Владимир Исаев
Книга о счастье
Трамвай до дома
Пиво было поганым. Дешевое, разбавленное, как моча старой лошади, но я пил его литрами. Студенческая жизнь – она такая. Денег нет, зато времени навалом, чтобы убивать его в грязных пивнухах, заливая в себя всякую дрянь. Сегодня был четверг. Почти пятница, а значит, можно было себе позволить. Ну как позволить… скорее, забить на все. Забить на лекции, на душную общагу, на вечно голодный желудок и на то, что завтра утром опять надо будет тащиться на эту гребаную философию.
Философия. Ха! Я сидел один за шатким столиком, обклеенным жвачкой и прожженным сигаретами, и думал о философии. Вернее, не думал. Просто тупо смотрел в мутное стекло, где отражался мой собственный идиотский вид. Глаза красные, щетина трехдневная, куртка воняет потом и пивом. Философ, блин. Скорее уж – философствующий алкаш.
Барменша, толстая тетка с крашеными рыжими волосами, лениво протирала стойку. Ей было плевать на меня, на пиво, на всю эту дыру. Как и мне, в общем-то. В этом и был весь смысл. Когда тебе плевать, становится как-то легче. Не хорошо, нет. Просто… терпимо.
Я допил последний стакан, кое-как выгреб из кармана мелочь и бросил на стол. Хватило ровно на трамвай. На большее я сегодня не заслуживал. Да и не хотел.
Вывалился на улицу. Ночь. Холодно. Осень – ужасная пора. Все серое, мокрое, противное. Ветер дует прямо в лицо, пробирает до костей. Хорошо хоть, дождя нет. Пока нет.
Трамвайная остановка была в паре кварталов. Я шел медленно, шатаясь, как старый корабль в шторм. Ноги заплетались, голова гудела, но в целом – нормально. Я бывал и в худшем состоянии. Гораздо худшем.
На остановке никого. Только тусклый свет фонаря и реклама какого-то банка. Я присел на скамейку, закурил. Сигарета дрожала в пальцах. Надо бы поесть что-нибудь. Хотя, какой там есть… завтра, может быть. Если денег найду. Или украду. Кто знает.
Трамвая не было. Ждал минут десять, наверное. Может, больше. Время тянулось медленно, как сопли из носа у старика. Вдруг из темноты вынырнула компания. Пятеро. Молодые. Лет по семнадцать-восемнадцать, не больше. В модных куртках, кроссовках. Смеются, толкаются. Типичные городские отморозки. Таких полно везде. Особенно ночью.
Я не обратил на них внимания. Просто сидел, курил, смотрел в никуда. Пусть себе тусуются. Мне какое дело.
Но им, видимо, было дело до меня.
Они подошли ближе. Окружили скамейку. Переглядываются, ухмыляются. Я почувствовал, как внутри что-то сжимается. Не страх. Скорее… раздражение. Усталость. Ну вот, блин, еще и это.
– Эй, братан, закурить не найдется? – спросил один, самый наглый. Стрижка идиотская, гель в волосах, как у петуха.
Я молча достал пачку, протянул ему. Пусть подавятся. Мне не жалко.
Он взял сигарету, небрежно бросил пачку обратно. Даже «спасибо» не сказал. Мудак.
– А деньги есть? – спросил другой, толстый, с прыщавым лицом.
Я посмотрел на них. Тупые, наглые рожи. Им просто скучно. Хотят поразвлечься. За мой счет, разумеется.
– Нет денег, – сказал я спокойно. – Все пропил.
– Гонишь, – ухмыльнулся толстый. – У таких, как ты, всегда есть заначка.
– Нет у меня никакой заначки, – повторил я. – Отвалите.
– Чего это? – Петух присел на корточки передо мной, заглянул в глаза. Дыхнул перегаром. – Мы просто хотим пообщаться. По-дружески.
– Мне не до дружбы, – сказал я. – Иди к чёрту.
– А то что? – Толстый подошел ближе, толкнул меня плечом. – Что ты нам сделаешь, алкаш?
Я молчал. Что я мог им сделать? Пятеро против одного. Молодые, здоровые, злые. А я… я просто хотел добраться до дома и рухнуть в кровать. Забыться. Хотя бы на несколько часов.
– Ну что, молчишь? – Петух засмеялся. – Правильно делаешь. Бойся нас.
И тут он меня ударил. Неожиданно, резко, прямо в челюсть. Я отлетел со скамейки, упал на асфальт. В голове загудело, в глазах потемнело. Почувствовал вкус крови во рту.
Они набросились на меня, как собаки на падаль. Пинали ногами, били кулаками. Я пытался закрыться руками, но это было бесполезно. Каждый удар отзывался болью во всем теле. Я не кричал. Просто молча терпел. Как будто это было что-то само собой разумеющееся. Часть моей жизни.
Били долго. Или мне так показалось. В какой-то момент я перестал чувствовать боль. Только тупую, ноющую пустоту внутри. Как будто из меня выбили все. Не только воздух, но и саму жизнь.
Потом они вдруг остановились. Так же внезапно, как и начали. Отступили, смотрят на меня сверху вниз. Ухмыляются.
– Ну что, братан? Понял, кто здесь главный? – спросил Петух.
Я лежал на асфальте, смотрел на них снизу вверх. Глаза застилала кровь. Губы разбиты, нос, кажется, тоже. Ребра болят, дышать трудно. Но я не сломлен. Нет. Внутри меня что-то закипело. Злость. Ярость. Ненависть. Такая, что аж зубы сводит.
– Понял, – прохрипел я. – Понял.
Они засмеялись, развернулись и ушли. Быстро, уверенно. Как будто ничего и не было. Просто развлеклись немного. Поиграли в кошки-мышки с пьяным студентом. И забыли.
А я лежал на асфальте, смотрел им вслед. И не забыл. Нет, я не забыл. Я запомнил каждое лицо. Каждую ухмылку. Каждый удар. Я запомнил их всех.
Кое-как поднялся на ноги. Все тело ломило, голова кружилась. Но я стоял.
Выплюнул кровь. Пошарил в карманах. Сигареты целы. Зажигалка тоже. Закурил. Дым обжег горло, но стало немного легче.
Трамвай так и не пришел. И хрен с ним. Я никуда не спешил. У меня были дела поважнее.
Пошатываясь, побрел в сторону дома. Медленно, шаг за шагом. Думая только об одном. О мести. О том, что я найду их. Всех пятерых. И заставлю заплатить. За все.
До дома добрался кое-как. Общага – как всегда, унылое, грязное место. Комната – клетка. Кровать – жесткая доска. Сосед – храпит, как трактор. Но мне было плевать. Сейчас плевать на все.
Умылся холодной водой. В зеркале – опухшая, окровавленная рожа. Узнать трудно. Но глаза… глаза горят. Огнем ненависти.
Залез в кровать. Но не спал. Лежал, смотрел в потолок. И думал. Как их найти. Где искать. Что делать.
Я не знал, кто они. Как их зовут. Где они живут. Ничего. Только лица. Пять тупых, наглых рож. И этого было достаточно.
Утром проснулся разбитый, как старое корыто. Все тело болело, голова раскалывалась. В зеркале – все та же опухшая рожа. Но глаза… глаза все еще горели. Ненавистью. И решимостью.
Первым делом – пошел в полицию. Заявление. Описание. Надежды – ноль. Полицейский, толстый дядька в мятом мундире, лениво выслушал меня, записал что-то в журнал. Сказал, что «примут меры». И все. Я понял, что это пустая трата времени. Никто их искать не будет. Кому какое дело до пьяного студента, которого побили какие-то отморозки? Таких, как я, – миллионы. А таких, как они, – еще больше.
Ладно. Значит, сам. Сам найду.
Первым делом – надо было узнать, кто они такие. Где они тусуются. Я вспомнил, что видел их недалеко от парка. Там есть несколько мелких забегаловок, ларьков, где обычно ошиваются такие типы.
Пошел туда. Целый день бродил по парку, по окрестным улицам. Заходил в ларьки, в кафешки, спрашивал у продавцов, у прохожих. Показывал описание. Пятеро молодых парней, наглые, дерзкие. Может, кто видел? Может, кто знает?
Большинство пожимали плечами, отворачивались. Не хотели связываться. Не хотели ничего знать. Но кое-кто… кое-кто все-таки что-то сказал. Старушка, торговавшая семечками, прищурилась, посмотрела на меня внимательно.
– Видела, – сказала она тихо. – Видела таких. Тут часто ошиваются. Вон, возле того ларька с шаурмой, обычно тусуются. По вечерам.
Ларек с шаурмой. Я запомнил. Вечером. Хорошо. Буду ждать вечера.
День тянулся медленно. Как вечность. Я слонялся по городу, как тень. Голодный, злой, решительный. Деньги закончились совсем. Но мне было плевать. Сейчас деньги – не главное. Главное – месть.
Вечером, когда стемнело, я вернулся в парк. К ларьку с шаурмой. Их не было. Пока не было. Но я знал, что они придут. Они всегда приходят. Такие, как они, – всегда возвращаются на место преступления. Или просто на место, где им весело, где они чувствуют себя хозяевами жизни.
Я спрятался в тени деревьев, стал ждать. Курил сигарету за сигаретой. Время тянулось мучительно медленно. Но я ждал. Я был готов ждать сколько угодно.
И вот, наконец, они появились. Пятеро. Все те же. Смеются, толкаются, матерятся. Идут прямо к ларьку с шаурмой. Заказать жратвы, поболтать, посмеяться над кем-нибудь еще. Может, сегодня им повезет больше, чем вчера. Может, найдут кого-нибудь послабее, чем я. Кто знает.
Но сегодня им не повезет. Сегодня повезет мне.
Я вышел из тени. Медленно, спокойно. Они меня не заметили. Или не обратили внимания. Думали, наверное, что я какой-нибудь пьяный прохожий. Один из многих.
Подошел ближе. Остановился прямо перед ними. Они наконец-то заметили меня. Узнали. На лицах – удивление. Потом – испуг. Но уже поздно.
– Привет, ребята, – сказал я спокойно. – Как дела?
Петух попытался что-то сказать, но слова застряли в горле. Он смотрел на меня, как кролик на удава. Глаза бегают, руки дрожат. Трус. Обыкновенный трус. Как и все они.
– Ты… ты чего? – пробормотал толстый. – Чего тебе надо?
– Мне? – усмехнулся я. – Мне ничего не надо. Я просто пришел поболтать. По-дружески. Как вы вчера предлагали.
И тут я ударил. Первым – Петуха. Точно так же, как он меня вчера. В челюсть. Со всей силы. Он даже не успел среагировать. Упал, как подкошенный. Хруст костей, брызги крови. Хороший звук. Мне понравилось.
Остальные четверо бросились на меня. Но я был готов. Я ждал этого момента. Я готовился к нему целый день. Я был полон злости, ярости, ненависти. И адреналина. Очень много адреналина.
Драка была короткой и жестокой. Я бил, как зверь. Не думая, не жалея. Только бил. Кулаками, ногами, головой. Всем, что попадалось под руку. Они пытались сопротивляться, но были сломлены. Сломаны еще вчера, когда напали на меня толпой. Сегодня я был один, но сильнее их всех вместе взятых. Сильнее своей ненависти.
Толстого я ударил ногой в живот. Он согнулся пополам, задыхаясь. Второму сломал нос. Третьему разбил губу. Четвертый просто убежал. Поджал хвост и драпанул, как последняя крыса. И правильно сделал. Сегодня я был не в настроении миловать.
Когда все закончилось, я стоял посреди парка, тяжело дыша. Вокруг валялись тела. Стонали, хрипели, плевались кровью. Петух лежал неподвижно. Наверное, сломал челюсть. Может, и не только челюсть. Мне было плевать.
Я посмотрел на них. На этих вчерашних героев. На этих городских отморозков. Теперь они выглядели жалко и смешно. Как побитые собаки. Какими они и были на самом деле.
Выплюнул кровь. Закурил сигарету. Руки дрожали, но в целом – нормально. Я сделал то, что должен был сделать. Я отомстил. Я вернул долг. Я восстановил справедливость. По-своему, по-уличному, по-мужски.
И что дальше? Дальше – ничего. Просто ночь. Холодный осенний ветер. Тусклый свет фонаря. И я – один посреди этого странного города. Как всегда.
Пошел в сторону дома. Медленно, шатаясь. Ноги заплетались, голова гудела. Но внутри… внутри была пустота. Не облегчение. Не удовлетворение. Просто пустота. Как будто ничего и не произошло. Как будто это был просто сон. Дурной, жестокий сон. Который скоро закончится. И начнется новый день. Такой же, как и все остальные.
Трамвай до дома пришел быстро. Пустой, грязный, скрипучий. Я сел у окна, смотрел на мелькающие огни города. Город – как помойка. Полный ужаса, грязи, насилия. И одиночества. Бесконечного, безнадежного одиночества.
Доехал до своей остановки. Вышел, побрел к общаге. Комната – клетка. Кровать – жесткая доска. Сосед – храпит, как трактор. Все по-старому. Ничего не изменилось.
Разделся, залез в кровать. Лежал, смотрел в потолок. Думал ни о чем. Или обо всем сразу. О жизни, о смерти, о мести, о пустоте. О трамвае, который пришел слишком поздно. О парке, где валялись тела. О глазах, полных испуга. О крови на асфальте.
И уснул. Сном праведника. Или, скорее, сном убийцы. Кто знает. Какая разница. Все равно – утром надо будет идти на гребаную философию. Если, конечно, доживу до утра. И если не выгонят из универа за драку. Или за что-нибудь еще. В этой жизни что угодно можно ожидать.
Но пока… пока – сон. Темный, пустой, бессмысленный сон. Как и вся жизнь. Впрочем, может, и к лучшему. Может, в этом и есть вся философия. В том, чтобы просто спать. И не думать ни о чем. Ни о смерти, ни о мести, ни о трамвае до дома. Просто спать. И все.
Завтра будет новый день. Но это будет завтра. А сегодня – ночь. И сон. Сон до утра. Если, конечно, доживу. И если… да ну его все к черту. Просто спать. И все.
Салат из редьки
I
Сестра Лиза, душа-человек, ангел во плоти, не иначе, сидела на посту, как всегда – спина прямая, взгляд ясный, ну прямо маяк посреди шторма «Центр психологической помощи «Баланс». Только вот штормило сегодня не в палате, а у нее в голове, вернее, в желудке. Потому что, как черт из табакерки, возникла перед ней Вера Глушко, пациентка с «ветром в голове», как любил говорить доктор, и протянула ей… салат.
Салат, скажу я вам, был – зрелище не для слабонервных. Редька. Просто гора нашинкованной редьки, белой и ядреной, как атомная бомба. И пахло от него так, что слезу прошибало. У Веры Глушко, глаза сияют, улыбка до ушей: «Лиза, это тебе! Я с любовью! Свеженькое, прямо с грядки!» Грядка, видать, была знатная, если редька такая забористая.
Лиза, конечно, понимала – отказать нельзя. Вера Глушко, она как ребенок, обидится – потом не отмоешься. Да и жалко её, ей-богу. Хоть и «с приветом», а сердце-то доброе. «Спасибо, милая, – пропела Лиза, – как раз к обеду! Выглядит… аппетитно!» Лицо, правда, при этом скривилось, как будто она лимон глотнула целиком.
Вера Глушко сияла. «Кушай на здоровье! Там еще лучок зеленый, для остроты!» Остроты, мать твою, хоть отбавляй. Лиза приняла пластмассовый бокс, как священный дар, и проводила Веру Глушко улыбкой – зубы сквозь силу сжала, чтобы не выдать истинных чувств.
Как только дверь за Верой закрылась, Лиза с салатом – прямиком в туалет. Слава богу, никого рядом не было. Заскочила в кабинку, крышку унитаза – настежь, и всю эту гору редьки – туда, бултых! Смыла, как будто грех какой с души смывала. «Извини, Вера, но не могу я это есть», – подумала Лиза, чувствуя себя предателем и героем одновременно.
Только вот беда – запах! Редька, зараза, ядреная оказалась не только на вид, но и на нюх. Такой аромат пошел по коридору, что хоть стой, хоть падай. Как будто где-то не просто редьку выкинули, а целый редьковый завод взорвался.
Сторож Егор, мужик простой, но бдительный, нос задрал, принюхался. «Газом пахнет! Точно, газом! Вот те крест!» И давай телефон дергать, газовую службу вызывать. «У нас тут утечка! В психушке! Срочно приезжайте, а то все взлетим на воздух!»
Начальница Марьванна, женщина громкая и нервная, как услышала про газ – тут же в панику. «Что творится?! Что за бардак?! Кто отвечает?!» Бегает по коридору, руками машет, голос как сирена войны.
Лиза стоит бледная, как поганка, сердце колотится – сейчас все выплывет наружу. Но тут в голове мелькнула мысль – спасительная и подлая. «Марьванна, – пищит Лиза еле слышно, – это пациенты… наверное… еду в унитаз выкинули… Вот и запах…»
Марьванна как услышала – глаза налились кровью. «Ах они паразиты! Опять безобразничают! Я им покажу еду в унитаз кидать!» И полетел ураган Марьванна в палату №10, где пациенты сидели тихо-мирно, кто в шахматы играет, кто в окно смотрит, кто просто в себя ушел.
Ворвалась Марьванна, как буря, топот ног, крик на всю палату: «Кто это тут еду в унитаз выкидывает?! Я вас спрашиваю! Признавайтесь, сразу говорю, хуже будет!» Пациенты сидят, молчат, глазами хлопают, не понимают ничего. Они уже привыкли – ругают их часто, за все подряд, и без повода тоже. Смиренно головы опустили, ждут, когда гроза пройдет.
Марьванна орала, метала громы и молнии, грозила карами небесными и земными. Пациенты слушали молча, только глаза бегали из-под лобья. Лиза стоит в коридоре, смотрит на это представление – и стыдно ей, и страшно, и смешно одновременно. Вроде бы и виновата, а вроде и не она вовсе. Редька эта проклятая виновата, и Глушко с ее салатом, и Марьванна с ее нервами. Все виноваты, кроме нее, вроде как.
Но тут появляется сестра Рита, вторая медсестра, женщина простая и болтливая, как сорока. И начинает она всем подряд рассказывать – кто спросит, кто не спросит – про редьку эту самую. «Вы представляете, – щебечет Рита, – Глушко Лизке салат принесла! Редька одна! А Лизка же не стала обижать, взяла. А потом – в унитаз! А вонь – на весь центр! Егор газовщиков вызвал! Марьванна взбесилась! Пациентов ругает ни за что!» И хохочет Рита, довольная, как будто кино комедийное посмотрела.
А Вера Глушко – вот же неудача – как раз мимо проходила. Услышала Ритину болтовню, про салат свой узнала, и про унитаз. И тут ее как прорвало. Глаза слезами налились, губы задрожали, и как завопит она на весь центр: «Салат мой! В унитаз?! Мою любовь в унитаз?!» И в истерику – головой о стену, руками машет, волосы рвет на себе.
Начался полный алес. Марьванна бросила ругать пациентов, переключилась на Глушко, пытается ее успокоить. Рита стоит, хлопает глазами, понимает, что переболтала лишнего. Сторож Егор бегает с рацией, газовщиков ждет. Пациенты вылезли из палаты, смотрят на это безумие, как на спектакль бесплатный. Кто смеется, кто сочувствует, кто просто стоит и ничего не понимает.
А Лиза – стоит в сторонке, смотрит на этот балаган, и думает: «Ну вот и приехали. Редька проклятая. Маленький салат, а сколько шума. Вот тебе и доброе дело хотела сделать, не обидеть человека. А вышло – как всегда. Как в этой дурке всегда и бывает». И пахнет редькой вокруг, ядреной и дьявольской, как символ всего этого безумия. И не понятно – смеяться или плакать. А скорее всего – и то, и другое сразу. Потому что жизнь – она такая, как эта редька – горькая, ядреная, и до слез прошибает. Особенно в таком месте, как это.
II
…И вот, когда Марьванна, вся красная от крика и беготни, наконец, кое-как успокоила Веру Глушко, которая уже начала грызть стену, случилось чудо, вернее, то, что в дурдоме чудом и не считается. Миссис Глушко вдруг раз – и забыла. Вот как будто кнопку «перезагрузка» нажали в ее голове. Слезы высохли, истерику как ветром сдуло. Ну психи, что с них возьмёшь… Посмотрела она на Лизу ясными глазами, улыбнулась как ни в чем не бывало и руку ей протягивает: «Лиза, милая, ты чего такая кислая? Пойдем лучше в шахматы сыграем! Я сегодня прямо гений шахмат!»
Лиза стоит обалдевшая, рот разинула. Только что человек головой об стену бился, а тут – шахматы подавай. Вот тебе и психиатрия, во всей своей красе. Марьванна тоже стоит, как громом пораженная, только что нервы рвала, а тут – вот оно, спокойствие и благодать. Тут уж не знаешь – смеяться или плакать. Скорее уж – руками развести и сказать: «Ну и ладно».
В это время приехали газовщики, на машине с мигалкой, как положено. Сторож Егор рапортует гордо, что бдительность проявил, газ почуял. Газовщики ходят, нюхают, приборы достают, ищут утечку. И находят – аромат редьки, конечно. Объяснили им, что это не газ, а редька, типа – перепутали люди. Газовщики посмотрели на всех как на ненормальных – а кто бы сомневался? – покрутили у виска и уехали. А Егору Марьванна влепила выговор – за панику и самодеятельность. «В следующий раз, – говорит, – без моего ведома – под статью пойдешь! Понял?» Егор голову повесил, понял, конечно. Бдительность – это хорошо, а начальство слушать – еще лучше. Особенно в дурдоме.
Пациентам же влетело по полной. Марьванна собрала собрание, устроила разнос на весь центр. Кричала, что они неблагодарные, что еду переводят, что безобразничают и вообще – не люди, а катастрофа. И лишила их всех привилегий на месяц – никакого кино по вечерам, никаких дополнительных прогулок, и чай – только без сахара. Пациенты сидели молча, слушали ругань, как дождь за окном. Привыкли уже – ругают их тут за все, и без повода тоже. Месяц без кино – ерунда, переживем. Главное, чтобы не били.
А редька… редьку забыли быстро. Запах выветрился, история притупилась. Через пару дней никто уже и не вспоминал про салат Веры Глушко и про газовую тревогу. Жизнь пошла своим чередом – серая, скучная, безнадежная. Дни тянулись медленно, как жевательная резинка, один похож на другой, как две капли воды. И только иногда, когда ветер дул с нужной стороны, в воздухе еще чувствовался легкий привкус редьки – горький, ядреный, и напоминал о том, что безумие – оно рядом, оно никуда не исчезает, оно просто затаивается, чтобы вырваться наружу в самый неподходящий момент. И так будет всегда. Безнадежно и неизбежно, как восход солнца и закат. Как редька на грядке. Как жизнь в палате №10.
