Влад Козлов
Красные кеды
14
По пути к очередному «клиенту» мы увидели, как девочки, лет двенадцати на вид рисуют своими языками сердечко на стене, с двух сторон, соприкасаясь ими в середине. Забавное зрелище, кажется именно они только и знают, что такое – жить в мире и любви. Иногда нам с Евой казалось, что мир давно сошел с ума, и что все стали врагами друг другу, от государств до людей. Смотря на этих девочек я, кажется, понял, что не все потеряно. Возможно только дети и знают, как нужно правильно жить.
А немного позже полиция уже выносила из старого деревянного дома обожжённую отрубленную голову, а Ева в это время, сидя у меня на коленях, с упоением рассказывала мне о том, что настоящие королевы умеют сжигать людей. Все вокруг было ненастоящим, даже дом был уже далеко не из дерева, а скорее из угольков да камушков. Моя королева мне всегда говорила, что сожжение – это один из самых верных способов устранения падали. Когда горит дом, то сгорает всё. Сгорают даже воспоминания об этом человеке. Все вещи, до которых дотрагивались эти мерзкие руки. Его зубная щётка, которой он чистил свои вонючие зубы. Те самые зубы, которыми он перекусывал нежные маленькие ушки. Горела и кровать со столом, на которых он причинял подросткам свою собственную любовь. Горела и мочалка, при помощи которой он очищал кожу до бела. Тягучую и ароматную, не свою.
А теперь всё сгорит. И он, и вещи, что напоминали о нём. «Роботы» в синем придут, и скажут, что сгорел человечек, и не жалко, сделали что могли. «Роботы» запишут своими роботскими ручками в белые бумажки заявленьице и протокольчик. А соседка, глупая курица, напишет своими куриными лапками кляузу о том, что человечек-то хороший был, детей любил, и её трахал иногда. В общем идиоты вы, поздно приехали. А теперь вон, голова догорает и всё, нету больше ничего. Горстка пепла да грустные кости. Кончился человечек.
Но это всё совершенно не важно. Важна лишь её улыбка. И совершенно не важно, что скрывается за ней. Никому не важна так сильно её улыбка, как мне. Она прекрасна и убийственна. Совершенно не важно также то, отчего она улыбается. Лишь бы улыбалась! Господи, пожалуйста, лишь бы! Лишь бы со мной и рядом. Я безнадёжен до рвоты – я знаю! Я не выгораживаю её.
Я её люблю.
Я знаю, что она делает, и, кажется, начинаю понимать зачем. Тлеющая голова не успеет извиниться за содеянное. Тлеющая голова не вызывает жалости и не просит помощи. Она не наймёт блудливых адвокатов, что будут защищать её жопу, пока плаксивый суд не смягчит наказание. Голова больше ничего не сделает. Голова просто будет лежать и вонять, и тем самым Ева просто свела потенциальный вред от неё к минимуму. Вот такая вот она у меня – прагматичная и заботливая. А я всегда знал, я всегда говорил это.
Взгляд отрубленной головы, вокруг которой уже собралась полиция и, непонятно зачем приехавшая скорая, был направлен в переулок. А точнее в небольшую тропинку между домами, после которой виднелась городская двухполосная дорога, а рядом с ней помпезная пекарня.
– Наверняка это заведение потеряет после этого случая пару клиентов. – проронил я, глядя на то, как растягивают полосатую ленточку полицейские.
– Ну одного так точно! – усмехнулась Ева.
15
Как сейчас помню, очередной день, когда моя прекрасная королева Ева была великолепна в очередном своём проявлении. После очередной мести за гадко-проведённую жизнь очередного творца в галерее убийств мы шли к себе домой. По дороге она старательно оттирала кровь с кед, как собачка, шоркая по траве, покрытой утренней росой. Я шел с ней рядом. Как и всегда, она рассказывала мне очередные фантазии, а я смешил её. Она была безучастным человеком, и кажется, что в порыве беседы ничего её в этом мире не заботило, кроме моего голоса. Мы обожали бродить вечерами и ночами по лабиринтам наших мыслей и идей, изредка выходя искупаться в омут наших глаз.
Не знаю даже, как вам сказать. Казалось, что Ева была единственным живым на этой планете, кто мог услышать мой крик. Она разбирала мои сдавленные хрипы на слова и тешила меня в любой ситуации. Поначалу было даже страшно открываться ей, но потом её поддержка сделала из меня гения в этой вселенной. Я мог с лёгкостью разрушать целые миры взглядом и мыслью, и создавать новые по одному лишь её велению. Она была моим вдохновением, и, прозябая в пустоте собственных мыслей, я слышал её голос, который выводил меня оттуда. Всего за один день я мог быть как гением, так и недостойным безусловной любви человеком. Просыпаясь рано утром, я садился и тушил один из тысяч пожаров, что сам я и создал. И, по завершению данной спасательной операции для моей души я садился, глубоко и томно курил, думая о том, что никто так не может кроме меня самого.
А если никто так не может – так это значит, что я – тот самый гений! Я оракул и пророк, я сам Бог! Да, почему люди не поклоняются мне, почему обо мне не говорят эти глупцы, что изо дня в день ходят по своим скучным делам, летают в свои скучные путешествия и работают каждый божий день ради кучки скучных бумажек, почему? Когда рядом с ними есть такой великий я, который знает истины, который может рассказать им всё, что они хотят. Я помогу – мне не сложно. Взамен прошу лишь чтить и помнить меня, когда вдруг я внезапно пропаду из вашего мира.
У каждого своя правда. Моей истинной была Ева. Как и я – она убивала меня. Убивала медленно и очень больно. Делала меня пугающим, зацикленным и странным. По крайней мере, таким я был внешне. Она убивала меня страстно, загоняя иглы своей заботы под мои ногти, в глаза, под язык. Всё для того, чтоб изуродовать меня внешне, но доставить внутрь меня чувство, что боль, подаренная ей – есть счастье для меня. И я верю этому, верю каждую секунду. Ищу счастье лишь в мысли, что сладостные пытки моего сердца не прекратятся тобой никогда, о моя прекрасная Ева!
К образу «счастье» в моей голове ты ловко добавила слово «идеальное», что казалось мне несовместимым до сих пор. Я всегда думал, что в любом счастье есть подвох, та самая «ложка дёгтя». Но с ней все стало безусловным, грязные оборванцы вокруг вдруг стали красивыми вымышленными фигурками, а небо из синего стало голубым. И теперь я знаю, что всё, чего хочет на самом деле человек – это найти своё «идеальное счастье». Я нашел, и никогда его не отпущу. В моей голове теперь есть не то что комната, а целый особняк для тебя, о моя прекрасная Ева.
16
Однажды я набрался смелости, чтобы наконец прикоснуться к ней. Я хотел её, не телом, а душой. Мне было уже недостаточно инструментов выражения любви, мне хотелось слиться с ней полностью, но я ждал. Выжидал очень долго, невыносимо долго для моих чувств.
Когда я впервые её увидел, то подумал, что все сейчас отдам, лишь бы почувствовать жар её губ, её дыхание у моего лица и руку на моей щеке. При каждой из первых наших встреч я мечтал её поцеловать, не боясь после этого стать ей никем.
Я ждал момента. Некоего «щелчка», который просто обязан был произойти. Без него никуда, я должен был быть полностью уверен в том, что мы сейчас просто не можем обойтись без тел друг друга. Тот самый щелчок, когда ты понимаешь, что все, что ты испытываешь тоже взаимно. Тот самый щелчок, когда не только ты пытаешься случайно коснуться ее, но и она старается как бы случайно задеть тебя, чтобы потрогать твою кожу, ткань твоих брюк или кости тыльной стороны твоей ладони, что несомненно из вышеперечисленного самое интимное.
И он наступил. Моя бесконечно маленькая квартира стала нашей взлётной полосой, а кровать обязалась отправить наши чувства не иначе, как в космос и за его пределы.
Мы вошли в комнату и немедленно слились в поцелуе. Моё сердце колотилось так сильно, будто хотело разбить грудную клетку, поэтому я старался как можно скорее сбросить с Евы всю одежду, чтобы почувствовать тепло её обнаженного тела. Вспоминая детали той ночи, я отчетливо вспоминаю луну, которая отражалась в её глазах. Глаза же старательно убегали от света небесного тела, прячась в экстазе за веками и слезами удовольствия.
Скоро вся наша одежда была на полу. Мы ни на секунду не прекращали поцелуи, путешествуя губами по телам друг друга. Я целовал её мягкие розовые губы, спускаясь к шее и ключице. Ни один сантиметр её тела не остался без прикосновения моих губ, которыми, опускаясь ниже, я чувствовал мурашки на её коже. Не в силах больше терпеть моих ласк, Ева вцепилась ноготками в мою спину. Сладкая боль просыпалась по всему телу, и я незамедлительно ответил нежным укусом белоснежной груди моей королевы. Мои руки тем временем подхватили её за попку, и я посадил её на подоконник перед собой.
Никогда ещё вид из окна не был на столько красивым. Со спины её обливал лунный свет, а её тело было покрыто следами укусов и мурашками. Я видел лишь очертания, но и этого мне было достаточно, чтобы от сумасшествия вцепиться зубами в её шею. Она притянула меня к себе, а её ноги обхватили меня мёртвой хваткой.
В тот момент я увидел, что наша любовь друг к другу наконец достигла уровня полной потери контроля над телами. Мы были как пилоты, которые так сильно прониклись духом полёта, что выпрыгнули на ходу из кабины, чтобы почувствовать хоть на секунду себя птицей в безрассудном полёте без парашюта. В тот миг мы стали максимально близки. Наша любовь буквально выплеснулась за рамки поцелуев и объятий, требуя максимального своего выражения.
А после этого я очнулся.
1
Больной! БОЛЬНОЙ ПРОСНИТЕСЬ!
Я открыл глаза и увидел людей в белом. У одного из них был в руках белый пояс от халата, а другая старалась мне влепить очередную пощёчину.
– А-а-а, стой, прекрати, сука, где Ева? Где я? – спросил я в злости и непонимании.
Я оглянулся вокруг. Палата, старое оконное стекло, кровать, которую в узких кругах принято называть «нары» и прочие атрибуты больницы.
От злости и отчаяния я бросился к двери. Врач пытался было поймать меня, но моя кулак гораздо быстрее настиг его старческий подбородок. Молодая шлюха-медсестра завопила. Меня всё-же скрутили и вкололи что-то белое и мутное.
– Кто такая Ева? – дрожащим голосом прощебетала медсестра – Александр Николаевич, он опять с ума сходит. Налейте той штуки, которую вчера ему давали.
– Милочка, Ксюшенька, доченька. Училась бы головой, а не вагиной знала бы, как эта «штука» называется. Авось к пациентам бы одну начал пускать, может бы даже шприц дал подержать.
После этого я ничего не помню. Потом наступил холод, и я очнулся в коридоре. Я лежал, обёрнутый в моё старое пальто, на каталке. Ноги были освобождены от носков, от открытого окна дуло. Я был окутан запахом сырости, старой поликлиники и хлорки.
Роюсь в карманах. Нахожу книжечку, в которой моя фотография приклеена. Открой я эту книжечку чуть быстрее, и фотография точно бы отвалилась. Читаю: «Кузьмин Максим Евгеньевич». Да, точно, это ведь я. Как я мог забыть. Угрюмая отклеивающаяся фотография с паспорта окунула меня в реальность и начала топить в ней.
Бегаю взглядом вокруг, старательно ищу свою комнату. Дрожь пробивает моё тело от осознания того, что моя Ева не придет и не спасёт меня. Она осталась где-то там, за горизонтом моего сна. Кажется, навсегда.
2
Пилотируя свое тело домой, мне казалось, что его разорвали на мелкие кусочки, а потом сшили заново, оставив во мне ножницы, но забыв положить душу. Чтобы отвлечься я пытался смотреть по сторонам, но улица была мне не мила. Я ненавидел каждый сантиметр этой грёбаной земли, ведь по ней никогда не ходили её ножки. Поверить не могу, что все это было лишь сном. Обычным предсмертным бредом человека. Ева стала моим ангелом, который должен был проводить меня, наконец, в мир мертвых, но в самом конце она это почему-то не сделала. Она отправила меня в ад, а именно сюда, на Землю. Здесь я – как все. Более не смею быть свободным, теперь я снова как все. Смотрю на отражение в луже – и не вижу там Бога. Нет там никого, только угрюмая куча грязи на ножках. Пустая внутри и непримечательная снаружи.
А что, если все это просто чья-то недостаточно добрая шутка – эта ваша жизнь? Если все то, что я действительно чувствовал, чем дышал и чем жил оказалось сном, то почему бы не стать сном настоящему? Зачем мне это все, если рядом со мной нет её? Ничего не имея в настоящем, я умудрился что-то потерять. Грязно и паршиво на душе от мысли, что все люди вокруг – ненастоящие. Призраки, шагающие по разным местам, просто тени наших с тобой воспоминаний. Приведения, пытающиеся выжить при помощи одной лишь борьбы. В понедельник они просыпаются с отвратительным настроением, пьют свой растворимый кофе с невкусной колбасой, наспех одеваются и совершают прыжок с лестничной площадки прямо в омут недельных событий, где непременно начнут тонуть. Деньгами и одобрительными взглядами окружающих они будут пытаться выплыть, чтобы снова добраться до лестничной площадки – а оттуда в своё убежище, в котором они забыли утром сигареты.
Как же жаль, что в настоящем мире не оказалось ни одного настоящего человека, как жаль, что в выдуманной мной вселенной единственными настоящими были мы с тобой, моя дорогая Ева. Будь проклят тот миг, когда я проснулся. Я сам все разрушил. Мой сон – моё счастье, я буду спать, пока не промотаю свои сны до встречи с тобой.
Прямо сейчас и пойду, да!
3
И я спал. Так долго, как только мог. Не отвлекался ни на секунду. Мне снилось всякое, но я как завороженный ждал прихода моего заветного сна, где мы, как и прежде, вместе.
Ты и я.
Я не обращал внимания на то, что происходит снаружи моего окна, ведь там ты никогда не бывала, да и быть не могла. Во сне я был всем, чем только мечтал, и видел все, чего когда-либо боялся. Сквозь страхи, которые сиюминутно приходили в мою душную голову, я устремился к тебе, моя любовь.
Снилось мне всякое, каждый раз, как гасли огни в моей комнате я принимал участие в лотерее по тому, что же приснится мне сегодня. Однажды даже я был на корабле, плыл к неведомым мне берегам. Я блевал рыбой и запивал рвоту ромом. Не было никого на этом корабле, я один всё делал. Команда давно покинула, на каждом из берегов уходив по одному к вновь любимым. Последний матрос сбежал к портовой шлюхе, потерявшись языком в её кривых зубах. И вот остался без счастья лишь я один. В поисках тебя продолжил бороздить океан, в надежде наткнуться на остров, где ты, как и прежде, по утрам варишь кофе, моя любимая Ева.
Просыпался в холодном поту и смеялся. Представлял, что пот – это солёная морская вода, а вонь от постельного белья, которое я бросил менять еще пару месяцев назад, похожа на запах стухшей на солнце рыбы.
Но выглядел я великолепно. Каждую ночь я ложился спать в своём лучшем костюме, гладко выбритым. Самое сложное и нужное перед сном – это расслабить своё лицо, чтобы пропала улыбка, и распрямились все мимические морщины. С улыбкой на лице сложно уснуть, как бы сильно ты этого не хотел. Но всё равно, сложно не улыбаться, когда ты точно знаешь, что есть всё-таки, где-то там, пара мест, прямо под носом, или, может, в этой вселенной, где я могу её встретить. А если уж я её встречу, то я точно должен быть неотразим, в рубашке и с её любимыми пионами. Ей всегда нравилось, как на мне сидят рубашки, со всеми застёгнутыми пуговицами, даже на горле. Вот так и ложился спать, на шестнадцать часов примерно. В костюме, кедах и с букетом в руках. Ложился в позу, в которой было бы удобно их сразу подарить.
Даже если отбросить в сторону мои бесконечные поиски, то сон – прекрасен. Во сне нет чувства, что я всё потерял, во сне есть лишь сумасшедшее желание встретить её, и даже какой-то азарт. Я уже давно забыл, кто есть «я» в этом мире, осталось лишь существо внутри меня, желающее только одного – вновь почувствовать кончиками пальцев мурашки на её коже. Мысли о бархате её кожи сводили меня с ума, буквально. Голову кружило из стороны в сторону, сердце колотилось, будто хочет проломить изнутри грудную клетку и сбежать из этого обезумевшего тела.
Вскоре тупая реальность начала бить меня колючей палкой по коленям. Мне хотелось кушать, хоть мне и удалось урезать свой рацион раза в три. Папа всегда говорил: «Поешь перед сном, а то цыган приснится». Вот я и ел исключительно перед сном. Силы мне в целом не были нужны, да и организм в раздраженном состоянии чаще видит сны. Я вычитал это, где не помню.
В какой-то момент у меня кончилась еда. Все деньги уходили на цветы, да и те, в определенный момент, я уже начал красть из прекрасно пахнущих цветочных лавок. Чтобы меня не заподозрили я воровал в разных лавках по всему городу. По-настроению, шел по городу и думал, какую лавочку мне обнести сегодня. То это был маленький ларёк с цветами, где у прилавка сидел бойкий «иностранец», от которого, в следствие, приходилось долго убегать, то грузная тётенька лет под пятьдесят, которая разве что обронит пару десятков матерных слов тебе в сверкающие пятки.
Еду тоже воровал, но там было проще. В супермаркетах нашего города камер видеонаблюдения мало, если они вообще есть, а в моём безразмерном пальто были дыры в карманах. Туда замечательно помещалось сливочное масло, макароны с гречкой и пару банок тушенки. А может быть, если настроение игривое, то и пачка фарша с луком. Такого сокровища мне хватало на неделю, а то и больше, поэтому вылазки за едой были куда реже, нежели за цветами.
Летели недели, за ними и месяцы безуспешных попыток. Мне попадались во снах девушки, сотни девушек, но ни одна из них не стоила и мизинчика моей Евы. Все были разные, были короткостриженые, брюнетки, блондинки, рыжих хоть отбавляй, были даже лысые. Были полные, тощие, стройные, высокие и низкие, карлицы и полторашки, будто сам Морфей мне накидывал всевозможные варианты, чтобы я наконец понял, что в «океане много рыбы». Но что мне этот океан, если на его берегу нет её?
Потом появилась вонь, которая мешала мне спать. Вонял туалет, ванная, коридор и вся одежда, без исключения. Вонял и мусор на полу, и грязные тарелки. Кастрюли покрылись нарядными пушистыми шубками из плесени, чистым был только я, не мог ведь я спугнуть мою королеву несексуальными руками с длинными ногтями, или может запахом пота. Но чистота тела и запах свежих цветов все равно не помогали, я не мог уснуть. Я пробовал открывать окна, но это помогло только до осени. Я не в силах был убираться, тело испытывало слабость, головная боль не проходила. Черепная коробка будто трещала по швам. Постель не дарила былого удовольствия, она воняла. Подушка была покрыта пятнами от слюны, а одеяло выделениями, точнее последствиями неудачных снов.
4
А ведь это очень странно. Откуда во мне появилось вдруг столько любви к простому, казалось, человеку? Может дело в тех, кто начал изображать меня на холсте этой жизни – в моих родителях?
Если так вспомнить, они явно были необыкновенными. Каждый из них знал, что такое удивлять. Они были художниками, всегда голодными и всегда свободными. Они были теми самыми детьми, которые случайно дожили до тридцати лет. Ещё в молодости, на разных концах нашего прекрасного города, они, сидя в своих захудалых каморках поняли, что всё, что сказано человеком за последние пару тысяч лет – почти всё бред. И вообще, мир – это навязанная кем-то свыше выдумка. Религия, любовь, милитаризм, власть, наука – всё это чья-то грязная шутка, вышедшая из-под контроля несколько тысяч лет назад. Однажды они шли куда-то, как оказалось навстречу друг к другу, там и встретились. А как встретились, то всё обсудили. Результатом обсуждения было решено съехаться. Потом, как-то вечером потанцевали вдвоём, потом магия. Поженились по приколу, так душа позвала. Потом они очередным голодным вечером наколдовали меня. Опять всё обсудили, и решили, что я тоже достоин своей каморки пока развиваться буду. А чего – у них было, а у меня не будет, нельзя так. Еще когда мне было 6 лет меня забрали из дома «роботы» в синем. Они отвели меня в новую «детскую» комнату в нашем доме. Новой детской в нашем доме являлась старая мастерская моего отца. В ней до сих пор стоял стойкий запах уайт-спирита, ацетона и разбавителя «Тройник», который, кажется, не пропадет никогда уже ни из моей головы, ни из этой комнаты. Когда они приехали, мой отец уже исполосовал свою ногу «глазным» скальпелем, добывая новую жидкость для своей работы. Казалось, что ему совершенно не больно, он резал кожу с усмешкой, как будто это просто кусок ветчины. Старательно и медленно окунал кисть в бордовую жижу. Жижа стекала по его мерзкой ноге, останавливаясь лишь на волосах, оседая корочкой на татуировке с надписью: «Джангли». Кровь хорошо наносилась и очень быстро высыхала на холсте. Бордовые мазки ложились на холст, словно отец орудовал дешевой пачкой гуаши. Но каждый следующий мазок отколупывал старую краску, и кровавые хлопья топорщились с глянцевой глади, а биологически-чистая краска была настолько текучей, что капала вниз.
Мать целый год пыталась справиться с этим. Она сжигала его картины, прятала острые предметы, но ничего не помогало. Пока отец сам не начал рисовать свои работы на коже матери. Я стоял посреди кухни, где у моего отца была своеобразная мастерская. Хрипы матери, тело, повешенное за шею и плечи к гардине, рисующий отец.
Мой отец всегда очень много скрывал от меня. Да и вообще, все всегда что-то скрывали. Вот и сейчас, я не знаю, кто вызвал тех людей в синем. Просто не понимаю. Одно помню точно, как меня отдали какой-то тётеньке, от которой пахло ладаном, и куда-то повезли, в пустоту и неизвестность. Тётенька много спрашивала про родителей, про отца и мать, про друзей, про бабулю и девочек со двора. Про всех. А я не мог вытащить из головы ту картину, в которой, словно квинтэссенция всех моих кошмаров мой отец создает то, что изменит мою жизнь навсегда. С тех пор я поклялся себе, чтобы не произошло, я буду всегда со всеми честен и буду говорить только правду. В моём детстве и так было довольно лжи и зла.
