Виталий Сертаков
Ритуал кормления огня
1. Без бахил
Саня сидела на подоконнике и считала пингвинов.
– Ты опять? – спросил я, выпуская на пол рюкзак с кирпичами. В прошлом месяце я приносил по восемь кирпичей, но с тех пор как замер лифт, стал брать по шесть.
– Соседи могут заметить что ты без бахил! – скучно напомнил я, ведь последние соседи из дома напротив ушли с последней эвакуационной колонной еше три месяца назад. Докладывать про нас было некому, разве что где-то летает дрон. Я положил на стол двух теплых подстреленных голубей.
– Сегодня они разгромили магазин, – Саня протянула ко мне тонкие руки, от нее пахло Индией, – И вон там добрались уже до третьего этажа. Кажется, они собираются вить гнезда.
Я посмотрел вниз и вперед. Магазин никто разумеется не трогал. Его опущенные жалюзи уже начали ржаветь и зарастать травой. И брать там внутри давно нечего. Панорама улицы почти не изменилась со дня добровольной эвакуации. Только бетонные сваи поперек, и сгоревшая баррикада на перекрестке. И много пустых распахнутых окон. В первые недели бегали кошки и собаки, много. Поскольку животных запретили брать в лагеря Спасения. Но теперь зверья почти не осталось. Жирная кошка стоит уже два литра бензина. А выдачу бензина гражданским урезали до бочки в месяц.
– Я насчитала почти две сотни, – доложила Саня, высыпая в кастрюльку порцию гречки, – Толстые такие, здоровые. Знаешь, я думаю, раньше это были разведчики, а теперь они приходят с семьями.
– Пингвины не могут вить гнезда, – напомнил я, хотя спорить не имело смысла. Вообще ничего уже не имело смысла.
Я аккуратно отстегнул бахилы, поставил на зарядный коврик и щелкнул клавишей генератора. Очень вовремя я вернулся, индикатор моргал на пределе. Раньше хватало часов на шесть, теперь я не рискую забираться дальше моста. Новые батареи к бахилам есть только у военных, но могут и застрелить. Мотор послушно запыхтел, выбрасывая в окно кухни бензиновую отрыжку, и пошла спасительная зарядка. Горючего у нас оставалось меньше канистры.
– Что будем делать, когда кончится бензин? – Саня разложила клеенку, принялась ощипывать птицу, – Мне кажется, я видела вчера людей без бахил…
– Без бахил их быстро накроют, – перебил я, – Или уже забрали и выслали в лагерь для больных…а может отрезали им ноги.
– Почему же они не забирают меня? Ведь пока ты охотишься, я почти все время сижу босиком. Слушай, а вдруг это неправда, про краснокожих? – тихо спросила Саня, – Я пока тебя ждала, стала думать. Вдруг команчи уже не насылают на нас лучи, ведь все из городов эвакуировались. Может уже можно опять ходить просто в обуви?
Ладно, сказал я, пока генератор работает, можем себе позволить. И включил телевизор.
– Смотрите пресс-конференцию генералиссимуса, – сквозь рябь и помехи сообщил ведущий. Миг спустя показали усталую добрую спину в камуфляже, кусок стола с микрофонами и зеленое полотнище палатки. Журналисты, как положено, сидели наружи, вокруг совсем другой палатки, совсем в другом лесу.
"Сегодня мы предложили команчам наш новый мирный план урегулирования, – искаженным электронным голосом произнесла спина, – Они прекращают подбрасывать пингвинов в Черное море к нашим границам, а мы отзовем наши чумные субмарины…"
Я переключил канал.
– Как вы знаете, команчи живут на той стороне земли, и прямо сквозь земной шар, по прямой, насылают на нас пяточный грибок, – уверенно вещал лысый очкарик в белом халате, – Единственный способ не остаться без ног – это всегда быть во включенных бахилах, и дома, в вашей палатке в лагере Спасения, и в постели, и главное – никогда не покидать ваш лагерь…
Я переключил на канал "Спаси и сохрани". Там женщины из шестнадцатого эвакуационного лагеря Спасения рассказывали, как они счастливы в палатках, и как отличить полезных для здоровья лягушек от вредных.
– А почему никогда не показывают лицо нашего генералиссимуса? – спросила Саня.
– Говорят, у команчей есть специально обученные ядовитые опоссумы. Они запоминают лица, могут переплыть океан, незаметно подобраться и с сорока метров плюнуть смертельной слюной.
– Ой, вон опять идут, – Саня забралась на подоконник, – Они несут с собой яйца! Нас они пока не трогают, но что будет, когда у них появятся птенцы?
Я подошел и поцеловал ее в макушку. Она начала видеть пингвинов около месяца назад. Вначале мне было страшно, но затем привык. Если это правда, если команчи отлавливают во льдах птиц, вживляют им чипы ненависти и подбрасывают в Босфор, чтоб те плыли дальше…тогда я бы встретил в городе хотя бы одного.
– Потерпи, еще сто сорок кирпичей, – я обнял ее щуплые плечи, – Придут парни из леса, купят кирпичи, может даже принесут нам утку, и я попрошу их, чтоб забрали нас с собой.
– С тобой – куда угодно! – Саня потерлась о мою щетину носом, – Ты думаешь, в лесу нам будет лучше? А как же зимой? Ведь костры жечь запрещено, команчи могут увидеть из космоса. А как же заряжать бахилы, в лесу ведь нет электричества?
– Еще сто сорок кирпичей, – повторил я, – И мы уйдем. Куда угодно. Без бахил.
2. Вход где выход
В четверг Теплов встретил девушку без пупка.
– Снежана Эдуардовна, – представилась гостья, роняя на Теплова леопардовое манто, – О, я смотрю, у вас все готово? Сразу приступим? Или быть может хотите попрощаться с близкими?
Теплов одновременно обрадовался и испугался. Обрадовался, что обещанная Снежана Эдуардовна оказалась в точности, как он хотел с восьмого класса. Испугался, поскольку приложение "Вход где выход"" в его телефоне сочно мяукнуло и самоликвидировалось, прихватив остаток денег со счета. Про деньги он смирился. но не ожидал, что все произойдет так…так обыденно. Вдруг все же жулики, подумалось нервно.
– Сразу и приступим, – он сглотнул, закашлялся, пытаясь делать вид, что не смотрит. Хотя не смотреть не получалось, как же им удалось так подобрать? – Зеркало наверное слишком маленькое? – засуетился он, принимая следом за шубкой прочее женское снаряжение. Ну ладно, поиграемся, он напомнил себе, что предусмотрительно спрятал документы в машине, и в квартире взять нечего, кроме старого холодильника и полуживого ноутбука.
– Зеркало вполне подойдет, – оценила Снежана Эдуардовна, предлагая Теплову поочередно свои бесконечные ноги. У него не сразу получилось с туфлями, но зато немножко успокоился.
– Музыка? – девушка улыбнулась в отражении, и Теплов вдруг увидел в ее глазах что-то такое, что-то невероятно узнаваемое, но при этом ускользающее, словно встретил взгляд любимой бабушки, давно ушедшей в лучший мир.
– Да, чуть не забыл, все готово, – он включил Стинга, – Подойдет?
– Нет, поставь вот это, – она опустила ему в ладонь кубик USB.
– Что я должен делать? – он опять обрадовался, что гостья не предложила выпить, значит травить и усыплять не будут, но гипнозом его не возьмешь, не на того напали…
– Встань позади меня…руки вот так…и смотри в зеркало. Не надо в глаза, ты же не на допросе, смотри куда хочешь…вот так лучше.
Теплов стал смотреть. В старательно отмытом узком зеркале отражался наискосок угол прихожей, и его напряженная землистая физиономия, торчавшая за нежным теплым плечом Снежаны Эдуардовны как ненужный фурункул.
– Дыши вместе со мной, – девушка слегка прижалась к нему спиной и всем остальным, – Просто дышим вместе, гляди, как там зайцы бегают…
Зайцы, подумал Теплов, сквозь ткань футболки впитывая удары ее сердца, какие еще зайцы? А что если все прекратить? Пусть забирает деньги, должен же быть другой выход…
– Вход где выход, – улыбнулась в зеркале Снежана Эдуардовна, какой-то бесконечно долгий миг заказчик видел только ее большой влекущий рот, и свои растопыренные пальцы на ее голом животе, а потом…
– У вас нет пупка, – прошептал Теплов. Кажется гостья что-то ответила, и кажется даже повторила дважды, но понять никак не получилось, и опять не получилось, но вдруг все стало на свои места, поскольку девушка, чьи бедра держал в руках Теплов, и та девушка, что отражалась с его руками в узком дрянном зеркале, они говорили разное. Красотка из 90х, сильная круглая, откуда же она взялась, откуда я ее выкопал, совершенно зря стал доставать себя Теплов, просто чтоб не думать о постороннем, сосредоточиться, и тут увидел зайцев. Солнечные блики, скользившие с той стороны по драным обоям его хрущевки, их не могло быть здесь, здесь минус двенадцать и снегопад, снег почти горизонтально, хлопьями, вон и шуба ее мокрая…
Но даже скосить глаза на вешалку не получилось. Он видел близко-расплывчато пушок на мочке ее тонко-розового, почти просвечивающего, в прожилках, уха, и серьгу червленого серебра с крупным неровным цитроном, он видел, почти положив подбородок ей на плечо, глубокую сильную впадину ее груди, слышал ее голос, именно такой, как мечтал с восьмого класса, а она обхватила его дрожащую ладонь и повела, проминая, по своему животу, и пупок был на месте, от этого Теплову стало чуть легче, хотя у женщины напротив, пупок не появился, зато на теле появились волосы, и уши ее оттягивали совсем другие серьги, соединенные ажурными, жирно-желтыми цепочками с кольцами в ее жадных открытых ноздрях, и губы ее там походили на распахнутый багровый фонтан, и накрашенные перистые космы его гостьи, в духе той чудесной непуганой эпохи конца восьмидесятых, откуда он ее выкопал и сохранил в памяти… Так вот, в отражении волосы Снежаны Эдуардовны, секс-идола 80х, пропали, зато явились письмена, яркие линии хны на выбритом овальном черепе немыслимо красивой богини с чудовищно старыми прозрачными глазами, которую он сжимал в дрожащих обьятиях по ту сторону времен…
– Вход где выход, – произнесли их женские губы одновременно, и на сей раз Теплов угадал безошибочно, наверное потому, что говорили с ним не на русском, или потому что словно провернулся ключ, в лицо дохнуло пряным морским ветром, а та, с той стороны, она оказалась совсем без одежды, и там, внизу, у нее тоже танцевали письмена, танцевали вверх, по плоскому животу Нерожденной, и вверх между торчащих грудей, грудей со следами мелких укусов, и у него прихватило в паху от боли за нее, за ее тысячелетнюю женскую страду, за ее долю – давать мужчинам их выбор, выбор между кровью и тоской, между жизнью и бесцельной норой… Он ощутил на горле, на шее, ее бурное коричное дыхание, а бедра ее, ходили ходуном под его вспотевшими пальцами…
– Смотри на меня, – приказала Нерожденная, та. что бесстыже раскрылась перед ним напротив, она вовсе не обнюхивала его, не терлась о него крупными ягодицами, она смотрела со строгой любовью, как давно ушедшая в лучший мир, бабушка… – Смотри на меня. Вход где выход.
Он видел свои руки, свои и не свои, с печатками на пальцах, левая ладонь укрыта пластинчатой бронзой, а дальше – налокотник с шипами, и широкие кожаные ножны с крестовиной полуторного меча, а правая ладонь, широкая грубая, венозная, повелительно лежит на ее послушном животе, готовом рожать для него героев, а еще дальше, позади, вместо унылой кухни с трехрожковой пыльной люстрой, и календарем со свиньей Пепой, там между солнечными, увитыми виноградом, колоннами Ее Храма расстилался мозаичный пол, и в желобах между мозаиками сверкали тонкие ручьи свежей крови, там валялись мертвые, те, кого он убил у ворот Ее Храма, чтоб прийти и овладеть своей Богиней, и осталось совсем малое…
– Вход где выход, – прошептал он, и впервые взглянул себе в глаза.
Возможно впервые за сорок семь лет своей здешней, или уже напротив, нездешней, бестолковой нелепой жизни, он взглянул себе в глаза, увидел рваные шрамами, смуглые скулы, заросшие седеющей смолистой бородой, и блестящий надраенный шлем, и кабанью шкуру на щите за спиной…
– Вход где выход, – повторил он на языке героев, свободно читая стих, ласкающий ее тело от ее ждущего межножья до покорного горла.
Она опустила веки, что означало лишь одно – ты сделал выбор.
Тогда он выпустил на миг ее тело, легко выдернул меч, и разбил зеркало.
3. Замок принцессы Чушкиной
– Доставка тренажеров для мозжечка. Это замок принцессы Чушкиной? – звонко спросили за дверью.
– Какой в жопу замок? Дебилы! – Чушкин допил пиво, рыгнул, и сердито пихнул дверь.
И тут же об этом пожалел. На площадке стоял бородатый парень, с бабскими белыми патлами, в клетчатой юбке, кожаной безрукавке, и пронзительно-желтых кедах. За плечом у парня крест-накрест висели деревянный меч, и колчан с детскими стрелами. В руках он держал коробку с надписью "Госдеп".
– Супруга твоя, рыцаря славного, угадала из букв трех слово сложное верно! – произнес кто-то басом, – Сумрак беззакония вашего города лучом интеллекта озарив!
Чушкин попятился. Квитанцию держал глазастый, сморщенный тип, с длинными волосатыми ушами, наряженный в рваный лисий тулуп до земли. Миша Чушкин хотел сказать неприличное слово, которое произносил всякий раз, когда в телевизоре видел мужчин в юбках или шубах. Но не успел. Сморщенный алкаш необычайно быстро упер Чушкину в висящий живот горящую метровую лампу дневного света. Лампа моргала.
– Йода магистр я, – прохрипел мелкий, – А это друг Маклауд мой горец. Курьеры мы Темной воительницы Кондовой Лизы.
– Прошло всего двадцать лет, Чушкин, а ты нас забыл, – вздохнул волосатый юбочник, – Ну впрочем, к делу. Тренажер годится для всех членов семьи. Женская кнопка розовая, мужская – голубая. Присоску крепить на лоб. В машинке не стирать, мыть детским мылом.
Чушкин лишь теперь заметил – на груди у обоих курьеров висели огромные красивые значки – Портрет Сноудена в виде чаши, и георгиевская ленточка – в виде змеи.
Чушкин внес коробку в комнату, распаковал и позвал семью. Руки слегка тряслись.
– Жиза, – прокомментировала четырнадцатилетняя Нина.
– Это для какого места тренажер? – гоготнул шестиклассник Леша, за что немедленно получил подзатыльник.
Прибор был похож на красивый полированный фаллос. Супруга Чушкина приглушила "Поле чудес" и растеряно понюхала розовый провод с присоской.
– Это ты заказала? – сурово спросил Михаил.
– Я уже забыла, – повинилась супруга, – Но там вроде обещали, что не надо ничего делать, ни приседаний, ни обруча… Ой, Миш, а вдруг током вдарит?
– Тебя уже в детстве вдарили! – Чушкин-старший приладил присоску повыше носа и нажал обе кнопки, розовую и синюю, – Щас поглядим, что ты выиграла!
Прибор загудел. На плите задребезжала кастрюля. В коридоре взорвалась лампочка. Спустя пару минут Чушкины упали на диван.
– Миш, качает-то как, – всхлипнула Валя, – Прям как в лодке! Тебя тоже раскачивает? Может, выключим, а?
– Вставай…пойдем, – вытирая слезы, прохрипел Михаил.
Обнимая блестящий фаллос, супруги Чушкины вышли на балкон фамильного замка. Миша чувствовал, что теплый хрен надо срочно выключать. Срочнее некуда. Качало все сильнее. Темно-серое небо грызло крыши хрущевок. Чушкин смотрел на усеянный бутылками и пакетами, двор, на рваную детскую горку, на переполненную помойку с бомжами, и плакал. Сильно болела впервые распрямившаяся спина. Принцесса Чушкина плакала у мужа на груди, заливая слезами блестящий доспех. Чушкин кольчужной рукавицей гладил ее юную стройную спину, затянутую в бархат, заглядывал в ее юные, такие трезвые, без примеси пива и табака, огромные глаза, и понимал, что выключить уже ничего нельзя. Он легко дотянулся правой, неожиданно мускулистой рукой, себе за плечо, и привычно обхватил пальцами рукоять меча. Жена потерлась щекой о его бороду, заправила его длинные кудрявые волосы под обруч.
– Качается наша общая лодка, и теперь мы знаем, кто не дает ей плыть, – он поцеловал судьбу в сладкие губы, и снял с пояса олений рог. Тучи над замком стали еще темнее. Над зубчатыми стенами вспорхнули вороны. Вдали на холмах зажглись костры.
– Собирай детей. Я позову всех. Не может быть, чтобы мы остались одни.
4. Зародыш Бога
Первое знамение я получил в разгар Светлояра, когда в городе бушевала тополиная вьюга. Я открыл глаза, поскольку женщина, спавшая в те ночи на моем левом плече, начала понемногу воровать мои сны. Разумеется, сама она понятия не имела, во что ввязалась, однако я покинул ладью Морфея, взглянул на ее наготу, и понял, что следует немедленно купить нюхача. Начертив над моей жадной красавицей нужные руны, подобрав в кулак нижнюю часть ее белья, я поспешил в известное немногим горожанам место. Мне требовалась Исайя, продававшая обычно погребальные желуди у станции метро "Владимирская". Очевидно, что пожилой калекой ее видели те, кому даны лишь два глаза, хотя желуди были настоящие, и я слышал что некоторые Зрячие покупали их именно у Исайи, дабы положить их в гроб своим усопшим старикам. За хорошего нюхача я беру четыре жарких сна и заклинание голода, засмеялась Исайя, показав кончик языка с руной Кеназ, и повела меня на Кузнечный рынок, мимо метро, зевнувшего на нас ранним металлическим ветром. Магоги на входе взяли с меня кровью, тут же впрочем зализав рану. Торговля на Кузнечном сворачивалась, следовало уступить прилавки тем, кто верил, что рынок построен для продажи мяса и сметаны. Мы миновали ряды толкователей с их дымом и сырой печенью, лавки с шепчущими зеркалами, крикливых болотниц с их псковскими травами, и наконец нашли нужное. У двери уборной сидел в коляске седой юноша с табличкой "Подайте на рифмы". Мне не понравилось, что надпись была сделана на греческом времен Палеологов, ведь играющие словами порой опаснее играющих оружием. И еще мне не понравился его поводок
– А как ты хотел? – улыбнулась Исайя, – Поэтов можно привязать только за мужской хвост. Бери, или отдам другим. Нюхачи на вес жизни, в городе что-то происходит, ходят слухи, что обьявилась Ведьма Снов.
Я вздрогнул, взял в руку поводок, который немедленно врос мне в кожу, и мы вышли на моргающую светофорами, площадь. Естественно ночные прохожие видели потертого джентльмена с болонкой, но те, кого мы пытались обмануть, всегда опережают нас на полкорпуса.
– У тебя вкусная девочка, – засмеялся нюхач, приложив к ноздрям комочек розовых кружев, – Ее тело проспит еще час, затем твои обереги ослабеют. Я найду ее лемура, но если ты видишь впереди хотя бы на пять минут, ты знаешь, что нас ждет. Я чую твое лезвие, оно голодает, но заточено не с внешней стороны. Попытавшись убить лемура, ты неизбежно ранишь себя.
– Мой выбор невелик, – ответил я, пока мы бегом пересекали храпящие желудки дворов, – Она украла у меня ключ от развилки между мужским и женским "Нет", и теперь будет мучить себя и меня, пытаясь вскрыть гробницы своих запертых страхов.
– Таковы многие женщины, овладевшие искусством влюблять, но утерявшие навык любить, – печально заметил седой нюхач, и первым начал взбираться по отвесной стене печально известного отеля, где покончил с собой любимый Россией поэт, один из ярких Зрячих, заблудившийся когда-то между революцией и водкой. Я поспешил следом, ибо лестница из тени и света крайне неустойчива, о чем несомненно знали те, кто поставил глупого царя позади умного, и разделил их твердыней Веры. Я уже догадался, что является целью нашего маршрута, об этом в свое время тонко намекнул шикарный мистик Гоголь, человек не успокоившийся даже после того, что смертные называют смертью. Однако Гоголь облек свою догадку в форму святочной мистерии, а мне, в отличии от забавного юного Леонида Куравлева, не поможет ни мел, ни молитва.
Закрыв глаза, намотав на вспотевшую ладонь поводок, я бежал по призрачным ступеням следом за провожатым, вверх и вверх, в малую звонницу, прекрасно уже понимая, что нижние двери храма надежно запечатаны, с того дня, как ортодоксальный клир вернул твердыню в свои руки. Само собой, адепты распятого Бога не получили бы доступ к витражам, если бы им не покровительствовали силы, равно далекие как от учения распятого, так и от ритуалов Вед. К счастью, магия иудейского Тельца, от которой они неумело открещиваются, не позволяет им оторваться от земли, взлететь им не дано, и потому лазейку под куполом, который юнец Монферран слизал у парижского Пантеона, мы нашли легко.
– Она здесь, внизу, – прошептал поэт, невольно переходя на греческий, очевидно из уважения к истокам угасающей веры, – Будь осторожен, у тебя будет шанс нанести лишь один удар.
Теперь мы бежали вниз, и с каждым пролетом лестницы я все отчетливей наблюдал то, что невозможно увидеть снизу, когда стоишь задрав голову в толпе туристов, и наивно полагаешь, что прикоснулся к чуду архитектуры, хотя к чуду прикоснуться невозможно. Чудо можно только заслужить. Мы спускались, обгоняя свое дыхание, и я восторженно следил, как предутренний свет все быстрее кружит в хороводе витражей. Внутри внешнего хоровода, составленного из отражений, кружились в танце похоти лемуры, их было наверное несколько тысяч, а танец их отличала веселая бесшабашная ярость, так свойственная нежным креатурам Великого Архитектора, сознающим свою красоту и непрочность. До того я видел их танец лишь дважды, и оба раза оставил там куски памяти, заплатив достаточно высокую цену, и потому не собираюсь делиться адресами с незрячими глупцами, зазубрившими в школе, что материя делится на вещество и поле. В центре хоровода, на могильном полу, куда скоро ударит луч мокрой петербургской зари, куда скоро войдут слепые прихожане, давно утерявшие ключи от своих внутренних дверей, светился бирюзой и охрой ствол Древа, точнее говоря, конечно же не ствол, а одна из миллионов его ветвей, держащих этот нестойкий растерявшийся мир, и там, в прозрачной кварцевой колыбели, спал нагой младенец, одновременно мужского и женского пола, с лицом, укрытым плащаницей, охраняемый стаей волков, так же бегущих по кругу. Я не смогу передать словами музыку, пронизавшую храм, как невозможно передать звук дыхания Земли, как невозможно передать звук, с которым раскрывается семя и лопаются коконы бабочек.
– Демон Сострадания, – застонал нюхач, с болью для себя удерживая поводок, поскольку мне становилось все труднее не пуститься в вакхический хоровод вместе с женскими душами, пляшущими во внешнем круге, – Они не в силах его разбудить, ибо думают, что поскольку бегут с волками Одноглазого, то смогут их когда-то приручить…
– Это невозможно, – согласился я, обняв свободной ладонью рукоять клинка, тут же ощутив, как он изголодался внутри меня по свежей крови, и в следующий миг я нанес удар.
Женщина, спавшая на моем левом плече, открыла глаза и произнесла несколько слов, которые я впрочем, немедленно поймал языком и губами, но для верности перевернул ее на спину, и прикрыл ей глаза ладонью, чтоб она не заметила боль от моей раны, и нежно покрыл ее, и покрыл поцелуями ее равно честную и лживую наготу, и услышал то, что так от нее ждал столько тысяч лет.
– Мне приснился страшный сон, – сказала она, лаская мои маховые перья, – Мне приснилось, что я никогда не проснусь, и мы никогда не встретимся, потому что я не могла отгадать загадку. Там было множество женщин, во сне, и все они не знали ответ на вопрос "Что такое человек?", и потому они плакали, и уходили, так и не проснувшись, к мужчинам, которые им не нужны.
– Что же такое человек? – со смехом переспросил я, переворачиваясь вместе с ней, купаясь лицом в ее горячей спутанной гриве, хотя ответ был стократ менее важен, чем сам факт того, что она проснулась.
– Человек – это зародыш Бога, – ответила она и я впервые услышал, как распускаются ее крылья.