Владимир Буртовой
Беглая княжна Мышецкая
– Сыщу и скажу, батюшка князь Иван Богданович, – серые глаза Тимошки ожили, когда понял, что воевода самолично до поры не собирается спускаться в подземелье кремлевской пытошной башни, а дьяк Ларион не ахти какой допросчик, да еще в смрадной пытошной. Он поправил свою короткую волнистую бородку, заверил воеводу: – И опросные листы принесем к утру.
Воевода, словно повторяя Тимошку, пригладил пышные, с редкой сединой волосы, махнул рукой Тимошке, чтоб шел и исполнял повеление, а сам решил вздремнуть до света – ночь, верно, к своей серединке уже подступается, не грех и очи смежить…
Сыскать дьяка синбирской приказной избы Лариона Ермолаева было не трудно. Убрав бумаги, исписанные за день, в стол, он собирался было идти домой, да Тимошка Лосев перенял его у порога.
– Не до постели теперь, дьяк Ларион, – как равному сказал воеводский денщик, – велено нам с тобой сойти в пытошную и снять первый спрос с воровского подлазчика, которого недавно изловили у волжского берега.
У Лариона вскрученные на концах усы дернулись в удивлении – он, дьяк, ни слова о том не ведал, хотя его ярыжки, кажется, прощупали каждую складку стрелецкого кафтана, а не только переулки города. «Воевода своих людишек послал, – с обидой в душе догадался дьяк Ларион, вспомнив нового одноглазого воеводского доверенного Афоньку, который появился в кремле невесть с какой стороны. – На моих ярыжек не положился…»
– Кого же изловили? – спросил, выбирая из стола чистые листы бумаги. – Казаков пришлых?
Тимошка пожал плечами, показывая, что этого он не знает.
– По одежде, как успел заметить мельком у ворот башни, так схожи со служивыми, будто дети боярские, – ответил Тимошка, а сам напряженно думал, как бы вызволить атаманова человека из пытошной, пока его вовсе не изломали на дыбе.
– «Никита не мизгирь[3], но на дыбе и из него могут ниточку потянуть, коль жаровню под босые ноги подсунут! Коли словили на берегу, не отговорится, что вышел рыбачить! Сломается Никита – всех огласит. Тогда и мне дыбы не миновать… ежели не успею через стену кремля перепрыгнуть», – размышлял Тимошка, по крутой лестнице спускаясь в подземелье, а навстречу уже явственно долетал запах разгорающегося древесного угля жаровни – дверь в пытошную была приоткрыта, и Тимошка, глядя в сырой сруб, из-за спины дьяка успел разглядеть Никиту Кузнецова. Продолговатое, кровью испачканное лицо, длинный шрам от давней кизылбашской пули на левой скуле до уха, русая коротко стриженная бородка тоже вся испачкана кровью, а в синих уже припухших от битья глазах невольно полыхнуло удивление и негодование.
«Неужто Тимошка нас предал? – было первое, что промелькнуло в гудящей от боли голове Никиты, который висел на вывернутых затекших руках. Нестерпимо болели обе ноги после афонькиного удара ослопом там, на берегу Волги. – Не-ет, не Тимошка виновен… Это Афонька приметил нас с Игнатом, приметил в остроге и донес воеводе. По воеводскому повелению изловили… Зачем же Тимошка здесь? Должно, увериться хочет, что я не выдам Федьку Тюменева, родного брата его Василисушки, и прочих заединщиков… Ох, бедная моя Параня! Молись Господу, знать пришел мой крайний час… Вона, здешний кат звероподобный уже железные щипцы достает, на угли раскладывает… Лушенька, неужто твои заговоры на нас с Михаилом перед синбирским походом впустую сказаны были? Неужто твое нежное сердечко не чует беды, которая свалилась на мою голову?» – Никита исподлобья глянул на Тимошку, и тот сделал ему успокаивающий знак рукой, неприметный для дьяка Лариона и ката.
Дьяк прошел к грубо сколоченной табуретке около голого стола, небрежно кинул чистые листы радом с заточенными белыми гусиными перьями, уселся на стул с круглым сиденьем без спинки. Заросший черной бородищей хромоногий кат в холщовой рубахе с веревочной опояской разворошил жаровню, готовясь приступить к привычному делу – жечь пятки, грудь, бока или спину, добывая у беззащитной очередной жертвы нужные воеводе признания. А после пытошной пойдет к себе в чулан близ приказной избы, напьется до потери сознания и будет спать, пока его сызнова не поднимут…
Тимошка, от отчаяния осмелев до дерзости, решил сразу же повести дело так, как лучше для Никиты, а не для сыску.
– Не чади углями, Николка, потому как батюшка воевода велел снять первый спрос без пытки, – сказал он, усаживаясь на соседний стул рядом с дьяком Ларионом. – Князь Иван Богданович сам с рассветом спустится сюда, прочитавши первые слова подлазчика. Ему попервой знать надобно, что за человек на Волге словлен, куда и зачем из города уйти вознамерился. Один был альбо еще с кем? – Хитрый Тимошка выложил эти вопросы, показывая Никите, что воеводе о нем конкретно ничего еще не известно. Откуда ему было знать, что Афонька уже донес о подлазчиках князю и получил повеление на тайный догляд и поимку. Важно было уберечь Никиту от пытки и как-то вытащить из безжалостных лап воеводы… Но как? Саблей посечь дьяка и ката Николку? Одного срубишь – другой заголосит, стрельцов у входа всполошит, не дадут вывести…
– Ну, вор, сказывай по доброй воле, кто ты есть и зачем изменил великому государю и царю Алексею Михайловичу? – дьяк Ларион по давней привычке задал свой первый вопрос, брезгливо осмотрев побитого и кровью испачканного разинского подлазчика.
Никита облизнул опухшие губы, в минутном раздумье опустил голову. Запираться излишне нет никакого резона, потому как Афонька все равно изобличит. Поднял голову, глянул в красивое лицо дьяка Лариона, на его ухоженную бородку клинышком, подивился, что у дьяка такие ангельски-добрые глаза.
– Великому государю и царю Алексею Михайловичу присяги я не рушил, потому как понизовой люд поднялся не на государя, а на пакостных, великому государю мешающих справедливо править народом бояр. Да с нами же идет на Москву и царевич Алексей с низложенным злыми же боярами патриархом Никоном. А боярам лихим я не присягал на верность.
– Воровские речи ведешь, изменщик! – построжал голосом дьяк Ларион. – Нет у государева трона лихих бояр! Лихие людишки совокупились около воровского набеглого атамана Стеньки Разина! И царевич Алексей Божьей волей сам умер, а Никон низложен с патриаршества и заточен безвылазно в монастырь! Сказывай, кто сам и откуда в остроге синбирском объявился?
– Сам я стрелец самарский, прозван Никитой Кузнецовым.
– Та-ак, пишем: «А в расспросе показал себя самарским стрельцом Микишкой Кузнецовым…» А с тобой кто еще был при поимке? Сказывай, вор, все без утайки. Ведомо ведь, что топор своего дорубится! Подобру не оглаголишь своих сотоварищей, с пытки дознаем. Стократ тебе же будет хуже!
– Был со мной еще самарский посадский человек Игнат Говорухин да тутошний рыбак со слободы, именем Гаврюшка, а прозвище его мне неведомо. – Никита решил не называть бывшего с ними синбирского стрельца Титка, которого Федор Тюменев посылал ночью проводить Никиту и Игната до Черной Расщелины, чтобы безопасно покинуть на спрятанном там челне острог. – Да и к чему было знать, потому как сказались мы тому Гаврюшке детьми боярскими, а город, де, покидаем по приказанию воеводы Ивана Богдановича для тайного досмотра воровских стругов на Волге, чтоб те струги нечаянно пожечь… Погиб человек зря, нашими копейками не попользовался. Игнат тоже побит, сам видел, как он в челн упал, подстреленный, – Никита добавил это от себя в надежде, что воевода не кинется искать Игната на Волге.
Дьяк Ларион писал быстро, красиво, чтобы воевода не утруждал слишком очей, читая эти опросные листы.
– Кем ты, вор Микишка, был послан в острог, к кому и для какой надобности? – и дьяк поднял на Никиту внимательный, но отнюдь не грозный взгляд. Бородатый кат Николка, шмыгая жутким, с рваными ноздрями носом, возился в дальнем углу у жаровни, мучаясь бездельем – и спать не дают, и дело не движется…
Никита думал недолго – ясно дело, проник в острог не в купеческой лавке кафтан себе новый купить!
– Послан я атаманом Степаном Разиным для тайного догляда за ратной силой в остроге. Да где и как крепкие ли стены, чтоб приступ верный делать. Высмотрев, собрались было возвращаться, да нечистый попутал, на воеводских ярыжек наскочили. Знамо дело, на своем пепелище и курица бьет, в своем городе и ярыжки каждую лазею знают, вот мы и угодили к ним в руки.
– Та-ак, – протянул Ларион, записывая слова Никиты, а тот снова, поочередно, глянул на лохматого, давно в бане не мывшегося ката, на скрипящего гусиным пером дьяка, чуть заметно подмигнул Тимошке, кивнул головой в сторону, где стояло станом войско атамана Разина.
Никита напустил на себя простоватый вид, сокрушенно вздохнул:
– Про меня это не мимо сказано – некуда оглядываться, когда смерть за плечами! Не резон и мне запираться, пойманному. Проклянет нас теперь атаман, помыслит, что мы к воеводе переметнулись, – и снова мельком на Тимошку глянул, словно приказывая: «Оповести атамана, что с нами приключилось, да о замысле здешних стрельцов поведай! Иначе быть большой беде!»
Тимошка прикрыл веками глаза, давая знак Никите, что он его хорошо понял, а на слова Кузнецова попытался было шутить:
– Не тужи, стрелец, по бабе – Господь девку даст! Не тужи, что у атамана ты теперь в мыслях повешен; коль послужишь воеводе Ивану Богдановичу, то и милость получишь. Не так ли, дьяк Ларион?
– По службе и чины… – отбурчался дьяк Ларион, и снова со спросом. – К кому из здешних посадских явились? И был ли кто с вами в воровском сговоре супротив государя и царя Алексея Михайловича? – задал новый вопрос Ларион Ермолаев, хорошо знающий, что город оказался наводненным прелестными письмами от Степана Разина, ярыжки не поспевали их выхватывать из рук синбирян.
– Нам того делать было не велено, дьяк, потому как с прелестными письмами были посланы другие люди.
Дьяк живо вскинул голову, пытливо глянул в измученные болью глаза. Спросил:
– Назови, кто да кто из воров послан с теми прелестными письмами? У кого укрываются?
Не успел Никита ответить, как Тимошка, пристукнув для строгости ладонью о столешницу, задал вопрос, от которого, как он думал, можно будет впоследствии попробовать извлечь немалую пользу:
– Узнал бы ты тех воровских подлазчиков из разинского стана, ежели бы внове встретил в остроге? Говори по доброй воле, коль не хочешь поутру познаться с мастерством и сноровкой ката Николки!
Как ни болела от побоев голова, но Никита смекнул, что Тимошка подбрасывает ему надежду спастись из пытошной. Нахмурив брови, он страдальчески поморщился, глянул на дьяка Лариона, который оторвал взгляд от бумаги и с подбадривающей улыбкой ждал ответа.
– Ну, что же, не один рак назад пятится, в иную пору и умному человеку тако же сделать не грех. Тем паче, что на мне присяга великому государю и царю Алексею Михайловичу… Пиши, дьяк Ларион, что по доброй воле готов я поутру указать воеводским ярыжкам трех мне ведомых из Самары посадских, коих атаман Разин послал в острог с наказом смущать стрельцов к измене… Не велик грех ляжет на мою душу, потому как то люди холостые, один из бурлаков, а двое пришлые бобыли бездомные. На атаманово золото польстились, следом за мной и Игнашкой через потайной лаз в стене пролезли. Известите воеводу, что ежели дарует мне живота, готов услужить ему.
– Добро, вор Микишка. Теперь же поспешу к воеводе и князю, а какова будет его воля, опосля тебе известят! – Дьяк, довольный податливостью разинского подлазчика, дописал последние слова, размашисто, любуясь своей работой, подписался внизу, встал.
– Виси покудова, вор, а я воеводе твои показания снесу.
– Воды глоток бы, дьяк, нутро жжет… Как бы дотянуть до утра, а то и с воеводой поговорить не доведется, – с трудом проговорил Никита, рассчитывая больше на Тимошку, чем на дьяково сострадание. Прежде чем дьяк Ларион подумал, потакать ли вору в его просьбишке, Тимошка прошел в угол, медным ковшом нырнул в кадь с водой и из собственных рук напоил висевшего головой почти до пояса Никиту, для чего левой рукой он поддерживал голову стрельца под подбородок. Хотелось утешить и обнадежить как-то Никиту, да дьяк Ларион стоял рядом, слова лишнего не скажешь…
У выходных дверей как раз менялся караул, четверо стрельцов заступали на службу у двери в пытошную. Тимошка довольно громко сказал дьяку Лариону, а более того – для ушей караульных:
– Надобно до рассвета вора Микишку спроводить к стрелецкому голове Жукову, чтоб с его согласия ярыжки провели подлазчика по городским стенам для опознания разинских людишек.
– Скажу воеводе Ивану Богдановичу, и коль повелит… – не закончив говорить, дьяк Ларион нырнул в дверь приказной избы, чтобы отпить квасу после затхлого воздуха подземелья и уже после этого подняться к воеводе.
Тимошка подмигнул знакомому стрелецкому десятнику, который был за старшего в карауле, назидательно сказал:
– Не спите тут, Трофимка! Может статься, меня воевода пришлет за пойманным вором сопроводить его в острог… Пойду покудова хоть ноги вытянуть на часик-второй.
– Иди, Тимоха, – равнодушно отозвался пожилой стрелецкий десятник, широко зевнул ртом, заросшим рыжеватой бородой, и поднял взгляд к сумрачному, тучами укрытому небу над притихшим Синбирском. – Как бы дождя к утру с казанской стороны к нам не надуло…
* * *
Ранним утром, за час до восхода солнца, обстреляв из пушек рейтарские полки воеводы Борятинского и при нем полк московских стрельцов от воеводы Милославского, войско атамана Разина, поддержанное тремя сотнями конных казаков и стрельцов, навалилось на противника, норовя сойтись не только на близкий ружейный бой, но и на рукопашную схватку, чтобы использовать свое численное преимущество.
Одновременно отряд походного атамана Василия Серебрякова, словно отслоившись от главных сил, быстрым бегом устремился в неширокое пространство между острогом и кремлем. Не вот вдруг стрельцы на стенах кремля, да и сам взбуженный пушечной пальбой воевода Милославский сообразили, что же задумали разинцы? Неужто кинутся на высокие стены кремля вот так, с голыми руками, без штурмовых лестниц? Это все едино что головой надолбы рушить! Но разинские казаки хлынули в ров острога и кинулись к воротам верхней стены. По ним стали густо палить синбирские стрельцы, да с некоторым опозданием по команде командира стрелецкого полка Василия Бухвостова начали стрелять и со стен кремля. Густые клубы порохового дыма на какой-то миг едва ли не целиком укрыли атакующих, а когда он рассеялся, глазам воеводы предстала странная картина происходящего сражения.
– Да что же это творится, Господи?! Погибели на них, что ли, нет? Лезут, как тараканы живучие! Побитых-то во рву нет и в помине! Как же так, а? – Воевода Милославский взъярился не зря, видя, что казаки и понизовые стрельцы бесстрашно лезут на частокол острога, а те, которые добежали до ворот, навалились на них и распахнули так легко, будто они и не были изнутри заперты. Казаки, словно весенний пал по степи, хлынули в острог, а иные, ухватившись за протянутые со стен кушаки или по брошенным вниз лестницам, лезли через частокол, спеша побыстрее очутиться в остроге.
Воеводу Ивана Богдановича едва удар не хватил от увиденного. Со стоном, проговорив чуть слышно, чтобы ближние стрельцы не распознали: «Своровали! Измена!» – он отшатнулся от деревянной стены, крикнул денщика, надеясь, что он где-то рядом.
Андрей Шепелев, чьи стрельцы под утро несли караул в кремле, ответил воеводе, не скрывая своего удивления:
– Не вернулся еще ваш денщик из острога, воевода князь Иван Богданович. А теперь, надо думать, и вовсе там застрянет. Вона какая кутерьма затевается. Отобьются ли синбирские ратники?
– Да не посылал я его утром в острог! – растерянно пробормотал воевода, размышляя, не заспал ли он какого приказания своему денщику? И снова распорядился. – Притащите сюда разинского подлазчика из пытошной! Я его заместо пыжа в пушку велю забить и по ворам пальнуть. А не влезет в пушку, повесить его на высоком глаголе[4] угловой башни!
Из-за стрельцов к князю Милославскому протиснулся с повязкой на глазу Афонька, за ним четверо воеводских ярыжек. У Афоньки на лице злость вперемешку с растерянностью.
– Я только что из пытошной, батюшка князь Иван Богданович! Караульный десятник сказывал, будто по твоему приказу, ему и пакет за твоей печатью показали, денщик Тимошка Лосев, забрав двух караульных, свел Никитку Кузнецова в острог, якобы к стрелецкому голове Жукову. – И поклонился, а глазом будто спрашивал: так ли было? Или…
– Господи-и, своровал Тимошка! Своровал и разинского подлазчика свел в острог! Афонька, сыщи и приволоки его ко мне! С живого шкуру сниму, чтоб иным неповадно было!
– Коли быть собаке битой, найдется и палка! Сыщу, ежели только его в той кутерьме не порешили! – кивком головы указал на острог.
Левее воеводы кто-то из московских стрельцов громко выкрикнул, указывая рукой вниз, на город.
– Зрите, зрите! Вона, уже и тамошние синбиряне-стрельцы с боярскими детьми, будто собаки, став на дыбки, зев в зев грызутся!
– В народе, что в туче: в грозу все наружу выйдет! Переметнулись синбиряне на сторону атамана Разина!
– Тако же было и в иных городах на Волге…
– Коль нас не пошлют на острог – воровские казаки с тамошними стрельцами и с посадскими быстро сомнут поместных да детей боярских. Добро еще, что воровские казаки до Москвы не дошли…
Иван Богданович, собрав все свое мужество, тремя шагами снова подошел к краю стены, глянул сверху: словно огромная куча сухостоя, к которому поднесли пучок зажженной соломы, в городе вспыхнул пожар восстания. Казаки походного атамана Серебрякова и стрельцы кинулись к стенам сбивать прочь поместных людей и детей боярских, стреляли по ним из-за плетней и заборов, с крыш амбаров, теснили копьями и бердышами вдоль частокола, отжимая к волжской части острога, и многие из обреченных на смерть прыгали вниз, катились с кручи, предпочитая сломать себе голову, но не даться мятежникам в руки. В городе вылавливали наиболее злобных воеводских приказных ярыжек, мздоимцев дьяков и подьячих, бессердечных прижимал откупщиков и промысловиков, которые не смогли покинуть свои дома до прихода понизовой вольницы.
Полыхнули в нескольких местах языки красных вечно голодных петухов, заголосили перепуганные домочадцы, не имея возможности тушить пожары или спасать домашний скарб…
Первой мыслью воеводы Ивана Богдановича было послать полк московских стрельцов во главе с самим Бухвостовым, чтобы ударил на острог и побил вбежавших туда разинцев, но, присмотревшись, увидел, что не менее тысячи хорошо вооруженных пеших казаков и стрельцов стоят под острогом, как раз у того места, где прорвались первые отряды разинцев, и готовы выручить своих, если из кремля выйдут московские стрельцы. Бухвостов по взгляду воеводы и по той скорбной мине, которая появилась на его лице, понял, о чем думал князь воевода Милославский.
– Они только и ждут моего вывода, чтобы отсечь от кремля, князь Иван Богданович. Но, ежели прикажешь…
– Кабы Господь послушал дурного пастуха, так бы весь скот передох! Негоже и мне хвататься за первопришедшую мыслишку, всего не обдумав! Один полк у воеводы князя Борятинского, другой ты уведешь на погибель, а мне с какими силами твердь синбирскую держать? Не-ет, потеряв острог, я удержу кремль и воровское скопище подле кремля! Пусть теперь воевода Юрий Никитич озаботится, как ему сладить дело с набеглым атаманом! В поле – две воли, кому Господь поможет, не так ли, полковник?
* * *
Тяжко было детям боярским в остроге, но они бились, питая надежду на выручку из кремля либо на рейтарские полки воеводы Борятинского. Но надежды эти оказались зыбкими, как тот пороховой дым, которым встретили синбирские стрельцы атакующих острог казаков…
Не легче было и самому воеводе Юрию Никитичу. Дрогнули рейтары, не выдержали казачьего натиска, к тому же стрельцы московского полка, когда увидели, что в острог ворвались разинцы, попятились под защиту пушек кремля и обнажили правый фланг рейтарских полков. Туда ворвались конные казаки и стрельцы, с тыла налетели на обоз, прижали к телегам немногих пеших рейтар.
Сам Юрий Никитич, не сумев уйти на пораненном коне вместе со своими всадниками, был сбит на сырую землю огромным по росту конным стрельцом, который заломил ему руки за спину и привязал к тележному колесу накрепко.
– Попался, боров толстобрюхий, попался! Три ежа тебе под зад! – ликовал конный стрелец. – Коль не заупрямится воевода Милославский, так обменяем мы тебя на нашего дружка Никиту! А покудова сиди здесь смирно и не дергайся! – и рябой стрелец так двинул кулачищем в живот, что Юрий Никитич подумал от боли, что ему всадили в чрево огромный осиновый кол, какой втыкают в грудь страшным кладбищенским нечистям. Стрелец вспрыгнул в седло, ударил коня и погнал его вдогон своим дружкам, которые теснили рейтар, отходивших к берегу Свияги, подальше от Синбирска.
Вслед за конными на обоз набежали пешие разинцы, крича для собственной бодрости боевой клич казаков «Неча-ай!». Кто издали стрелял в рейтар из ружья, а кто впопыхах подхватывал брошенное врагами оружие и бежал к дерущимся у опушки глухого леса над Свиягой, окутанной утренним туманом, который густо смешивался с пороховым дымом.
Неожиданно, словно взглядом запнувшись о воеводу, перед ним остановился в добротном кафтане ратник, скорее, из детей боярских, нежели из стрельцов. Воровато оглянувшись, он ловко срезал веревку с рук воеводы и прошептал:
– Беги, князюшка Юрий Никитич! Негоже войску без головы быть в такое лихое время! Беги, вона и конь без седла – хоть охлябь[5], да верхом, все вернее будет! Только скинь свой наряд, а этот, мужицкий кафтан обозного, надень!
Воеводу князя Юрия Никитича дважды уговаривать во собственное спасение не надо было, тем паче речь шла о смерти в руках мятежной вольницы. Переодеваясь, торопливо спросил:
– Кто же ты, человече? – а сам едва успевал отдышаться после удара в живот злопакостного стрельца с рябым лицом. – И как ты у воров оказался? Своей ли волей, по неволе ли? – Торопливо просунул руки в тесноватый, пахнущий дымом костра кафтан с рваной подмышкой, рассматривая долголицего с морщинами у рта и у глаз человека. Видно было, этот человек за сохой по пашне не хаживал, да и в лесу дрова топором не валил.
– Перед тобой, князь Юрий Никитич, горемычный воевода камышинский Ефим Панов, – и поклонился еле приметно, чтоб пробегавшим мимо стрельцам не показалось подозрительным.
– Как же ты вкупе с ворами оказался, воевода? – удивился воевода Борятинский, с укором разглядывая рано поседевшего Ефима Панова – борода и виски сплошь белые, а ему едва ли сорок лет исполнилось.
– Сладка ли жизнь в неволе, князь Юрий Никитич? От горя и седой волос раньше срока созрел!
– Так давай вместе и бежим! Скакнем в кусты, да и будь здоров, атаман воровской!
– Казаки у меня дочку сманули! Ушла с их атаманишкой Васькой Серебряковым против воли родного отца! Вокруг куста ракитного венчана по казацкому обычаю! Можно ли такое снести смиренно отцу, который в ней души не чаял с малых лет? Не-ет, придет и мой час отвести искалеченную душу… Есть у меня верные люди средь бывших московских стрельцов, к Стеньке еще в Царицыне примкнувших по великой глупости. Умыслили мы Стеньку ухватить и в Москву живьем привезти. А не удастся живьем, так хоть воровскую голову в мешке… Беги, князь, авось свидемся!
– Добро же, помогай вам Бог в святом деле! Попомню я пред государем твою верную службу, – пообещал воевода Юрий Никитич, высматривая путь, как ему удобнее выбраться из обоза.
– Хотя бы имя мое анафеме не предали, будто ушел я с вором своей волей и служу ему с охотою, – попросил камышинский воевода, проворно подхватил свой бердыш – к обозу подбегали еще стрельцы из войска атамана Разина – и побежал вслед за пешими стрельцами.
Следом же, выбрав удачный момент, и воевода Борятинский верхом на голой спине лошади, переодетый в кафтан обозного возчика, неприметно поскакал в сторону от казаков.
А у разинских конников словно крылья за плечами выросли! Они настигали уходящих рейтар, раз за разом схватывались с ними, рубили, теряя в сече то одного своего сотоварища, то другого…
– Миша-а, – прокричал сбоку неутомимый Еремей Потапов, – гляди, походный атаман знаки подает!
Сотник, заметив знак атамана Лазарки Тимофеева попридержать коней, зычно крикнул своим конным стрельцам:
– Осади-и! Осади, ребята! Всем собраться под прапорец! Не зарывайтесь далее! Видите, запорожцы атамана Бобы уже поворотили от Свияги! Отходи к обозу! Нас походный атаман там ждет!
Подъехали разгоряченные боем друзья, а более всего сиял Еремей Потапов от счастья, выпавшего на его долю словить самого воеводу Борятинского. Лицо его сияло радостью, хотя и был задет рейтарской пикой в левую ногу и теперь держал кровоточащее место ладонью. Рядом с Еремеем ехал рыжий, с бесцветными бровями Гришка Суханов и настаивал, что надо спешно перевязать рану.
– Что с того – невелика! – беспокоился Гришка, светло-желтые глаза его глядели строго. – Присыпь толченым кровавником, завяжи, иначе попадет зараза, загноится!
Завидев походного атамана Лазарку, который и в седле сидел как-то боком, левым вздернутым плечом вперед – это после одной драки в крымском набеге, когда татарское копье ударило ему в спину и покалечило, – сотник Михаил Хомутов издали порадовал Тимофеева вестью, которой и Степан Тимофеевич будет несказанно рад:
– Удача, атаман Лазарка! Мой стрелец ухватил воеводу Борятинского в плен! Цел в руки дался, изверг, не посмел супротив Еремки Потапова саблей биться!
Лазарка Тимофеев весь засиял от такой новости, послал нарочного к атаману Разину с этой радостной вестью и приблизился к самарским стрельцам в окружении возбужденных, еще не остывших от конного сражения казаков.
– Где ты, сотник, воеводу видел? Как дело было? – спросил атаман Лазарка, натягивая повод, чтобы конь успокоился и не перебирал ногами.
– Да как же! – весело отозвался Михаил Хомутов, полыхая румянцем чистого лица, словно вдоволь набегался по морозному воздуху. – Погнали мы с полета поместных да детей боярских, вбили в обоз… Тут и началась сабельная сеча, кто на кого успел наскочить! Так он, Еремка Потапов, под воеводой коня копьем поранил и завалил на землю! Воевода ахнулся из седла да и угодил в лужу. Встал – хуже в аду не бывает! Еремка его вожжей к возу приторочил, а сам в седло метнулся нас догонять!
– Так ли было, стрелец? – Левый длинный ус атамана Лазарки задергался, едва радостная улыбка раздвинула жесткие, на ветрах потрескавшиеся губы – после смерти любимого меньшого брата Омельки в Астрахани, ходившего к воеводе Прозоровскому переговорщиком от атамана Разина, походного атамана редко когда видели улыбающимся.
– Да, так, атаманушка! Его грязью и себе руки измарал. Хрипел воевода от злости, да я утишил его несильным тычком в живот, сказал, что хотим поменять князя на нашего дружка Никиту Кузнецова, чтоб вызволить его из пытошной.
– Добро. Веди к тому месту. У вора ремесло на лбу не писано, да воеводскую повадку нам не в первый раз видеть, опознаем лютого зверя по клыкам!
Проехали к лесочку, в полуверсте от реки Свияги, на опушке которого у воеводы Борятинского стояла часть обоза – пожитки ратных людей и значительная часть воинского припаса были размещены в остроге, – а воеводы и след простыл! Еремей, словно громом убитый, хромая из-за раны в ноге, топтался у знакомого воза со сломанной правой оглоблей, потом поднял из грязи обрезок вожжи. Подъехал тут и атаман Разин, оповещенный о пленении воеводы Борятинского одним из самарских конных стрельцов.
– Эх, голова – два уха! – укорил обескураженного стрельца Степан Тимофеевич. – Как же ты его вязал, что он у тебя сошел беспомешно, а?
Рябое лицо Еремея покривилось от досады, он тряхнул вожжей так, будто тряс сбежавшего воеводу за ворот кафтана.
– Сам не сошел бы, батюшка атаман, три ежа ему под зад! Руки воеводе я вязал порознь колесного обода! Ножиком вожжа срезана, один конец на колесе, другой в грязь втоптан. А вон под возом и кафтан воеводы валяется. Переодетым сбежал, а помог ему лихой человечишко!
– Кто же спустил? – Атаман Разин нахмурил брови, и его красивое чернобородое лицо разом окаменело от подступившего гнева. Он резко повернулся в седле. – Лазарка, поспрошай пеших казаков, кои за твоими конными в обоз ворвались. Может, средь них изменщик укрылся? Или кого в нетчиках объявите. Еще среди пленных посмотрите, не переодетым ли сидит, затаившись мышью в хозяйском сундуке?
– Воеводу бы сразу изобличили, – досадливо махнул рукой Лазарка Тимофеев и пожал плечами, сгоняя мышечную усталость спины. – Эх, не так жаль воеводы, как жаль, что не сможем обменять нашего посланца Никиту! Да еще изменщик в стане завелся, один ли?
– А ежели он не сошел с воеводой, а тут остался, – неожиданная догадка озадачила Михаила Хомутова, и он с опаской посмотрел на многотысячную толпу пешего войска, – и злое дело какое умыслили наши недруги?
– Пустим по куреням верных послухов, дознаемся, – подал злой голос из-за спины атамана Разина Ивашка Чикмаз. – Мне бы только за волосок ухватиться, так и самой голове не уцелеть!
Лазарка Тимофеев потрепал по плечу раздосадованного Еремея Потапова, строго-настрого повелел всем молчать о конфузе с воеводой, чтобы зря не полошить казаков, заставил сотника Хомутова перевязать рану Еремею, дал знак, и конные казаки вслед за атаманом Разиным поехали к острогу. И тихо переговаривались между собой, всяк по-своему строили догадки – кто же разрезал вожжу и спустил воеводу? И коня, наверное, дал? Не пеши же Борятинский шмыгнул в кусты и так ловко ушел, пока казаки с рейтарами бились на берегу Свияги!
Под ликующие крики синбирян войско Степана Тимофеевича вошло в город, в котором все еще в пяти или шести местах продолжали гореть и дымиться дома самых ненавистных приказных и ярыжек. Навстречу атаману впереди восторженной толпы горожан вышел улыбающийся красавец-стрелец, в котором атаман признал пронырливого воеводского денщика. Тимошка с оцарапанной щекой – не иначе в сабельной сече получил первую в жизни ратную отметину! – вел за уздечку великолепного, в серых яблоках коня под дорогим седлом.
– Прими, батюшка атаман Степан Тимофеевич, этого скакуна. И пусть он несет тебя счастливо до златоглавой Москвы! – громко произнес Тимошка и поясно поклонился.
– Вот так конь! – залюбовался атаман Разин и карие его глаза от восхищения прищурились. Он лихо на затылок заломил атласную шапку, обнажив черные кудри. Не слезая со своего белого коня, похлопал нового по горячей шее – жеребец вскинул голову, косился на незнакомых людей и ржал, не видя хозяина. – Чей был красавец?
