Виталий Сертаков
Ритуал кормления огня
9. Дикая ферма
Я не знаю никого, кроме нас. Кто бы вернулся живой.
Впервые я услышал про Дикую Ферму от мента знакомого. Его брат двоюродный якобы нашел туда ход. И не вернулся. Я тогда еще удивился, как так – в полиции служишь, а про брата раскопать не смог? Но раскопать не получилось. То есть, нечего копать, исчез человек и дело с концом. Мало у нас людей пропадает?…
––
Если рассмотреть эволюцию зубной системы приматов…
Одноконусный зуб, благодаря прибавлению к нему двух добавочных конусов, переходит во вторую стадию. Трехзубчатая форма у млекопитающих постепенно преобразуется в трибугорчатую форму. Дальнейшее развитие – это четырехбугорчатая у человекообразных обезьян. Но в нашем случае схема не соответствует.
––
…Потом, год спустя у знакомой сидели, оказалось ее бывший там пропал. Но сама девчонка ничего не знала. И не на кого заявлять. Мол хотел пацан серьезно срубить. Очень серьезно. Что конкретно делать – непонятно, может там наркоту какую растить. Но на хрена нанимать работника за пять тысяч километров, чтобы коноплю собирать? То есть мы так думали, что ерунда, пока меня не нашел Дантист и не сказал, что есть заказ.
––
У обезьян сочленовные ямки снабжены суставным отростком. У современного человека этот отросток редуцирует и вместо него на передней стенке суставной ямки появляется бугорок. У человекообразных обезьян премоляры имеют по два бугорка, нижние моляры – четыре бугорка и задний, пятый, – добавочный. Но это – не обезьяна…
––
Потом еще не раз, в поезде от попутчиков слышал. Вроде есть такое дело, люди разные говорят, и в сети даже пишут, обсуждают, а коснись прямо – никого. Вроде сказки, или вроде страшилки про чеченских рабов. Ну с рабами там понятно, никто и не сомневается, что на Кавказе беспредел был и будет. И те, кто в Москве заправляют, они в курсе. А про Дикую Ферму никто не в курсе. И про то, что же там растет. Или что там живет.
––
Жевательный аппарат у приматов развивался в связи с прогрессивным развитием головного мозга. Предки человека – питекантропы, а еще есть гейдельбергский и неандертальский человек. Последняя форма эволюции представлена кроманьонцами и современным человеком. Но это не предок…
––
А Дантист тоже сказал – это все игра. Заказчик – наверное телеканал, платит за фото и видео. Хоть что-то отснять. Охрана там якобы крутая. Охрана такая, что сами не знают, кого или что охраняют. Вокруг тайга и тундра. Оказалось, пока нас два месяца не было, все поверили что игра. Только ты не спрашивай, как мы туда доехали, и кто все это проплатил.
На Заказчика вышли через глубокий инет. Нас четверо было, – я, Ника, Рыжик, Дантист. До конкретного места мы не добрались, до Делянок… Но как потом оказалось, мы нашли старую Делянку. Случайно. Уже когда назад шли, и Рыжика раненого на себе тащили. Когда вторую колючку под напряжением резали, и Ника в болото провалился. Из трясины он эту хрень и вытащил…
––
У гейдельбергского человека челюсти очень массивны, а восходящие ветви весьма широки. Клыки не выступают из ряда зубов, зубы очень сходны с зубами современного человека. Челюстной аппарат эволюционирует и приобретает совершенную форму. Но наш зуб оказался из другой игры.
––
Заказчик написал – это такая очень закрытая забава – Дикая Ферма. Нигде про нее официально как бы нет, но бабло реальное. Это вам не за покемонами бегать. Одни говорят – удалось клонировать мамонтов. Другие про тигров доисторических, и мол, с намеком, что жрать-то хищникам нечего, а кормить надо, а из тундры в Москву их так просто тоже не привезешь. Вот и устраивают вроде охоты. Вроде как команда древних людей, только с пушками, загоняют такого зверя. Сфоткайте мол, хоть что-то. А Дантист матюкался, пока Ника не показал ему, что нашел в болоте. Тогда Дантист посмотрел и сказал, что мол, Заказчику – фотоснимки и видео, как условились, хотя ничего интересного и не наснимали.
А про зуб – молчать.
––
Верхняя зубная дуга потеряла свою узко-длинную форму, какую мы видим у гоминидов. Нижняя челюсть приобрела форму параболы, благодаря чему оба зубных ряда при встрече находятся в окклюзии… Точнее – так должно быть. По науке. Но здесь не наука.
––
Дантист сказал – это надо показать. Пока нас не грохнули. В музее. Академику. Приехали аж два академика. Они вообще офигели. Но и тогда не поняли. Кто же мог знать? Кто? Да вы сами видите, что творится – ни один журналист об этом не пишет. Как заткнули всех. Мы с Ником уже решили – да пусть этот дурацкий зуб в музее лежит, денег за него все равно не срубить. Но тут Дантист звонит ночью – срочно говорит, мотайте ко мне. То есть, срочно! А там…
––
Резцы стали уменьшаться и выпрямляться – из наклонного положения они перешли в более вертикальное. Одновременно с редукцией и перемещением зубов назад происходило выдвижение вперед костного подбородка, который, по видимому, не мог разрастаться назад, так как этому препятствовало развитие языка… Вот. Язык.
––
Это свежая кровь, сказал Дантист. Ну то есть, не вчерашняя, но и не тысячи лет. Я Дантиста никогда таким екнутым не видал, хотя вместе пять лет службу тянули, и в разных дырах повоевали. Вы точно своей кровью не мазали? Точно не мазали? Да никто не мазал, отмахнулись мы, а что такое-то?
А Дантист смотрит на нас с Ником круглыми глазами, будто пьяный. Кровь разная, говорит, разные группы, в трещинках, там, впадинках. Отдал зубище этот на особый анализ, какой-то там микро-макро точный. А теперь смотрите, что получилось. Мы смотрим, смотрим, и я чувствую, – хреново мне…
––
Важным признаком биологического прогресса служит строение челюстного сустава, который превратился в сложный механизм с повышенной дифференцировкой движений. Таким образом, все эти прогрессивные изменения установили тесную связь между формой и функцией жевательного аппарата… Это если жевать. А если не жевать, а только рвать?
––
Мы глядели на эту хрень в банке. Втроем. Потому что Рыжик еще лежал в больничке. Глядели, как она проросла. Она растет все быстрее, подтвердил Дантист. Блин, у него руки тряслись, впервые такое вижу. Это была Делянка, понимаете? Заброшенная, в болоте. До настоящей, действующей Дикой Фермы мы не добрались. Кто знает, сколько их там, на Грядках? Но там вертушки с воздуха, и радиальный периметр с хаммерами.
Чем ты его поливаешь, спросил Ника, хотя и так было ясно, чем. Подходит только человеческая кровь, сказал Дантист. Я достал литров пять, уже кончается. Братухи, я подсчитал, примерно. Если большая Делянка, допустим посажено в землю… Тысяча, предложил я. Я уже понял, куда Дантист гнет. Да, кивнул Дантист. Им нужно тысяч двадцать человек в год. Или вдвое больше. Любая группа. Люди исчезают. По всей стране.
Дантист, спросил я, откуда такое могло взяться? Это ни хрена не игра.
Помнишь греческую сказку про Золотое Руно, спросил Дантист. Помнишь, что там росло из зубов? Откуда мы знаем, вдруг в мерзлоте нашли один зуб, а из него уже вырастили других? Послушных. Им не нужен язык. Им не нужно жевать.
Кого "других", спросил я. Это не человек, сказал Дантист. И не обезьяна. Нацгвардия что-ли, заржал Ника. Но тут же заткнулся. Потому что оно в банке дернулось. Оно просило есть.
А где-то там, за рядами колючки, их было уже много.
Голодных и сильных. Послушных тому, кто кормит.
10. Лучшая игра
– Если вы ее разбудите, вы ее убьете, – мужчина в белом с бейджиком "доктор Каховский" и мужчина в зеленом с шокером в руке одновременно прыгнули наперерез.
Лука застыл, вытирая пот. Несмотря на гул вентиляторов, в подвале было жарко. Пожилая женщина лежала в кресле одиннадцатого бокса, за высокой хромированной решеткой. На решетке висела табличка на русском, и латыни "Алевтина". Ее спящее лицо, скрытое шлемом, отражалось на двух следящих мониторах. Слева от крупно дрожащего левого века непрерывным ручейком скользили значки буквы цифры. Лука успел прочесть "давление оболочки", затем "гамма-ритм" и что-то про скорость какого-то тока.
– Ближе барьера не подходить, ни к чему не прикасаться, – охранник нависал, как башенный кран, – Любое нарушение работы приборов может привети к смерти клиента. Ну что, вы убедились, что с вашей бабулей все в порядке? Вы из-за этого одиннадцать часов летели?
– Она не моя бабуля, – Лука вытер лоб рукавом, – Она…она сняла всю пенсию за год и перевела вам.
Он оглядел разбегающиеся в разные стороны двери боксов. Чуть выше, за стеклянным барьером, десятки и возможно, сотни одинаковых клерков в масках следили за показаниями приборов.
– Если вы выдвигаете обвинения, для этого есть суд, – справа возникла женщина, тоже в маске, и тоже с оружием, – Ваша знакомая купила здесь почти четыре месяца, ежедневные погружения, по шесть часов. Это очень недешево. Однако все отражено в ее контракте.
– Нет, я не выдвигаю, я только хотел спросить…где она сейчас? Она ведь тратит все деньги… Я не ее родственник. За мое посещение заплатил другой человек. он очень просил узнать, куда она пропала…
Люди в белом переглянулись. Доктор Каховский отошел, заглянул в компьютер одиннадцатого бокса:
– 19 января 1982 года. Вы удовлетворены посещением?
– 19 января 1982 года, – зажмурившись, трижды повторил Лука, – Я тогда еще и не родился. Тот человек, который меня послал, и оплатил эту экскурсию…он в Москве, он мой дед, и понимаете, он плохо себя чувствует, не встает, а она…мой дедушка сказал, что когда-то они дружили, а потом сильно поругались, и теперь ненавидят друг друга, но он стареет и боится…
– Потому что теряет память? – неожиданно мягко отозвалась женщина с шокером, – Скажите вашему дедушке – память невозможно потерять. Мозг хранит точные воспоминания о каждой минуте, каждой секунде жизни. Надо лишь подобрать верный шифр… К сожалению, как вы знаете, власти России запретили нам работать в вашей стране, теперь приходится лететь сюда, это дорого и долго, но именно от российских клиентов нет отбоя. Сколько лет вашему дедушке?
– Да он знает, но не поедет, – вздохнул Лука, – Он считает, что вы все врете. Что вы продаете галлюцинации, дурите народ.
– Мы продаем реальные воспоминания каждого человека, – доктор Каховский поправил на клиентке пушистое одеяло, – Причем, не только визуал, мы продаем набор всех органов чувств, весь комплекс ощущений, которые помнит ваше тело. Вы словно находитесь внутри себя, все происходит в режиме реального времени, запахи, шум ветра, сквозняк, натертая обувью ступня, вкус еды, вы говорите, одеваетесь, смеетесь. пьете воду, точнее это делает тот вы, из прошлого, в которого вы вселились. Вы даже занимаетесь любовью, деретесь, или вас бьют, но вы не можете повлиять на это кино. Вы можете лишь выбрать тот день и час, где вы были счастливы. По сути, это лучшая компьютерная игра, которую создало человечество. И наверняка, самая дорогая игра. И как вы знаете, пока никто из конкурентов не может ее удешевить. да и нет смысла. очереди и так громадные. Ваша знакомая потратила уже почти семьдесят тысяч долларов, она ежедневно покупает шесть часов своей жизни из восемьдесят второго года.
– Она квартиру продала, – ахнул Лука, – А деду-то там соврали, что сдает…
– Здесь немало тех, кто заказывает один и тот же момент своей молодости, – кивнула женщина в маске, – Никому не известно, что именно переживает человек, это нельзя записать на диск. Но судя по миллиону заявок, пережить еще раз шесть часов юности – интереснее любых игр.
– Вы можете снять номер в нашем отеле, или поужинать в нашем ресторане, – подобрел доктор Каховский, – Ваша знакомая проснется около десяти вечера, но она в категорической форме запретила любые контакты.
– Нет, нет. я не настаиваю, да она же меня и не знает, я просто должен доложить, что она жива, и у меня самолет…– в сопровождении башни-охранника он поднялся в холл, сдал пропуск, миновал два турникета и вышел к остановке такси. В аэропорту выпил кофе, набрал на ноутбуке "19 января 1982 года", долго листал старые новости, но не встретил ничего интересного. Совсем другая страна, другой мир.
– Дед, привет, ты меня слышишь? Записывай, 19 января 1982 года… Записал? Да, с виду словно спит. Все как обещано, пустили на две минуты поглядеть, да, да, пересадка в Дохе и утром буду.
Когда пригласили на посадку, Луку тронули за плечо.
– Вам письмо, – неприметный человек оставил на столике конверт.
"Дорогой Лука. Мы незнакомы. хотя я могла бы стать твоей бабушкой. Мы незнакомы, но я знаю о тебе. Много лет назад я очень любила твоего деда. Никто не виноват, и виноваты оба, но мы расстались. Что было потом? Пусть он тебе расскажет. У меня мало времени. Возможно мне осталось полгода. Или всего месяца три. Каждый день я хочу быть там, где я была счастлива. В тот вечер твой дед нес меня на руках, и говорил что любит, а потом мы провели ночь, нашу первую настоящую ночь…я искала, я потратила пару недель чтоб вычислить именно тот вечер. Скажи ему, таймер на 16.15 примерно. Не знаю, почему-то можно только шесть часов, затем мозг устает. Дорогой Лука. Мы с твоим дедушкой сделали друг другу немало гадостей, так уж вышло. Но я не хочу умирать в злобе. Я хочу умереть в любви. Передай ему адрес и телефон. Я знаю, что у него нет денег купить здесь бокс Памяти. Я знаю, что он искал меня, но я не хочу чтоб он видел меня такой… Я продала квартиру, я оставила ему пять тысяч, этого хватит, чтоб добраться сюда. У него будет двенадцатый бокс, по соседству. Я хочу прровести с ним ту первую ночь, а потом пусть уматывает. Прощай, ты хороший парень. ты мог бы быть моим внуком. Алевтина".
11. Мать-Зверь
Мать-зверь пришла ко мне в ночь, когда я уже устал бояться ее обьятий. Случилось это на входе в Лебяжью канавку, я ждал там саама, обещавшего продать мне новое лицо; и тут заметил над головой стаю осенних воронов. Поскольку птицы не отражались в мутной воде, и большие черные вороны вообще не летают стаями над Невой, стало ясно, что это вестники той, которую я так нервозно боялся и хотел. С одной стороны мне льстило, ведь меня наградили честью, которой удостаиваются не всякие сильные шаманы. Однако хорошо известно, что Мать-зверь обретает облик лишь в моменты рождения и смерти. Я страшился, поскольку рассудочным городским мозгом наивно полагал, что я ведь уже взрослый, и для меня вдруг встретить пеструю олениху – это фатум.
Но оказалось, что Мать-зверь явилась на мое рождение.
За два года до того, устав, перебрав Ольхонской пестроты и театральности, так и не встретив то, что искал, я с грустью покидал на лодке шаманский фестиваль. Я хлестал насекомых, трогал пальцами ледяной Байкал, прощался с уплывающими кострами, и размышлял, какому тотемному животному отдает ужин губернатор моего города, и собственные мысли нравились мне все меньше. Незрячие могут воспринять мои слова буквально, и кто-то даже представит, будто у губернатора каждого российского города есть тайная келья, где над жертвенной чашей стоит барсук или лис или кое-что похуже. Интересно, что в некоторой степени так оно все и устроено, без барсуков и лис, но даже гораздо страшнее. Вот только сами губернаторы не догадываются о том, что ежедневно участвуют в общем темном камлании. Недаром предыдущие сто лет те, кто держит мою родину на поводке, с мрачным усердием выжигали и вырезали истинных, недаром шаманов не любил Сталин, и само слово "недаром" говорит о том, сколько крови понадобилось им пролить во славу тьмы.
Мы шли на веслах, из уважения к Ольхону не запуская пока мотор, и вдруг мой провожатый, назову его Баир, в переводе на русский его полное имя звучало бы как "Добрый бес, говорящий с металлом", известный кузнец в своем улусе, повернулся ко мне и произнес:
– Я знаю, что ты приезжал не ради фестиваля. Ты хотел купить двух собак. Но это невозможно.
Мы оба знали, что Баир говорит вовсе не о собаках.
– Владеть абаасы могут лишь те, кому дар перешел по отцу или матери, – кузнец сверкнул в темноте золотыми коронками, – Да и зачем тебе два злых духа в твоем каменном городе? Ты даже не знаешь, чем кормить их нижние рты, а если не справишься, случится болезнь. Ты щедро заплатил, ты помог в Москве моему племяннику, ты хороший человек. Но зачем тебе два абаасы в твоем Питере?
– Я хочу купить женщину, – признался я, и ужаснулся, поймав в ладонь эхо своих слов.
– В ней недостает страсти? На нее наложили проклятие? Или ее душу держат взаперти? – деловито осведомился Баир, догадавшись, что купить я жажду вовсе не тело той, что одним взглядом умела сжимать мне аорту.
Неважно, что отвечал я, ибо глаза и уши мои в то время были запечатаны. Мой провожатый доставил меня на берег, на турбазу, там велел ждать, и на третий день сообщил, что меня примет очень сильный человек по прозвищу Черноух. Что там произошло, я пересказать не вправе, и то, чем я расплатился, уже не вернешь.
– Той женщины, чью душу ты просишь купить, нет под нашим небом, – отложив бубен, через толмача сказал мне Черноух, подразумевая, видимо, что власть послушных ему духов не выходит за пределы гор, – Два года будешь сильно хворать. Если не умрешь – войдешь тогда в силу. Найдешь тогда среди владельцев собачьих упряжек того, кто захочет в обмен на двух твоих псов изготовить тебе новое лицо. Жди тогда свою Мать, возможно она даст тебе очень большую силу. Но если ты надумаешь вернуть свой прежний лик, абаасы вернутся и увлекут тебя вниз.
Уже в самолете, когда солнце ударило сквозь иллюминаторы, прошив салон золотой шнуровкой, я поднял ладони вверх, окунул их в свет, и увидел знак грязно-пестрой оленихи с белой мордой. И вот, спустя два года, я стою у под стаей воронов, рядом замирает дорогая машина с финскими номерами, открывается задняя дверь, и остается совсем немного – сесть туда, не глядя никому в лицо, и тут же выйти, получив то, о чем я мечтал. Я запускаю пальцы в горячую шерсть моих верных псов, я задираю слезы к небу и смеюсь и спрашиваю:
– Зачем мне та, что не сходит с ума от моего запаха?
– Зачем мне любовь той, которую я обману?
– Зачем мне я, если это не я?
И я рождаюсь.
12. Метрострой
Руденко открыл совещание в 23.00. Эпидемиолога привезли прямо из отпуска, ждали начальника полиции Ховрина. Телефоны в приемной звонили непрерывно.
– Оцепление установлено, – сообщил Ховрин, стукнув о стол фуражкой, – Подняли два полка резерва. Все станции метро заблокированы. Вот только трудности с подвозкой питания…
– Вы уверены, что информация не просочится? – перебил генерал в погонах МЧС.
– Вы смеетесь? – пробурчал глава Фрунзенского района, – Город без метро. И пожар в депо. И трупы. Как мы заткнем эти слухи?
– Заткнете! Дайте версию аварии.
– Начальник Метростроя здесь? – губернатор размял почему-то немевшие пальцы, и представил, как он объяснит аварией сотню погибших гражданских, – Виктор Сергеевич, доложите коротко, с самого начала. Не все еще в курсе.
– Началось вчера, – Белявский подошел к карте, ткнул черным пальцем, его руки заметно тряслись, – Щит был остановлен в 17.40, после того…после гибели шести рабочих. Они что-то нашли. Наткнулись, якобы, на какой-то шар. Сразу скажу – предварительное сканирование ничего не показало. В 19.00 я прибыл на объект, но спуститься вниз не представлялось возможным. Лифт и градирни были обесточены, внизу – задымление. Вся дневная смена бросила работу и исчезла… В 20.03 было экстренно остановлено движение по Фрунзенской ветке, поскольку на рельсах оказались люди. Пассажиров эвакуировали через резервный…
– Секунду, – поднял палец глава региональной ФСБ, – Уточните. На вашем плане участок проходки не пересекается с действующими линиями. Как получилось, что ваши беглые сотрудники проникли в тоннель?
Начальник Метростроя в отчаянии посмотрел на директора Метро.
– Дело в том, что…там служебная перемычка, – тучный Ромашин вытер вспотевший лоб, – Наша служба безопасности не сразу установила....
Губернатор внезапно заметил, что у Ромашина чем-то изрезаны губы. И пальцы. Ромашин как и он сам, все время тер и разгибал пальцы.
– А когда установили факт саботажа, почему не доложили о результатах?
– Потому что…результатов нет, – выдавил директор, – Все сотрудники, кто спускался… Одним словом. Двенадцать человек удалось эвакуировать в тяжелом состоянии, но они напали на медперсонал в депо… Машинисты поездов тоже. Не вышли. Не подчинились. У меня больше нет сотрудников.
– В чем заключается "тяжелое состояние" – спросила эпидемиолог, – Почему вы не передали больных нам? Где они вообще находятся?
– Нам приказали их запереть, – строитель кивнул на особиста, – Они…они ели металл. Они убивают голыми руками. Но теперь…они сбежали. И медики сбежали. И охрана. Вся надежда на оцепление.
– Повторите, – кашлянул начальник пресс-службы, – Кто ест металл? Вы себя слышите?
– Они невменяемы…и кажется, это заразно. Ночная смена, те, что успели спуститься, они тоже… остались там. Мы не знаем, что там происходит.
– Вы отдаете себе отчет в возможных последствиях? – тихо спросил кто-то из силовиков.
Полминуты собравшиеся слушали тишину. Руденко попытался представить, как ему объясняться перед Москвой, и закрыл глаза. Зверски хотелось кислого. Пальцы немели. И на ногах тоже. Инфаркт, подумал глава. Когда немеют конечности – прямой путь к инфаркту. А что, может это и выход.
– Люди. Не. Едят. металл. Это чушь, – тихо сказал кто-то во втором ряду, губернатор не разглядел, кто именно, – Быть может, наркотик? Террористы могли распылить что-то в тоннелях?
– В 22.07 я отдал приказ остановить движение по Кировской ветке, – продолжал Ромашин, – Поскольку…произошли беспорядки.
– Поскольку неизвестные люди напали на пассажиров сразу на трех станциях, и погибло не менее ста сорока человек. Еще три сотни числим пропавшими без вести, – закончил за него полицмейстер, – Это то, что нам удалось зафиксировать, пока работали камеры.
– Неизвестные люди, судя по данным камер наблюдения, – это как раз наши рабочие, – начальник Метростроя сцепил пальцы, чтобы руки тряслись не так заметно, – Но…среди них уже и охрана, и пассажиры. Они…они перегрызли провода.
– Это розыгрыш такой? – врач беспомощно глядела на мужчин, Ну что вы все молчите? Какие провода?! Кто грызет провода? Да не молчите же!
Руденко вдруг поймал себя на том, что с удовольствием сосет металлический колпачок от авторучки. Губернатор тут же вытащил колпачок изо рта, опасаясь реакции подчиненных. Но кажется, никто не заметил.
Если останусь цел, вяло подумал он, если не сяду после всего этого…на хрен. В отставку. Плевать на все, сил больше нет.
– Какую версию даете прессе и телевидению? – сухо осведомился представитель администрации.
– Никакой. Пустили слух о случайном выбросе газа.
– Но люди боятся выходить из дома! Я обязан объявить…
– Вы обязаны избежать паники! – жестко перебил москвич, – Борт со спецами уже сел в Пулково. Возможно, это вражеская провокация. Возможно, газ. Объявите, что никакой опасности для наземного транспорта и горожан нет.
Дать бы тебе сейчас в рожу, мечтательно вздохнул Руденко, и сам не заметил, как почти надвое перекусил колпачок от ручки. Тварь жирная, что ты вообще понимаешь, приехал тут слюной брызгать, а сам, говнюк, даже диссертацию не смог защитить.
– Но мы…мы даже не знаем, насколько это заразно, – попыталась вклиниться врач, – Я прошу разрешения посетить больных, и впустить нашу бригаду химзащиты на одну из станций…
– Это Не Заразно, – мягко стукнул кулаком особист, послушал телефон и повернулся к губернатору, – Телевидение уже здесь. Вы должны кратко выступить, успокоить город. Никакой опасности. Эвакуации не будет. Теракта нет. Это учения. Вот лейтмотив вашего выступления. Причем выступить придется срочно, и без подготовки.
– Я…я постараюсь. То есть, конечно.
Еще один говнюк, вздохнул Руденко. Школота в погонах. Гоняют меня, как шестерку за пивом.
– Господин губернатор, а как быть с теми пассажирами, кто остался в метро?
Руденко ждал этого вопроса. Полсотни поездов. Десятки тысяч пассажиров. Почему они не пытаются выбраться наружу?
Или они уже выбираются? Но не там, где мы их ждем?
– Я вам отвечу… Это учения. Учения такие. Учения. Одну только минутку… – сжав онемевшие пальцы, губернатор выполз из-за стола, изо всех сил изобразил улыбку, и скрылся в комнате отдыха. Там он упал мокрым лбом на зеркало, застонал, и уже не сдерживаясь, сжевал колпачок от ручки, затем давясь, принялся грызть медный браслет, а затем, выплевывая обмотку, сидел на полу, и с наслаждением жевал и глотал провод от настольной лампы. Грыз и глотал, пока не полегчало. Пальцы снова стали сильными. Губернатор провел ногтем по зеркалу. Зеркало треснуло. Губернатор достал из ящика штопор и воткнул себе в запястье. Боли не было.
– Семенов, кто там у тебя? С Пятого канала? Пусть ждут! – плюясь кровью в трубку, хрипло скомандовал Руденко. Он вспомнил, что совсем недавно боялся Москвы, и засмеялся, – Пусть ждут. Все пусть ждут. Никого не выпускай. Сейчас я их…поцелую.