Владимир Малышев
Литературные тайны Петербурга. Писатели, судьбы, книги
Особый путь
Тютчев мечтал о создании под эгидой России православнославянской державы и считал, что «русское царство должно простираться от Нила до Невы, от Эльбы до Китая». Причем не только мечтал, но и активно этому содействовал, упорно боролся против антирусских сил, был убежден во всемирной судьбе России, верил в ее особый путь развития. Неустанно разоблачал коварные происки иезуитов и папства, критиковал политику поднимающихся США. При этом он считал, что Россия вовсе не противостоит Западу, а является его «законной сестрой», живущей только «своей собственной, органичной и самобытной жизнью».
Тютчев стал близким другом канцлера Горчакова, внушал ему свои идеи, а тот доносил их до царя. Бенкендорф поручил Тютчеву проводить работу по созданию на Западе позитивного образа России. По сути, именно Тютчев стал первым в российской истории организатором контрпропаганды на заграницу в ответ на потоки лжи и клеветы, еще тогда лавиной обрушавшихся на нашу страну. До последнего дня своей жизни он верил в торжество правды и справедливости, упорно боролся за интересы России. Это же завещал и нам, потомкам:
Мужайтесь, боритесь,
О славные други,
Как бой ни жесток,
Ни упорна борьба.
Пророчества Достоевского
Федор Михайлович Достоевский, был не только великим писателем, он был пророком. С величайшей прозорливостью, точностью и с ужасными деталями он предсказал практически все, что случилось с нашей страной: появление терроризма, кровавую революцию, страшную войну, которая перевернет Россию, предательство России «братскими» народами, которых она спасала, и даже собственную смерть. Мало того, Достоевский в романе «Преступление и наказание», во сне Раскольникова на каторге предсказал «страшную эпидемию из глубин Азии», которая потрясет весь мир, описав все то, что еще только может произойти, если человечество продолжит идти по гибельному пути глобализации, торжества индивидуалистического эгоизма и ничем не ограниченной «свободы», навязываемой под видом «демократии», откажется от Бога.
Когда в январе 1881 года Федор Михайлович серьезно заболел, его жена, проснувшись ночью и увидев, что он не спит, спросила его о самочувствии, на что Достоевский с грустью ответил: «Знаешь, Аня, я уже часа три как не сплю и все думаю, и только теперь осознал ясно, что я сегодня умру».
Анна Григорьевна стала горячо возражать, но писатель перебил ее: «Нет, я знаю, я должен сегодня умереть. Зажги свечу, Аня, и дай мне Евангелие…»
«Это Евангелие, – вспоминает Достоевская, – было подарено Федору Михайловичу в Тобольске (когда он ехал на каторгу) женами декабристов… Федор Михайлович не расставался с этою святою книгою во все четыре года пребывания в каторжных работах. Впоследствии… он часто, задумав или сомневаясь в чем-либо, открывал наудачу это Евангелие и прочитывал то, что стояло на первой странице (левой от читавшего). И теперь Федор Михайлович пожелал проверить свои сомнения по Евангелию. Он сам открыл святую книгу и просил прочесть. Открылось Евангелие от Матфея. Гл. III, ст. II: «Иоанн же удерживал его и говорил: мне надобно креститься от тебя, и ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: не удерживай, ибо так надлежит нам исполнить великую правду».
«Ты слышишь – «не удерживай», – сказал Федор Михайлович, – значит, я умру». Так и получилось, в тот же день он умер…
«Зеркало революции»
Владимир Ильич был, конечно, не прав (как и во многом другом), назвав Толстого «зеркалом русской революции». Таким «зеркалом», вне всякого сомнения, был на самом деле Достоевский. Еще в «Преступлении и наказании» и «Братьях Карамазовых» он поставил главный для всего XX века, да и для нынешнего тоже, вопрос: стоят ли все великие свершения слезинки ребенка? Ну, а в романе «Бесы» Достоевский прямо предсказал появление русского терроризма. Его герой Разумихин так объяснял невозможность появления социализма в России: «… у них все потому, что «среда заела» – и ничего больше. Любимая фраза! Отсюда прямо, что если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так не для чего будет протестовать и все в один миг станут праведниками. Натура не берется в расчет, натура изгоняется, натуры не полагается! У них не человечество, развившись исторически живым путем до конца, само собою обратится, наконец, в нормальное общество, а, напротив, социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы, тот час же и устроит все человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным, раньше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого пути».
Предсказал даже даты революций
Еще в 1877 году, почти за полвека до «Великого Октября», Достоевский в своем «Дневнике писателя» предвещал: «Предвидится страшная, стихийная революция, которая потрясет все царства мира изменением лика мира сего. Но для этого потребуется сто миллионов голов. Весь мир будет залит реками крови… Бунт начнется с атеизма и грабежа всех богатств. Начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать их в стойла».
Мало того, Достоевский даже в точности, что уже совершенно невероятно, предсказал даты двух русских революций. «Когда все начнется? – спрашивает в его романе Петр Верховенский. – Лет через пятьдесят… (роман «Бесы» был начат в 1870 году) Начнется на Масленице (февраль), кончится после Покрова» (октябрь).
Достоевского не послушали, переделали Россию и полмира по проекту, вышедшему из «математической головы» Маркса, и в результате все это обернулось невиданной в истории катастрофой.
Достоевский не только предсказал революцию, но и убедительно объяснил, чем она обернется. «Достоевский, – писал Николай Бердяев, – обнаруживает призрачность демократии в революции. Никакой демократии не существует, правит тираническое меньшинство. Но тирания эта, неслыханная в истории мира, будет основана на всеобщем принудительном уравнении».
«Тварь я дрожащая или право имею?» – спрашивал в «Преступлении и наказании» Родион Раскольников, убивший для осуществления своих идеалов старуху-процентщицу. Раскольников, правда, потом раскаялся в содеянном, однако чекисты, тоже начавшие убивать «ради идеи», этого сделать не смогли. Как не раскаялись и офицеры СС, также убивавшие во имя теории, вышедшей из другой «математической головы».
Речь о Пушкине
Достоевский сделал и еще одно великое предсказание. Он указал на величайшее значение Пушкина для России. Хотя в его время куда более популярными были совсем другие литераторы. Произошло это в дни Пушкинского юбилея в Москве. У Достоевского не было ни сильного голоса, ни яркой внешности. На трибуну поднялся небольшого роста, сутулый пожилой человек с бледным измученным лицом. Писатель не жестикулировал, не делал эффектных пауз. Он заговорил тихо, как будто неуверенно, но постепенно глаза его загорелись, в них засветилась нечеловеческая гипнотическая сила, которая буквально заворожила присутствовавших.
Когда Достоевский закончил свою речь, то произошло нечто невероятное. Вот как описывает это современник: «Когда Федор Михайлович окончил свою речь, то наступила минута молчания, а затем, как бурный поток, прорвался невиданный и неслыханный восторг. Рукоплескания, крики, стук стульями – все сливалось воедино… Многие плакали, обращаясь к незнакомым соседям с возгласами и приветствиями, многие бросились к эстраде, у ее подножия какой-то молодой человек лишился чувств от охватившего его волнения. Почти все были в таком состоянии, что, казалось, пошли бы за оратором по первому его призыву куда угодно. Так, вероятно, в далекое время умел подействовать на собравшуюся толпу Савонарола».
– Пророк! Вот пророк! – вихрем пронеслось по залу.
Так юбилей Пушкина превратился в день коронации Достоевского и его новых пророчеств. Аксаков вообще отказался выступать после него, заявив, что ему уже нечего больше сказать. Сам Достоевский вспоминал: «Тургенев… бросился меня обнимать со слезами, Анненков подбежал жать мою руку и целовать меня в плечо. «Вы гений, вы более чем гений!» – говорили они мне оба».
Но Достоевский говорил в своей речи не только о Пушкине, а о любви, о братской любви и примирении. Он призывал всех русских людей покаяться и объединиться. «Нам надо быть русскими и гордиться этим». «Но, чтобы стать настоящим русским, надо быть братом всех людей». Ибо назначение русского человека есть, бесспорно, всеевропейское, всемирное. «О, народы Европы, они не знают, как они нам дороги!»
«Братушки» вместе с Гитлером
Сбылись пророчества Достоевского и по поводу возможного развития отношений с освобождаемыми русским оружием народами, которые, как он был уверен, отплатят России самой черной неблагодарностью. «…По внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому, – писал он, – не будет у России, и никогда ещё не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобождёнными!.. Начнут они непременно с того, что… объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись…»
Разве не так повели себя болгары, которых Россия кровью русских солдат освободила от турецкого ига? В Первой и во Второй мировых войнах болгарские «братушки» были на стороне Германии. АУкраина, которая стала бы колонией Гитлера, если советская армия не разгромила бы фашизм? Сегодня там называют русских «врагами». А те белорусы, которые выходят сегодня на митинги в Минске, заявляя о своем стремлении уйти в объятия Запада, который веками считал славян людьми второго сорта? Такое их поведение было в точности предсказано Достоевским. Даже сербы, ради спасения которых Россия вступила в губительную для себя мировую войну, сейчас пытаются усидеть на двух стульях. А Черногория, где живут те же сербы, уже вообще вступила в НАТО!
Предсказание пандемии
Предсказал Достоевский даже и нынешнюю пандемию, которая, как он считал, будет послана человечеству, отказавшемуся от Бога во имя личных свобод и удовольствий. Об этом говорится в пророческом сне Раскольникова на каторге. «…Он пролежал в больнице весь конец поста и Святую, – пишет Достоевский. – Уже выздоравливая, он припомнил свои сны, когда еще лежал в жару и бреду. Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу (из Ухани? – прим. авт.). Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. (Уж не начали ли таких беспощадных бунтов мы видим сегодня в США? – прим, авт.)
В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, – но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса…»
Пророчества о грядущем
Не трудно догадаться, что этот символический сон Раскольникова – предупреждение человечеству, философский итог его романа: герой сознает гибельные последствия, которые имели бы для судьбы человечества торжество индивидуализма, забвение нравственных связей между людьми, т. е. как раз то, что сегодня начинает торжествовать в мире глобализма и либеральной диктатуры «Золотого тельца». А стилистически эти строки навеяны Апокалипсисом, образы которого Достоевский наполняет более широким содержанием. Это последнее его пророчество еще не реализовалось, как пророчество о революции в России, но грозные признаки того, что и оно вполне может стать ужасающей реальностью, мы уже видим в том, что сегодня происходит в мире.
Признавал ли сам Достоевский свой необычайный пророческий дар? Как свидетельствуют современники, он любил цитировать эти строки Огарева:
Порой среди ночного бденья,
Глухого полный вдохновенья,
Я в старой Библии гадал
И только жаждал и мечтал,
Чтоб вышли мне по воле рока —
И жизнь, и скорбь, и смерть пророка.
Для своих современников Достоевский был крупным русским писателем, но не больше. По-настоящему пророческая его сущность открылась много позднее, когда его грозные предсказания стали неумолимо сбываться и ударили по России кровавыми революциями. Когда воцарило безбожие, как новое грехопадение, расчеловечивание, «если Бога нет, то все дозволено». Свобода на Западе – это отныне не освобождение от уз греха, а наоборот, потакание ему, когда уже сам грех стал ложно оцениваться как естественное и нормальное состояние человека.
Говорят, что по тиражу изданных книг, Достоевский стоит во всем мире на втором месте сразу после Библии. Прочитав его книги, люди вдруг поняли, что это – не просто литература. «Не будем называть их романами, – писал С. Цвейг о творениях Достоевского, – не будем применять к ним эпическую мерку: они давно уже не литература, а какие-то тайные знаки, пророческие звуки»…
Немецкий писатель Герман Хессе вообще полагал, что «Достоевский… стоит уже по ту сторону искусства», что, будучи великим художником, он был им все-таки «лишь попутно», ибо он, прежде всего, – пророк, угадавший исторические судьбы человечества… Роман Достоевского, как особое качество, как определенный способ художественной организации человеческого сознания, и был для писателя формой его страстной проповеди мессианского назначения России».
«Бердяев говорил, что Достоевский оправдывает существование России. Мы же можем сказать, что Достоевский оправдывает существование самого рода человеческого», – с благоговением провозгласил архимандрит Василиос Ставроникитский со Святой горы Афон в Греции.
Забытый Писарев
Сегодня для молодого поколения это имя, наверное, уже ничего не говорит, но при жизни он был в «просвещенных кругах» России широко известен, а в советские времена поднят на щит, и вместе с другими знаменитыми литературными критиками – Белинским и Добролюбовым внесен во все школьные учебники. Умер он совсем молодым, провожала его огромная толпа, а экзальтированные дамы бросались на могилу и ее целовали.
Родился будущий знаменитый критик 14 октября 1840 г. в селе Знаменском (ныне в Липецкой области) в семье небогатых помещиков. Окончил гимназию и историко-филологический факультет Петербургского университета. За выпускное сочинение о позднеантичном мистике Аполлонии Тианском был удостоен серебряной медали.
В 1858 г. стал писать для журнала «Рассвет», затем перешёл в «Русское слово» и скоро стал одним из самых известных литературных критиков России. От искусства он требовал служения обществу путём пропаганды научных идей. В своих остроумных статьях Писарев призывал к освобождению личности от особенно тяжких для молодёжи общественных и семейных ограничений и утверждал принцип «разумного эгоизма». Писарев был непримиримым врагом сторонников «чистого искусства».
«Поэт, – писал он, – или великий боец мысли, бесстрашный и безукоризненный рыцарь духа, или ничтожный паразит, потешающий других ничтожных паразитов мелкими фокусами бесплодного фиглярства. Середины нет. Поэт – или титан, потрясающий горы векового зла, или же козявка, копающаяся в цветочной пыли».
Особенно ненавистен был ему Пушкин. Вот, например, что он писал о величайшем поэте России: «Произведения Пушкина оказываются вернейшим средством притупить здоровый ум и усыпить человеческое чувство». «Если всю эту рифмованную болтовню переложить на простой и ясный прозаический язык, то получится весьма тощий и бледный смысл…». И оказалось, что именно этой «оригинальной позицией» и восторгалось «передовое общество» в те времена!
В 1862 г. критик, в азарте поносивший все авторитеты, издал в нелегальной студенческой типографии брошюру в защиту Александра Герцена, проживавшего в Лондоне в роли тогдашнего диссидента, где выступал за свержение династии Романовых.
За это скоро поплатился. Суд приговорил его к четырём с половиной годам заключения в сыром каземате Петропавловской крепости. Однако при этом, как это ни странно, царское правительство разрешило узнику печататься в журналах. Все его лучшие статьи были написаны за решеткой. Это принесло критику-сидельцу огромную популярность, которая по выходе его на свободу стала падать.
Однако после земской реформы и Польского восстания 1863 г. Писарев разочаровался в революционных идеях. Стал доказывать, что путь к счастью России лежит не через социальные потрясения, а через распространение достижений естественных наук и внедрение техники. Развитие страны обеспечат немногочисленные «мыслящие реалисты» – передовые по убеждениям капиталисты, господство которых над массой есть вечный закон природы. А вот литературу и искусство Писарев называл излишеством, отвлекающим от прогресса науки и техники. Одно время он работал в журнале у Николая Некрасова. Но из жизни ушел рано – в возрасте всего 28 лет, утонул, купаясь в Рижском заливе.
Его произведения будили мысль
В советские времена о нем писали так: «Писарев, – повествовала газета «Правда», – принадлежит к числу выдающихся деятелей шестидесятых годов 19 века – эпохи, сыгравшей важную роль в истории русской общественной жизни, в развитии науки, литературы и искусства нашей страны. В условиях острейшей борьбы классов, развернувшейся в эти годы, Писарев выступил как революционный демократ и материалист. Влияние его на демократическую молодежь было живым и сильным. Его произведения жадно читались, вызывали горячие споры, поражали смелостью выводов и яркостью аргументации, будили мысль.
В воспоминаниях Н. К. Крупской сохранились свидетельства об отношении В. И. Ленина к Писареву. «Писарева, указывает она, – Владимир Ильич в свое время много читал и любил». «Меня, писала Н. К. Крупская, – пленила резкая критика крепостного уклада Писаревым, его революционная настроенность, богатство мыслей. Все это было далеко от марксизма, мысли были парадоксальны, часто очень неправильны, но нельзя было читать его спокойно. Потом в Шуше я рассказала Ильичу свои впечатления от чтения Писарева, а он мне заявил, что сам зачитывался Писаревым, расхваливая смелость его мысли. В шушенском альбоме Владимира Ильича среди карточек любимых им революционных деятелей и писателей была фотография и Писарева».
Кумир Ильича утонул 4 июля 1868 года во время купания в районе Дуббельна, куда был отправлен врачом для поправления здоровья. Ему было всего 27 лет. Эта трагическая смерть для многих стал еще одним знаком того, что эпоха шестидесятых годов, так много обещавшая поначалу, закончилась, подвели итог его биографы.
Тело Писарева прибыло в Петербург в субботу 27 июля на пароходе «Ревель». «Дня за два до прибытия тела, – писал агент III отделения, – на пароходную пристань начали являться разные лица за справками о времени прибытия парохода с телом <…>». На выносе тела из церкви, по оценке тайного сотрудника, присутствовало 300 человек, в большинстве своем литераторы демократических изданий, а также студенты и «нигилистки». Усыпанный цветами гроб несли на руках по очереди прямо до Волкова кладбища – 5 километров.
