задач, хотя бы частично, иногда – нет, но чего я не представлял, это того, как в принципе подготовиться к таким заданиям, успех в них представлялся мне делом случая.
От ребят я, конечно, знал, что при МФТИ существует заочная школа – ЗФТШ, в которой многие занимались. Как туда поступить? Надо писать куда-то письмо или ехать? Интернета тогда не было, и информация передавалась из уст в уста. Один из одноклассников, Игорь Макаров, занимался в ЗФТШ и иногда рассказывал, какие там задачи по физике. Помню, как однажды он с серьезным видом предложил мне задачу о спутнике, летевшем над некоторой планетой, для которой был известен только радиус и нужно было что-то узнать о его скорости относительно наблюдателя на этой планете, деталей не помню. Игорь небрежно рассказал, как задача решается в пару действий, и меня впечатлили две вещи. Во-первых, задача была о планетах, спутниках, космонавтах (или даже инопланетянах!) – очень нетривиальных объектах для нас тогда, но при этом решалась неожиданно тривиально. Так мыслить должны физики, находя простые модели для сложных систем, отбрасывая лишнее, абстрагируясь и идеализируя. В средней школе этому не учили. Не учили этому и на курсах при Техноложке. Во-вторых, я не мог понять, как это мой одноклассник, такой же череповецкий парень, хотя и тоже олимпиадник, но не занимавший самых высоких мест, мог дойти до всего этого! Не иначе, думал я, он просто значительно умнее меня по природе. Физтех казался непреодолимым барьером, я даже не ставил перед собой таких планов, считая, что, значит, и Искандер, и Игорь – просто люди с другими мозгами.
Лишь много лет спустя, когда я настроил уже собственного сына в 7-м классе поступить в ЗФТШ и помогал ему разбираться с задачами (решая в охотку с ним до его 10 класса), я понял, что если и не «ларчик просто открывался», то способы для школьника научиться решению таких задач и модельному мышлению были! С одной стороны, существовали (надеюсь, и существуют до сих пор) совершенно гениальные методички, где четко и связно рассказывается и показывается на примерах, как решать физтеховские задачи. «Заботав» методичку ЗФТШ, неглупый ученик мог и сам решить большую часть заданий. С другой стороны, сложные моменты оставались, но к каждому ученику прикреплялся куратор, как правило студент-энтузиаст младших курсов МФТИ, сам недавно закончивший эту заочную школу, который как в переписке, так и в ходе выездных сессий и олимпиад мог растолковать школьнику непонятные места. То есть всему этому можно было научиться, было понятно, как и у кого, главное, пораньше начать готовиться! И если в более широком смысле ретроспективно невозможно судить, как изменилась бы жизнь, если бы человек шел другими путями, то про ЗФТШ я абсолютно уверен: для любого человека, который закончит ее в школьном возрасте, плюсов однозначно будет больше, чем минусов, каким путем дальше ни пойди.
Уже впоследствии, живя в Дубне и работая научным сотрудником, я не только приобщал сына к ЗФТШ, но и отправлял и сына, и дочь (более тяготевшую к биологии), иногда даже вопреки их желанию, на городской физико-математический факультатив. Родители не должны заставлять детей идти по своему пути, путь у каждого свой, но делал я это не для того, чтобы воспитать детей физиками (хотя в душе немного и желал им этого). Физика и математика развивают способность моделировать, находить простое в сложном, логически и критически мыслить, что нужно любому человеку, какой бы профессии он впоследствии себя ни посвятил. На этом нельзя замыкаться, становиться технарем и физикалистом, одно это лишает человека красок жизни, сужает горизонты, ведь и искусство – способ познания мира. А без культуры точных наук критического мышления не развить, человек будет однобок. Разумеется, то, к чему лежит сердце, человек найдет и сам, главное, не мешать, но отсутствие баланса обеднит человека.
При этом нет задачи сложнее и неблагодарнее, чем учить своего ребенка. Своему чаду никто не учитель. Ребенок психологически не может воспринимать родителя как педагога, с этим связано множество конфликтов. Я вспоминаю, как сердилась мама, когда я в школьной стереометрии не мог понять, каков вид у некой трехмерной фигуры сбоку. Она даже вырезала эту фигуру из ластика, чтобы показать мне ее в изометрии, но я все равно не мог представить другую проекцию. Даже в младших классах, видя, что мама сердится, я не мог без ошибок написать «дает корова молоко», и, опасаясь перспективы постоять в углу, исписывал целую страницу, но каждый раз выходило то «корора», то «мололо», то еще что-то. Не любящий и оттого пристрастный родитель, а хороший учитель-энтузиаст своего предмета может зажечь ученика и увлечь профессией. В моей череповецкой школе было достаточно хороших, традиционных учителей, физичка была даже заслуженным учителем РФ, но не было именно преподавателей уровня олимпиад и ЗФТШ. Вокруг меня были и олимпиадники, как и я сам, но они готовились самостоятельно или на стороне, не в школе. Школе они лишь приносили победы. А без сообщества и педагога даже способный ученик вынужден вариться в собственном соку ограниченного понимания предмета. Знание коммуникативно. А поскольку в Дубне был межшкольный факультатив, который вел известный преподаватель А.А. Леонович, готовивший и олимпиадников, кружковцев ЗФТШ, и поступающих, то я с радостью отправлял туда своих детей, чтобы компенсировать им то, чего мне не хватало в школьные годы самому. Хотя никто из них не стал ни физиком, ни математиком, но навыки критического мышления, несомненно, пригодились им обоим в жизни. По крайней мере, мне так представляется.
Итак, возвращаюсь к весне 1985 года. В конце 10 класса, на каникулах, я с отцом поехал в Ленинград на дни открытых дверей вузов. То, что нужно учиться в Ленинграде, мне казалось очевидным: я был там много раз, и мне нравился дух и европейская красота этого города, более того, там жил старший брат, а он, как и отец, ранее учился тоже в Питере, в Политехе. Училась в Ленинграде и мама, там они встретились и поженились с отцом. Москва тогда мне не нравилась совсем. Несмотря на уговоры, в Политех я не хотел. Поэтому посещение дней открытых дверей мы начали с Техноложки, курсы при которой я тогда почти закончил. Меня поразил даже ее внешний вид – величавое здание со шпилем на Загородном проспекте, вблизи узловой станции метро «Технологический институт». «Вот это – действительно Институт так Институт», – думал я, сравнивая только с череповецким филиалом СЗПИ, где работал отец, похожем, скорее, на обычную школу. Я не помню, что рассказывали в Техноложке на официальной части, но помню, что меня поразили высоченные двери и потолки, широкие лестницы, как во дворце. Однако манил меня лишь поход на кафедру радиационного материаловедения, где нам обещали опыты с заветной радиацией. Самым запоминающимся для меня оказался опыт, когда бесцветные кристаллы помещали в гамма-излучатель, после чего они приобретали различную окраску. Это было похоже на химические опыты, на которых я к тому времени уже «съел собаку», но только они были физические и с частицами. «А чтобы понять, как это происходит, нужно, конечно, узнать и диаграммы Фейнмана, нельзя же ученым делать опыты, не понимая всех процессов теоретически», – думал я. А еще на кафедре был нейтронный генератор! И уж когда заведующий сказал нам, что некоторые студенты проходят практику в Дубне, с которой у кафедры есть связи, а лучшие из них даже попадают туда на работу, я понял, что выбор, куда поступать, предрешен. Дополнительная информация о том, что основателем кафедры был К.А. Петржак, который вместе с Г.Н. Флеровым (“Это же автор книги о сверхтяжелых», – вспомнил я) открыл спонтанное деление урана, воспринималась уже лишь как нечто самоочевидное. Да уж, тут не иначе как все академики и нобелевские лауреаты на каждом шагу! Больше я не пошел на дни открытых дверей в другие вузы и все каникулы наслаждался прогулками по Питеру, мечтая, что скоро приеду сюда учиться. Все теперь казалось ясным. По крайней мере, главное – учиться так, чтобы потом попасть в Дубну, а там разберемся.
Был и еще один источник моего влечения к физико-химическому профилю в школьные годы – влияние родителей. Отец был ученым-металлургом, заведовал кафедрой металлургии в череповецком филиале СЗПИ, занимал должность профессора (будучи кандидатом наук). Также он был председателем череповецкого филиала общества «Знание», в ту пору очень популярного, и активным лектором этого общества. У отца всегда дома были диафильмы на актуальные научно-популярные темы и диапроектор (все то, что для моего поколения впоследствии заменили слайды). Мне он тоже многое рассказывал, хотя, как свойственно в том возрасте, я слушал отца вполуха, считая, что я и сам все понимаю и разберусь. Но в памяти почему-то отложилось, что, рассказывая о современных исследованиях, отец подчеркивал, что все будущие открытия будут происходить на стыке дисциплин, как теперь, наверное, сказали бы, в междисциплинарных областях. Отец упоминал физику и химию, материаловедение, которыми сам занимался, а также химию и биологию. Биология меня вовсе не привлекала, поскольку представлялась конгломератом неких систематик, классификаций, набором эмпирических фактов, где сложно было проследить внутреннюю логику. Коллекционирование бабочек, одним словом. Ее надо зубрить, чего я, несмотря на хорошую память, совершенно не хотел. Физика и химия казались мне ближе и интереснее, логичнее и глубже. Вот на их стыке, думал я, и буду делать открытия.
Несмотря на то что отец был успешным прикладным ученым, он не был знаком с некоторой спецификой институтов так называемой «фундаментальной» науки. Не все его советы соответствовали тому, что я увидел, придя позже в Дубну. Что Политех, который закончили отец и брат, что Техноложка, с которой я начал свой путь в ОИЯИ, готовили инженеров: инженер-металлург, инженер-физик, инженер-химик. Инженер было расхожим словом в Союзе. Даже мама, работавшая старшим экономистом на Череповецком металлургическом комбинате и закончившая Ленинградский финансово-экономический институт, имела диплом «инженера-экономиста». Хотя какой из экономиста инженер! Слово «инженер» применялось ко всему и было столь избитым, что уже не означало в общем-то ничего. Отец рассказывал, что, начав с инженерной должности, мастером участка на металлургическом комбинате в Красноярске, он поступил затем в аспирантуру в Ленинграде, стал кандидатом наук, распределился в Череповец и начал работать в вузе, занимаясь уже наукой и преподаванием. Поэтому и мне стоит поступать на инженерную специальность в избранной области (это и есть правильный вход в науку), получить опыт работы, а уж потом начинать заниматься наукой. Какая ж наука без опыта работы по специальности!
Нужно ли говорить, что в ОИЯИ, куда я пришел на работу, понятия были совсем другие. Они, по крайней мере на уровне устной традиции, вкратце были таковы. Здесь ценилась «фундаментальность» в образовательном плане, а фундаментальное, «чистое» образование можно получить только в государственных университетах, причем немногих и только первого ряда. Инженерное образование считалось второсортным, недостаточным для серьезной научной деятельности, а люди с инженерными дипломами если и достигали иногда высоких научных результатов, то, скорее, вопреки этому, я не благодаря. То есть такие люди, конечно, были и есть, и вам их всегда с удовольствием покажут, но именно в культуре сообщества «фундаментальных» физиков они воспринимаются ниже «чистых» по образованию ученых. Действительно, при объективном сравнении, которое мне довелось сделать и самому, оказывалось, что в государственных (классических) университетах читается больше теоретических курсов, и они преподаются глубже, фундаментальнее, чем в институтах (которые после перестройки тоже переименовали в университеты, но тем не менее). Назвать же человека «инженером» в сообществе фундаментальной науки означало упрекнуть в неполной компетентности, мол, он «не физик», либо «недофизик». С другой стороны, химик тоже не считался достаточно фундаментальным ученым, поскольку он тоже «не физик». Специальность «инженер-физик», например, многие ученые с «классической» подготовкой называли шутя «инженер минус физик».
Со стороны это выглядит забавно, но отражает некоторую иерархию наук, которая довольно укоренена в научном сообществе, в том числе мировом, как я увидел позднее, к чему вернусь в следующих главах. Это еще в 1980-х было замечательно проиллюстрировано западной социологией науки, например в книге Шарон Трэвик «Время жизни и время на пучке», у которой пока нет русскоязычного перевода. Например, презрение к инженерам выражалось не только в их более низком, чем у физиков, положении в научной «табели о рангах» и, соответственно, более приземленных карьерных перспективах. Забегая немного вперед, вспоминаю, что один иностранный специалист с инженерным образованием, приехавший в Дубну из Центральной Европы, где инженер – хорошо зарабатывающий специалист, к тому же уважаемый в обществе (приставка Ing перед именем там используется даже в быту для обозначения статуса человека, который выше, чем обыватель), был поражен, когда у него протек унитаз в служебной квартире, а вызванные сотрудники ОЖОС ОИЯИ (Отдела жилищного обеспечения специалистов, позже переименованного в Гостинично-ресторанный комплекс), сказали ему, что вызвали инженера, который скоро придет и разберется. Иностранец, недавно приехавший в Дубну, не мог поверить, что инженер будет заниматься протечкой унитаза! Тут-то он и понял, что ему незачем здесь гордиться своим званием. Побывай я в такой среде общения в школьные годы, я бы наверняка выбрал другие ориентиры, хотя неясно, создали бы они для меня другие возможности или нет. Говоря книжным языком, и в науке, и в культуре в целом есть откровенное и прикровенное. Есть понятия писаные и неписаные, и неписаные можно узнать только из чьих-то уст, в сообществе.
Итак, летом 1985 года я успешно поступил в Техноложку, и вот уже после срочной службы в армии и учебы, по окончании четвертого курса, в 1992 году, еду с одногруппником в первый раз в Дубну на летнюю практику. Приехав ночным поездом из Питера в Москву, ранним утром мы добрались до Савеловского вокзала, сели на зеленую электричку, которая шла до Дубны три часа, и, чтобы не скучать в дороге, взяли с собой на вокзале пива «Клинского» и какую-то еду. Ходил и быстрый двухчасовой синий экспресс, но, не зная расписания, мы на него опоздали, ходил он редко. Первый час за окном мелькали обжитые и благоустроенные московские и подмосковные пейзажи. Но потом виды стали скучнее: буреломы, поваленныe телеграфныe столбы. Москва закончилась, началась остальная Россия. Я не помню, кто нас встречал в Дубне и как мы добрались до Института. Видимо, все было штатно. Дубна оказалась небольшим уютным городком, построенным вокруг ОИЯИ. Поселили нас в общежитии МГУ на Ленинградской. На площадке ЛЯП нас встречал Александр Федорович Новгородов, он оказался начальником сектора радиохимиков. Он же познакомил нас с коллегой, Юрием Вячеславовичем Юшкевичем, руководителем сектора масс-сепаратора, и они вместе отвели нас на ЯСНАПП, корпус-пристройку к корпусу ускорителя Фазотрон. ЯСНАПП расшифровывалось как Ядерная спектроскопия на пучке протонов. В этот корпус выводились пучки ионов, которые получались, когда масс-сепаратор разделял нуклиды, образующиеся в расщеплении танталовой или вольфрамовой мишени, устанавливавшейся на пучок протонов Фазотрона.