Владимир Короленко
Смиренные
«О, ч-чорт… – подумал он с приливом этой злобы. – Ворвался в чужой дом, неизвестно зачем… Как будто из простого любопытства… Точно, в самом деле, в деревне все можно…»
– Извините, – сказал он и, резко повернувшись, вышел из избы с крепко сжатыми губами и морщиной на лбу. Его проводили удивленные взгляды женщин и резкий хохот сумасшедшего. Он бился особенно сильно, и дробный, порывистый лязг железа точно гнался за Бухвостовым…
А на улице его опять встретил тот же особенный «взгляд пейзажа», пристальный, затаенный и загадочный… Он провожал его до дому и потом продолжал заглядывать в его окна сверху, через верхушки леса – беленькой часовенкой с заокской горы…
IV
Вечер после того дня был чудесный. Ущербленная луна стояла задумчивая над обрезом соснового бора, кинувшего с холма густую черную тень на половину раскатовской улицы. Очертания домов терялись на темном фоне леса, и лишь кое-где смутную темную массу пронизывали освещенные оконца… Лунный свет пересыпал все тонкой золотой пылью, скрадывавшей все резкие очертания, и в этой смеси робкого света и черных теней утопала деревенская улица и ряд летних досчатых кухонок, тянувшихся «для опасности от пожару» по самой ее середине, и кучки раскатовских обывателей, сидевших на скамейках у домов. И даже самые разговоры, журчавшие под покровом этого теплого золотистого сумрака, казалось, как-то расплывались и стушевывались. Чуялись где-то и говор и движение, но где именно движутся и что именно говорят, – разбирать не хотелось…
Бухвостов сидел на бревне у своей дачи… Невдалеке от него поместились тоже на бревнах несколько раскатовских жителей, которые вели здесь свои раскатовские разговоры. Перед мужиками, не смея присесть в ряд с «хозяевами», стояли две женские фигуры в темных сарафанах. На Раскатове, как на большинстве приволжских сел, лежит печать старинного уклада. Баба берет свое в моленной и в доме; но на улице – обе женщины стояли, подперев щеки руками, точно изваяния, облитые скользящим и неопределенным лунным светом, и ни словом не вмешивались в беседу… Впрочем, даже в самом молчании чувствовался глухой бабий протест против каких-то мужицких речей и предполагаемых или уже состоявшихся мужицких решений.
Бухвостов тоже с нетерпением и досадой ждал конца этих разговоров. «О, чорт», – то и дело ворчал он про себя. Он собирался «хорошенько поговорить с господами раскатовскими мирянами».
Злобой раскатовского дня служил покос и расчеты по сенному делу, еще недавно очень интересовавшие Бухвостова. Обыкновенно раскатовские луга за Окой сдавались своим же «крестьянам», которые еще не бросили землю «для реки». Они частью косили сами, частью нанимали косцов «из числа золотой роты». Золотая рота портила луга неряшливой и поздней косьбой, и на этот раз «хозяева» наняли сами настоящих косцов из соседних деревень. Это обстоятельство вызывало необходимость новых сложных расчетов. Рабочих в лугах кормили «по череду»… Иван Максимов дал «своих» три рубля на задаток, Максим Иванов покупал в городе две косы да брусок. Все это теперь клалось на счеты, развёрстывалось по известному деревенскому «равнению».
Пока дачники и дачницы гуляли, купались и играли в крокет, коренное Раскатово, казалось, превратилось в одну огромную счетную машину, тупо, с скрипом и со всякими задержками подвигавшую к концу процесс «расчета». Два умные мужика, оба служившие не раз старостами и судьями, по целым часам, сидя на скамейке около единственной местной лавочки, прозванной дачниками «Мюр и Мерилизом»[1] за свою универсальность, – щелкали счетами и выписывали каждому хозяину его расчет на особой бумажке. Получив листки, «хозяева» тотчас же уходили с ними в дома и там обмозговывали их совместно с бабами. Потом они возвращались опять к счетоводам, тыкали, в бумажки заскорузлыми пальцами и предъявляли свои возражения. Счетная машина скрипела, и порой, вместо цифр, из нее вылетали совершенно неожиданные сюрпризы, не исключая даже упоминовения родителей.
Так это дело тянулось уже несколько дней. Сегодня расчеты кончались. Все более или менее поняли главное, более или менее подчинились «миру», более или менее считали себя обиженными или прикидывались таковыми в мелочах.
В этот вечер только еще один старичок с резким протестующим голосом все бултыхался среди общего спокойствия, не признавая себя побежденным и убежденным. А так как сегодня он как раз был караульщиком, то среди тишины спокойного вечера то и дело, то в одном, то в другом месте длинной улицы, вслед за стуканьем колотушки закипали громкие споры.
– Да пойми ты, наконец, садовая голова!..
– Чего понимать? Мы и то понимаем, небось… Вы-то понимаете ли?
– Да ведь он своих два с полтиной давал!
– Ну, дал… Мы, значит, не спорим, что не дал. А трешница-то отколь влетела?
– Опять двадцать пять! Тебе было говорёно.
– Затвердила сорока Якова одно про всякова…
Старику отвечали лениво и неохотно: мнение «мира» сложилось, и на единственного спорщика махнули рукой. Поэтому он отчаянно загрохотал колотушкой и понес свой протест вдоль порядка на другой конец деревни.
Как только строптивый старик окончательно удалился, Бухвостов подвинулся к сидевшим на бревне раскатовцам и сказал:
– Кончили, господа?
– Кончили, слава-те господи, Иван Семеныч…
– Вчистую. Разделились до остатнего.
– Можно теперь о другом поговорить?
– Поговори, Иван Семеныч, ничего, – сказал Савелий Иванов, один из счетчиков, – мужик спокойный, уважающий себя и умный.
– Мы рады, – прибавил Гаврил Пименович, – умный человек слово скажет – нам, дуракам, польза… Вот только, – прибавил он полузаискивающе, полушутливо, – чертыхаетесь вы… Это мы не любим…
– Ну, так скажите мне, господа жители, – не обратив внимания на слова своего хозяина, сказал Бухвостов, – зачем это у вас человек на цепи сидит?
– На чепи? – Переспросил Савелий Иваныч. – Кто у нас на чепи, братцы? Кажись, этакого не бывало…
– Как можно, что он на чепи?
– Что вы это, Иван Семеныч, – укоризненно прибавил Савелий Иванов, – еще не дай бог, в газету напишете. Острамите нашу местность.
– А! это вот что, братцы, – торопливо смекнул Гаврил Пименович, – это он, значит, про колотиловского Гараську…
– А! вот об ком! – засмеялся Савелий. – Так это в Колотилове. То-то я думаю: кто бы у нас на чепи… Будто никого нету…
– Так это же он не в себе…
– Не в полном разуме.
Бухвостов и не заметил, что он ставит в вину Раскатову то, что происходит в Колотилове. Как городскому жителю, деревня представлялась ему чем-то одним, общемужицким. Но для раскатовцев колотиловский Гараська был чужой… Их внимание лениво отрывалось от только что законченных «своих» дел…
– Да он теперь разве опять на чепи? – спросил кто-то, позевывая.
– Прежде ходил будто. Только разве когда заблажит.
– Эва! ходил! Когда это было – еще до холеры! – сказал Савелий Иваныч.
Савелий бывал в волостных судьях и знал, что делается в волости.
– Да, годов восемь, гляди!
– Спохватился! – засмеялся Гаврил Пименович.
– Этакой же Чамра был еще в Гнилицах, – прибавил Савелий Иваныч, – да в Ивановке Федотка.
– Мало ли…
– Отчего в больницу не отправляете? – желчно спросил Бухвостов.
– А кто платить за него станет? – спросил чей-то голос задорно.
– Первое дело – насчет платежу, – спокойно и с обычной разумной деловитостью пояснил Савелий. – А второе дело… Да вон, кажись, Григорий Семеныч дорогой едет. Он это все может объяснить в точности. Сам колотиловский… Григорий Семеныч, ты это?..
