Владимир Маканин
На первом дыхании (сборник)
Глава 9
Кстати. Когда я провел непросыхавшего, мне невольно пришлось стать свидетелем сцены. Пришлось послушать, как эта милая пара занимается семейным воркованьем. Дело было на лестничной клетке больничного этажа. Ее звали Олюшкой, его, то есть непросыхавшего, – Петей. Мы стояли втроем. Я выглядывал в дверь, но в коридоре околачивалась старшая медсестра. Я был отрезан. Я ждал и томился.
А семейная сцена все длилась. Олюшка была в вылинявшем больничном халате. Она говорила мужу. С нежностью:
– Ведь ты и сготовить себе не можешь… Родименький мой. Бедненький.
Петя ей отвечал. С мрачностью:
– Ты тут смотри. В больнице почти каждая баба роман крутит.
Я добавлял:
– Это точно. Особенно если у нее поломана рука и шея набок.
Олюшка сказала:
– Не подсмеивайтесь над ним, ради бога. Он расстроен. Он это от одиночества. Он себе даже щец сварить не умеет.
Петя сказал:
– Все они такие. Они ведь с врачами кадрятся. Напропалую крутят.
Я спросил:
– Я понимаю, что ты сломал ей руку. Дело семейное. Но как ты ей шею умудрился свернуть?
– Я ее только толкнул. Я ж не знал.
– Не слушайте его – я сама упала. А это он от голода так говорит. Он ведь почти ничего не кушает.
Вот так мы беседовали. Как бы трио исполняли. Струнное задумчивое трио.
– Я только толкнул – я ж не знал, что она упадет.
– Значит, в операции «Шея» ты почти не участвовал?
– Я сама упала. Бедненький. Совсем не ест.
– Неужели он сам щей сварить не умеет? – спросил я.
– Нет…
– Лодырь он у вас. Придурок. И пьянь.
– Что вы!.. Он такой у меня, в общем-то, мальчик. Беспомощный. Голодный… Иди сюда, родной мой, – бедная женщина совсем растрогалась и уже не сдерживала слезы.
– Чего тебе? – буркнул ей он.
– Подойди к ней. Зовет же, – прошипел я.
– Только не задень гипс, родной. Боль адская.
– Не задену.
Она целовала его. Она ласково и неторопливо целовала его. А я поминутно высовывал нос в дверь. Выглядывал.
Наконец медсестра куда-то исчезла. Я быстро пересек коридор. Зайти в палату во время карантина (занести инфекцию) значило лишний раз испытывать судьбу. И я не стал ее испытывать.
Когда проходил мимо палаты, в приоткрытую дверь я разглядел Гальку. Я шел медленно.
Я увидел ее лицо – она меня не видела. Она что-то негромко говорила. Губы ее шевелились. Я видел ее одну-две секунды. За этим приходил.
* * *
Вечером произошла встреча из неожиданных. На улице. Мы столкнулись нос к носу.
– Зина? – Я был удивлен.
– Здравствуй.
Мы помолчали. Потом она сказала тихо, с укоризной в голосе:
– Что ж ты убежал среди ночи?
Я еще помолчал.
– Убежал, как вор. Ни слова не оставил… Дедушка сказал, что ты и спать не спал.
– Это дедушка взад-вперед шастал?
– Если скучно, могли бы поговорить. Я ведь рядом лежала – не за дверью. А если тебе с женщиной интересно только десять минут, то не надо с ней ложиться в постель.
Я заметил, что она немного хрипит. Она стояла толстенькая, крепенькая, как бочка, и похрипывала.
– Что с тобой?
– Ничего особенного. Простудилась. – Она продолжала меня корить: – А уж как мне стыдно было. Думаешь, у меня полно любовников. У меня никого нет. Один разочек решила закрутить роман – и на тебе! Встал и удрал среди ночи.
– Ни до свиданья, ни спасибо.
– Вообще ни слова не сказал. И нечего тут шутки шутить. Мне было так стыдно.
– Перед дедушкой?
Она негромко сказала:
– А еще я боялась, что ты простынешь. Ночь была очень холодная.
И стало ясно, где она простыла.
– Ты что – бежала за мной?
– Да.
– Не сумела догнать?
– Ты как пуля влетел в электричку.
Вот так и простыла – волновалась за меня. Бежала за мной, наспех одевшись. Потом возвращалась. Одна.
– Зина, – сказал я с раскаянием, – ты меня не очень суди. Я малость чокнутый.
– Это и видно.
– Я ведь как раненый… Нервы.
– Брось врать.
Она решила, что мне попросту с ней стало невмоготу. Стало скучно. Или она мне не показалась как женщина. Короче: что-то обидное и неприятное. А в такие штучки, как мои нервы и мой ночной испуг, она не верила и верить не хотела. Здоровая натура.
– А ты чего здесь? – спросил я.
– Я иногда в этом районе ночую.
– У подруги? – оживился я, чуя, что здесь пахнет ночлегом на дармовщинку.
– Да, у подруги. Ночую здесь. Не каждый же день мне возвращаться на электричке в такую даль.
– А мне нельзя у нее переночевать?
– У тебя ж была квартира? Твоего родича.
– Была, да сплыла.
Я сказал правду. Была, да сплыла. Она еще раньше сплыла, задолго до Олега-два и его хорошо упакованной компании.
– Нет. Не получится, – сказала Зина. – Это будет неудобно. У нее одна комнатка.
– И соседей много?
– Много.
– В этом доме?
– Да.
Теперь мы поднимались по лестнице. Перед дверью она остановилась. Желала, чтоб я ушел. Желала со мной проститься именно здесь. Не показывая меня соседям.
Я попытался доесть ее жалостью. Жалостью ко мне, бедному и горемычному. Я рассказал, что так, мол, и так – была любимая, но вышла замуж. Не за меня. Я примчался из степей, но поздно. А теперь вот новая беда – она в больнице. После сложной операции. И нужны деньги, чтоб она выздоровела. Квартиру родича, которую послал мне случай, я сдал жильцам. Взял с них деньги. Поэтому и жить мне теперь негде.
Все это было правдой от первого до последнего слова. И тон рассказа я вроде бы избрал какой нужно. И на жалость бил. И исподволь подчеркивал, что один-одинешенек в огромном городе… Тем не менее реакция оказалась совершенно обратной.
– Как же ты мог?! – вдруг возмутилась она.
– Что?
– Свинья ты. Свинья!.. Если ты ее так любишь, – возмущалась она, покраснев, как свекла на срезе, – как же ты мог?!
– О чем ты?
– Бесстыжий!.. Тьфу!
Ее даже трясло. А мне стало ясно – такую не свернешь. Дал я маху. Вот уж точно, не в ту степь.
– Зина…
– Убирайся!
Больше общаться со мной она не желала. Она вынула ключ, чтоб открыть дверь, при этом встала ко мне спиной. Давала понять, что я свинья и что все кончено. Конец фильма.
* * *
Я вышел на улицу, но идти было некуда. И озноб прокатывался по спине туда-сюда. Холодно.
Можно, конечно, на вокзал. Или к Бученкову – вдруг у его тещи случится приступ доброты. И будет чай с сахаром. И хлеб с маслом. Чего не бывает в жизни?.. Но ехать было далеко. Устал. Утомился.
И тогда я вернулся в подъезд, где Зина. Нет, сначала я заглянул в какое-то насквозь промерзшее парадное. Брр. И тут же вспомнил, что в подъезде Зины пахло кислой капустой. Капустой, старыми валенками, керосинками и всякой коммунальной дребеденью. Жизнь без прикрас. И потому там было теплее.
Я вернулся. Домишко был в два этажа, а на втором этаже – закуток. Под лестницей, а лестница уже вела на чердак. Я приметил это местечко, еще когда рассказывал Зине о своих бедах. Когда бил на жалость.
Я втиснулся в этот уголок – и аж задрожал от радости и тепла. Там были газеты. Самое то, что надо. Целые ворохи. «Пионерская правда» и еще что-то. Я завернулся в них и даже замурлыкал.
Нет. Сначала я снял плащ. Белый халат тоже снял: теперь он не изомнется. Потому что я туго скрутил ему крылышки и уложил в портфель. Это я умею.
Плащ тоже меня заботил: пришлось подыскать выступ и аккуратно его повесить. Я не хотел выглядеть, как целинник. В сносном плаще и с портфелем я еще долго могу ходить и ходить. А на брюки, кто ж на них смотрит.
Утром мы увиделись. Если можно так выразиться. Зина выходила из квартиры вместе с двумя другими жильцами – они шли на работу, были одеты, причесаны, в полном порядке. Даже одеколоном пахнуло. Этакое легкое облачко. А я как раз выбирался из своей газетной норы.
Я выбрался – стоял и отряхивался. Как пес. Зина и бровью не повела. И не подумала здороваться. А может, просто потеряла дар речи. Молчала. Я тоже не поздоровался.
* * *
– Видишь ли, мама, главное в жизни – основательность. Я решил овладеть сначала практической стороной науки.
– А потом будешь писать статьи?
– Непременно. И статьи. И диссертации. И вообще все, что пишут.
– Ты у меня умный, сынок.
Матушка заплакала. Когда я звонил, она каждый раз плакала. Не упустила ни разу.
– Поэтому ты дичишься девушек – да?
– Я?..
– Ты хочешь стать сначала настоящим ученым.
– Вот именно, мама.
– Номер у тебя в гостинице теплый?
– Солнечная сторона. И теплый. И чистый.
– А чем ты занимаешься в свободное время?
– Сейчас я вырабатываю в себе хороший вкус. Приучаюсь следить за своим внешним обликом – тут главное – привычка, мама! Купил костюм…
– Дорогой?
– Не очень. Но качественный. И видный.
– А еще?
– Галстуки модные купил. Мелочь всякую. Ботинки. Приучаю себя регулярно ходить в парикмахерскую.
– Правильно, сынок. Копейки не жалей.
– Сейчас я понял, как важно человеку иметь внешний облик.
– Еще бы, сынок, – встречают-то по одежке!
– Именно это я сейчас и усваиваю. Носовые платки и носки стираю сам.
– Это не нужно.
– Почему?
– Неужели в гостинице некому дать постирать?
– Мама!.. Я же вырабатываю внутреннюю самодисциплину. Разумеется, белье, рубашки и прочее я отдаю стирать. Но носовые платки – никогда! Это принцип, мама.
– Тебе виднее, сынок.
Мы помолчали. Телефонное время застыло, как застывает смола. И мы с матушкой были как застывшие в этой смоле божьи коровки.
– Что ты прочел в последнее время?
– Прочел?
– Из художественной литературы.
– Данте. Достоевский. Гете.
– Что прочитал из Гете, сынок?
* * *
Я съездил к Бученкову – и совершенно впустую. Надежды на ночлег в его квартире, тем более на ночлеги, не было ни малейшей. Теща шевелила губами, когда я клал в чай сахар. Я положил семь ложек. Если б она не считала, ей-богу, ограничился бы пятью. Впрочем, я знал, что сахар быстро и хорошо усваивается.
Андрюха сник. Потому что он не успел даже рта раскрыть в защиту. Теща выперла меня очень энергично и, надо отдать должное, очень обоснованно. В Москве грипп. А она всерьез боится за внука.
И на тебе – здесь действительно валялось письмо от Громышева. Алексей Иваныч расщедрился, сам написал, не на машинке. Кроме общих слов, была забавная вставка. Рассчитанная на самолюбие, которое, как известно, есть даже у ежа.
«…Мы тянем сейчас железнодорожную ветку. И один из разъездов, Олег, можем назвать твоим именем. Если хочешь, конечно. Разъезд такого-то. Звучит?.. Мы ведь помним, как много ты сделал для освоения». И так далее. И тому подобное. Тактические ходы и лесть впрямую. Дудки, Алексей Иваныч.
Бученков меня провожал. Я рассказывал ему о Гальке. А он о теще.
– Ты не обижайся, Олег, – извинялся он. – Я от нее завишу. Примак есть примак.
– Да перестань!
– Вот въедем в свою квартиру – тогда заживем.
– Пока.
– Пока, Олег.
* * *
Я торчал в библиотеке до закрытия. Томился. И смотрел в оба – как бы это и где бы это подстрелить ночлег. Но знакомых не было.
И тогда я поехал на прежнее место. Так уж человек создан. Был двенадцатый час. Тишина. Только я повесил плащ и влез в газетную нору – голос:
– Чего ты там шуршишь?
Это Зина.
– Спать ложусь.
– Ты что – здесь прописался?
Она вытянула меня из ворохов «Пионерской правды». И провела меня, не дыша, в комнату. Мы шептались.
– Только тихо.
– Ага.
– Это ведь не моя комната.
– Я помню. А где подруга?
– Она в ночную.
В квартире еще больше, чем на лестничной клетке, пахло капустой, родней и далеким детством. Жильцов здесь было немало, и по меньшей мере двое держали кошек. Сама комнатушка была меньше маленькой. Крохотная. Сверху на меня чуть не упал велосипед.
– Тише ты.
– Кто так вешает велосипеды? Повесили бы прямо на люстру.
– Не твое дело!
Так я стал ночевать у Зины. Это бывало иногда. А иногда в общежитии, у Олега-два. А иногда на вокзале. Такое было время.
Отношения у нас с ней сложились своеобразные, скажу яснее – чистые. Потому что произошла некая тихая подмена. В тот же вечер я, понятно, стал к ней приставать. То есть когда легли. Но меня не ждали. Если я люблю свою Галю, она, Зина, со мной спать не будет. Не имеет права. И это неважно, что Галя не дождалась меня и выскочила замуж. Важно, что я ее люблю.
– Но погоди, – перебивал я, совершенно рассвирепев, – ведь мы уже с тобой спали.
– Ну и что?
– Тогда была та же картинка.
– Нет, не та же. Тогда я надеялась.
– На что?
– На любовь.
– А сейчас почему ты не надеешься?
– Сейчас я все о тебе знаю.
И хоть ты ей кол на голове теши. Нет, нет и нет. Конец фильма. Я перепробовал все отмычки, но впустую.
Я дошел до того, что стал объяснять ей подсознательное. Про внутреннюю жизнь либидо. Про то, что тело подчас хочет и умеет жить своей отдельной жизнью и что независимо от нас иногда хочется тихого общения разноликих «я» и «я». Пир интеллекта. Но для Зины все эти тонкости были трын-трава. Очередная болтовня. Она обо всем этом не слышала и слышать не желала. Кремень.
Между прочим, выяснилось, что Зина замужем. А муж в заключении. Она даже не знала толком, что такое муж, – только поженились, и его за решетку. Полгода не пожили.
– Я об этом тебе и толкую: ты как женщина – еще не проснувшаяся. Тебе надо проснуться.
– Отстань!
Это ее не интересовало.
– Сколько ж ему дали?
– Восемь.
– Ого! – Я отдал должное.
Зина вздохнула. История была коротка и обычна. Выпивал. Веселился. А тут подвернулась новая работа – кладовщиком. Уговорили. Подбили на тихое дело. Вот и загремел.
– Я тебе как-нибудь покажу его фотографию, – очень серьезно пообещала она.
Я лежал и смотрел в потолок. Постелено мне было на полу. Теплый матрас. Теплое одеяло. Теплая комната. То, что надо.
Но поначалу я заныл.
– Холодно будет. Замерзну я здесь, – ныл я, целясь в кровать, где лежала она.
– Только не дурить, – сказала она жестко. – А то выставлю.
– А ты подумай получше. Я жду любимую из больницы. Ты ждешь мужа из тюри. Мы ждем оба. Чего ж нам не любить друг друга?
– Отстань. Никого я не жду.
– Как это не ждешь?
– А вот не жду. Если полюблю кого-нибудь, выйду замуж.
И она замолчала. Ушла в мечты. В то мягкое и облачное, которое есть у каждого. Которое мечталось и уже замечталось до дыр, и все равно оно мягкое и свое.
Я погасил свет. Зина скоро уснула, а мне не спалось. Я привстал и на цыпочках подошел к ней. «Зина, – позвал я и еще раз: – Зина». Она спала. При бледном свете окна (уличных фонарей) я смотрел на ее лицо. На меня сошла некая чистота, чуть ли не благодать. Такое у нее было лицо – не лицо, а чудо. Лицо святой, хотя она не была святой.
* * *
Она была замечательный человек. Иногда она вылавливала меня на улице. Я хотел еще побродить в сумерки, пошляться или поразмышлять, а она говорила:
– Пора домой.
Или:
– Снег выпал, а ты расхристанный ходишь. А ну, застегнись!
И мне нравился ее голос.
Подруга, у которой мы жили, работала весь месяц в ночную смену. Но несколько раз я ее видел. Лет сорок. Здоровенная. Если Зина была как кубик, то подруга была как шкаф. Она тоже относилась ко мне хорошо. Кормила и не гнала на ночь глядя. Ее муж тоже сидел. Они и подружились с Зиной, когда носили передачи в Бутырку. (Мужья в то время были под следствием и сидели где-то там рядышком.)
* * *
– Сегодня мы будем смотреть фотки! – объявила как-то Зина. В руках у нее были два громадных альбома. Долгая и счастливая жизнь прямых, а также боковых родичей, запечатленная в особенные минуты их бытия. Зина специально для меня привезла эти пудовые альбомы из дома – из того поселка, где я так отменно перетрусил.
– Дедушке привет передала? – спросил я, принимая альбом, от которого у меня едва не прогнулись в обратную сторону колени.
– Конечно, – сказала она серьезно, она не всегда понимала шутки. – И тебе большой привет тоже.
Мы поужинали. Посмотрели фотографии. Легли спать. Лежали и болтали – я на полу, она на кровати. Она спрашивала о здоровье Гальки. Я говорил, что Галька поправляется. А Зина интересовалась нашей будущей жизнью. Как и что.
Мы засыпали. Кислый запах бродил по всей коммунальной квартире, отстаиваясь и густея за ночь. Где-то постукивала швейная машина. Это напомнило мне барак. И детство. И железные скобы, чтоб очищать ботинки от грязи. И затхлость, и вековых старух, которые забыли все и умеют лишь одно – принимать роды.
– Ты спишь? – спрашивала Зина.
И это не было намеком, ни даже тенью на какой-то намек.
Она именно спрашивала, сплю ли я.
И я – на той же чистой и нехитрой ноте – отвечал:
– Засыпаю.
Глава 10
На рынке я видел мужа Гальки – думаю, что он тоже меня засек в толпе. Но мы не попались друг другу. Не встретились. Через два или три базарных ряда я видел на его лице застывшее кисловато-недовольное выражение. Кисловато-недовольные лица были у всех. Фруктов не было.
Перебой был уже третий день. Я торчал часа два и хорошо промерз. Но я достал.
Какой-то шпендрик (он оказался мужичком лет пятидесяти) поманил меня. Пока я к нему не приблизился, я думал, что это пацаненок. Он сказал, что сегодня прибудет посылка. С проводником. Курский вокзал.
Он назвал цену, и я чуть не присел.
– Креста на тебе нет, родимый, – вырвалось у меня со злобным шипеньем.
Он только осклабился:
– Какой уж тут крест…
– А не мерзлые?
– Ну что ты!
Делать было нечего. Мы отправились на Курский. Фрукты действительно были не мерзлые. Яблоки.
Я не поехал в больницу. Я поехал на следующий день, потому что мне нужно было раннее утро. Из-за карантина внутрь все еще не пускали. Я же хотел потолковать с врачом.
Я подстерег у входа.
– Самочувствие? – переспросил врач.
Он курил на ходу. Усы его заиндевели. Мороз. Но глядел он молодцом.
– Да, самочувствие. – Я заглядывал ему в зрачки. Я хотел бы заглянуть в душу. Я был уверен, что приступаю к длительному разговору.
– Хорошее. Можно сказать, замечательное самочувствие. Скоро выписывать ее будем.
– Как?
– А так. Выпишем, и все.
И он засмеялся. Двинулся к дверям. А я как бы обалдел. Я шел по улице как пьяный. Ну вот, думал я. Вот оно.
Я шел и шел. Тут я, видимо, и простыл. В рот надуло.
* * *
Помню, что я пришел к Бученкову. Меня вдруг осенило. Не может же Галька после больницы оставаться у мужа. Ее выпишут – и ведь куда-то мне надо ее поместить.
Кроме того, мне здорово хотелось поесть. Хотя бы хлебушка. Со всем этим я и пришел.
– Ты думаешь разместить ее у нас? – У Бученкова было очень скорбное лицо.
– Да. На пять-шесть дней. На сборы. То есть пока мы соберемся.
– А потом куда?
– А потом в степи.
Он набрал воздуху в грудь. Помолчал. И мужественно дал ответ:
– Хорошо. Согласен.
А я посоветовал. Расскажи теще правду, и она, быть может, поймет. Правду о нас с Галькой. Иногда лучше всего рассказать правду. Потому что всякий человек имеет свой тихий час. И в этот час она срабатывает. Правда.
– Объясни ей. Сам-то я где-нибудь перебьюсь. Но ведь Гальку пристроить некуда.
– Я поговорю с тещей, – мужественно подтвердил Бученков.
Теперь я хотел поесть, и желательно побыстрее, пока не нагрянули домашние Бученкова.
– Тебе кто-то звонил, – сообщил Андрюха. – Несколько раз.
– Кто?
– Не знаю. Мужской голос. Каждый день звонит.
– Кому это я нужен? – Я пожал плечами, гадать не стал.
Если это Еремеев, муж Гальки, – пожалуйста, я готов объясниться. Хотя, в общем, я могу уехать с Галькой и не давая ему объяснений. Это уж как получится. Мы ведь степняки. Мы такие – как будет, так и будет.
Как раз пришла теща – она была в магазине.
– Здрасьте, – сказал я.
– Здравствуйте.
Вернулась с гулянья и жена Андрея. С дитем. Коляска с грохотом осталась в коридоре.
– Здрасьте, – сказал я.
– Здравствуйте.
Она стала распеленывать дите, бросая на меня косые взгляды, – дескать, буду грудью кормить. Я спешно налил себе чаю. Сахар нашелся сам собой, в шкафу, в сахарнице. Спрятан не был.
– Извините. Я жду важного звонка, – сказал я, прихватил с собой стакан с чаем и хлеб – и зашлепал в коридор, где телефон.
И тут позвонили – я чуть не подавился глотком.
– Алло?
Это был не Еремеев, не Галькин муж. Это был всего лишь Сынуля.
– А-а, – сказал я. – Привет.
– Ты… ты… ты…
Он задыхался от злости.
– Родной мой, – спросил я, – что с тобой?
– Эти вещи… Сволочь… Вещи, которые…
Он ругался и плевался. Он крыл меня от и до. А ведь так нельзя. Это ж не телефонный разговор.
Я сказал:
– Если ты насчет шкафа и кухонных колонок – я верну, не трясись… Тебе их купить? Хоть завтра. Чего ты раскипятился?
– Я?.. Раскипятился?!
– Ну да.
– Сволочь! Свинья!.. А откуда взялась эта орда? Откуда?.. Эти… Эти…
– Разве они не люди?
И тут он прямо-таки зашипел. Змей Горыныч. Змея подколодная. Я даже покрутил и повертел в руках телефонную трубку – думал, что искажается звук, потому что шипенье было попросту нечеловеческое. Отбои. Из трубки посыпались короткие гудки. И несло злостью, которую он туда надышал за эти минуты.
* * *
Поразмыслив, я решил все-таки заглянуть в эту миленькую однокомнатную квартирку. Дело в том, что я сдал ее цыганам. Так что я немного беспокоился. Если уж по-честному.
Простившись с Бученковым, я помчался туда, прибыл и уже на лестничной клетке почуял что-то неладное. Дверь была приоткрыта. И сама собой ходила от ветерка. Туда-сюда.
– Добрый день, – сказал я, когда вошел.
Вошел – и на минуту потерял способность соображать. Квартира была пуста. Абсолютно пуста. Как пещера.
Посреди этой пустоты у окна стоял молодой человек, сокрушенный скорбью. Я его узнал.
– Валя, – сказал я ему, – как же так?
Валя молчал.
Все началось на Курском. Я там разговорился с пареньком; звали его Валентином, и он был цыганом. Он был оседлый. Паренек как паренек. Жил в Москве. Работал электриком.
– А это мои земляки приехали. – Он показал мне на кучку цыган в углу вокзала. Там пестрели платки и поблескивали серьги. Цыгане были очень живописны. Издали были как клумба. – Земляки, – сказал он озабоченно.
– В чем же дело? – спросил я.
– Им надо хотя бы два-три месяца пожить в Москве. Но никто не сдает комнату. Хотя они готовы заплатить больше обычного. Деньги у них имеются.
– А чего они хотят, Валя?
– Приглядеться. И, может быть, работу найти.
– И никто не сдает им комнату?
– Никто.
– Бедолаги, – вздохнул я.
– Они очень милые люди, очень работящие. Я ведь каждого из них знал в детстве. О каждом могу рассказать тысячу подробностей…
Но я его остановил. Из тысячи подробностей меня в основном интересовала одна: платят ли они деньги вперед? Нет, аванс меня не устраивает. Деньги вперед. Только так… И вот они обступили меня. Суть дела милые и работящие люди поняли не сразу, потому что некоторые стали кричать: «Погадаю, погадаю!» У меня рябило в глазах. Один из них, видимо старший, прикрикнул: «Тише!» Они выпустили еще немного пару и наконец угомонились. Мы стали договариваться. В углу вокзала напротив «Союзпечати» – там все и обговорили.
– Валя, – тихо спросил я теперь, – почему так пусто, они решили провести дезинфекцию?
В опустевшей квартире было гулко, как в раковине.
– Они обманули меня, – сказал Валя. – Они обещали жить оседло.
Он был сражен горем. Лет двадцати от роду. Симпатичный. К ударам еще не привык. В техникуме, как он сам говорил, его все любили.
– Ну что ты, Валя, – сказал я спокойно, – они не обманули. Они действительно собирались жить оседло. Но не совладали с инстинктом.
– Ты так думаешь? Или утешаешь? – В его голосе сквозь боль послышалась надежда.
– Конечно, не совладали. Им не хватило волевого усилия.
– Мне совестно, я ведь клялся тебе, что уверен в них…
– Пустяки.
Я походил по квартире туда-сюда. Кроме меня и Вали, больше никого и ничего не было. Ни предмета. Даже лампочки были вывернуты.
– Хорошо, что здесь паркет поганый и старый.
– Да, могли забрать, – откликнулся молодой цыган. – Я тоже об этом подумал.
– Пошли. Чего грустить.
– Мне перед тобой совестно.
– Перестань.
Он отдал мне ключи.
– Я бегал. Я искал им работу. Я им три места нашел.
– Пошли, – сказал я, – у них просто-напросто сработали инстинкты.
– Да, – вздохнул он. – Был у меня дружок. Работал в кондитерской – был ударником труда. И даже вымпел повесили в его отделе.
– И удрал?
– Удрал. Увидел коней по телевизору. И исчез. Сейчас в кино стали замечательно коней снимать.
– Пошли.
Перед уходом я заглянул в туалет. Здесь тоже ждал сюрпризец: не было унитаза. Беленького, фаянсового, с прожилочками. Дефицит, ничего не попишешь. Вместо унитаза зияла дыра с клокочущей там водой.
– Валя! – крикнул я. – А ведь бачок они не забрали!
– Знаю, – откликнулся он. – Но ты дергай цепочку осторожнее. И сразу же отойди. Брызги сильные.
* * *
В этот же день я лишился халата. Он был такой белый, такой чистый – я только-только его постирал. Его сдернули с меня прямо в дверях больницы. Сдернули, а меня развернули и вытолкнули. Пинка не было – и на том спасибо.
А больничная старушка, что носит передачи, ангельским голоском пела:
– Он не только, милые, сам пробирается. Он, милые, и других проводит.
Я обошел здание кругом и полез по пожарной лестнице. В комнатке для нянечек, в так называемой «бытовке», иногда покуривали больные – при этом открывали окно. Мне в таком случае только дотянуться ногой до подоконника. И я там.
Наверху – высота третьего этажа – оказался довольно сильный ветер. Руки замерзли, и я думал, как бы не грохнуться. Окно все не открывалось. Я висел на лестнице, ждал и думал о Гальке. Слабенькая она. Ну хорошо, для начала отлежится у Бученковых, но ведь впереди какая дорога…
– Эй! – заорал я. – Эй! Друг!
Кто-то наконец пришел покурить, и я тут же ему заорал:
– Эй! Открой окно!
Он открыл.
– Чего тебе?
– Посторонись-ка. Прыгать буду.
Я качнулся телом – и был уже там.
– Спасибо.
– Холод-дно, – затрясся он, закрывая окно.
– А мне там было не холодно? Только о себе думаешь, – сурово сказал я и, выглянув в коридор, добавил: – Некоторое время будем сидеть тихо. С закрытой дверью. Потому что там медсестра бродит.
В этот раз я услышал, как Галька смеялась. Смех у нее стал тоньше и счастливее. Я трижды проходил мимо палаты. Увидеть ее мне не удалось.
* * *
Я решил выпить кофе, съесть булочку. Зины за прилавком не было. Кофе я выпил, а булка не лезла в рот. Я домучил половину, а вторую половину сунул в портфель. Я, помню, удивился: как это необычно – не смог доесть.
– Где Зина? – поинтересовался я. – Сегодня она не вышла?
– Какая Зина?
– Ваш продавец.
– У нас Таня есть, Маша есть… А Зины нет.
– Но я же точно знаю.
– Да ведь и я точно знаю. – Она улыбалась из-за прилавка и смотрела мне в глаза ясней ясного.
Тут я огляделся – ну да, не в ту степь. Ошибка. Не то кафе, не тот прилавок. И тут же я понял, что со мной что-то творится. Звон в ушах. Это что-то новенькое. Заболел… Ответственность изнутри. Совесть – она, и только она спасет мир, – и я почувствовал, что эту важную мысль мне надо обязательно и сейчас же додумать.
На улице меня вдруг кто-то окрикнул. Кто-то очень знакомый.
– Что? – оглянулся я, а никого вокруг не было.
Я машинально топал по заснеженному тротуару. За каким-то троллейбусом. И по дороге к Зине. Эту дорогу я держал в голове изо всех сил.
– Привет, – сказал знакомый старшина.
– Привет.
– В вытрезвитель захотел?
– Ни в коем случае.
Он засмеялся и погрозил пальцем… Я уже знал, что болен, и знал, что меня шатает. Но я очень хотел додумать мою мысль. Ту мысль. Если совесть – это религия одиночки, то почему она не может быть религией всех? И тут я почувствовал, что совесть совестью, а фонарь вдруг пошел влево. Сам собой.
– Привет, – сказал я фонарю.
А он смотрел на меня все время сверху. С какой-то немыслимой верхотуры. И тогда я понял, что лежу под фонарем, и, значит, в случае крайней необходимости я буду хвататься руками за этот самый фонарь – и встану на ноги.
Я подумал, что Гальке все-таки очень тяжело. И миру очень тяжело. Потому что личность, в сущности, сама себе надломила хребет. Выскочки есть, а личностей нет. Выскочки не оправдывают надежд, и всех нас за это пожалеть можно… Снег жег мне щеку. Левую. Я слышал какие-то голоса. Потом повернулся набок и поджал ноги. Теперь снежинки таяли на правой щеке. Шел снег.
* * *
Зина подняла меня – и дала мне по шее. Я хотел объяснить, но тут она еще раз меня треснула. Потому что приводила меня в чувство. А может быть, думала, что я пьян.
– Стой же ты!
Она приволокла меня в комнату. Ноги у меня подкашивались. Я норовил упасть то вправо, то влево. Все равно куда. Кажется, она меня раздевала. Так и есть – стаскивала с меня брюки.
– Но подожди, – сказал я. – Мы же еще не расписаны.
Она опять треснула меня и сказала, чтоб я бросил свои шуточки.
– Стой прямо. Долдон.
– Стою.
– Господи. А рубашка какая. Ты в чем ее стирал?
– Не помню… Зина, я ведь пришел спасти мир. Я тебе говорил это?
– Говорил.
– Зина.
– Чего тебе?
– Зина, я спасу мир.
– Знаю. Знаю.
– Я пришел, чтобы его спасти. Я люблю Гальку – и через эту любовь я спасу вас всех.
– Тише ты. Спят люди. Ночь уже.
– Зина, ночи не будет…
– Знаю – будет вечная музыка. Ты это уже говорил. Подымай ногу. Да стой же, не падай.
Она раздела меня сначала до трусов. И, кажется, вела меня в ванную.
– Только тише. Да подымай же ноги – не шаркай. Если соседи…
– Надо спасать мир, Зина.
– Сейчас спасем.
И она погрузила меня в горячую ванну. Не вода, а блаженство. Я тут же постарался уснуть. Чувствовал себя великолепно, как и должен себя чувствовать бродяжка. После снега под уличным фонарем мне было хорошо, как никогда. А она стояла рядом. Чтоб я не захлебнулся.
Она растерла меня от ушей и до ног. И затолкала в постель. И еще навалила на меня что-то тяжелое и непереносимое, вроде перины. Я думал, что на меня въехал танк. Я начал хватать ртом воздух и замахал руками.
– Лежи! – грозно прикрикнула она.
И тогда я уснул. Я подергался, пометался и вдруг уснул.
Болел я неделю. Дней девять. Я просыпался и каждый раз видел эту самую комнату. Теперь я ее разглядел – типичная комнатушка. Коммунальная нора. Без претензий и с колченогим столом посередке. И кровать с никелированными шарами на спинке. Шары смотрели, как пара глаз большого неласкового насекомого. Выпуклые и выдвинутые вперед.
Когда кто-то из них, из женщин, спал на полу (я болел, я спал на кровати), стулья играли в чехарду. Ставились стул на стул. До потолка. Чтоб освободить жизненное пространство. А утром эти стулья так и стояли – стояли подолгу, как задумавшаяся или задремавшая башня. Пока их не расставляли по местам.
Теперь я частенько видел подругу Зины. То бишь хозяйку этой комнаты… А как-то однажды они спали на полу обе сразу. Голова к голове.
– Ого, сколько нас сегодня! – И тут же я захрипел: – Пить, пить!
Мне казалось, что глотка у меня из затвердевшего крахмала. Я боялся, что она лопнет, и хрипел очень тихо.
– Оживел, – засмеялась подруга Зины.
Звали ее Нелей. Она была громадная, и Зина рядом с ней лежала как кубик.
– Пить…
– А руку протяни. Чашка рядом.
Я схватил чашку с холодноватым сладким чаем – выпил одним духом.
– Пить…
– Сейчас. – Она встала, она была в комбинации. – Сейчас. – Она принесла воды. – Ого. Время-то семь часов. Зинка, эй! – Она несильно толкнула ее мыском ноги. – Зинк, а ведь работать кому-то пора!
