Владимир Шеменев
Безбожник
– Вот за то и молюсь, чтобы из директоров турнули.
– Да кто осмелится? Он теперь в фаворе у районного начальства. Сам первый секретарь за него горой.
– Я же не людей прошу, Бога…
***
Снег уже по-вечернему заалел, когда вышли из церкви. Ключи от храма Дарья всё же отдала Бирюкову хотя, как выяснилось, у него были запасные. Перекрестилась на изуродованный крест, попрощалась с председателем и пошла к дому, неся на душе не то камень, не то плиту чугунную. Что там, дома, как там? Хотела позвать Бирюкова, но побоялась. Макар – он непредсказуем: кинется с топором на председателя, а у того револьвер… И кто ляжет первым – неизвестно. Не дай Бог, собственный муж, хотя и за председателя на Страшном Суде спросят.
С каждым шагом ноги всё глубже утопали в сугробах, шаг становился короче, и в конце концов она остановилась. Села в сугроб и заплакала, да так жалобно, что собаки в соседних дворах подхватили и заскулили не то от тоски, не то от ужаса.
Видел всё это Тихон Ильич, обернувшись до чужой жены. Взглядом провожал её, обнимая мысленно, хотел доковылять, помочь, но боковым зрением поймал неспешно въехавшие в проулок сани и ушёл огородами, дабы не навлекать на Советскую власть порицания за прелюбодеяние.
– Здравствуйте, Дарья Пантелеймоновна, а я к вам, к Макару Кузьмичу. С постановлением из района. – Из саней махнул шляпой Шпаков, тронул за плечо извозчика, выскочил – и к ней. – Давайте помогу, устали, откуда вы? – Уполномоченный помог Дарье подняться, отряхнул, довёл до саней и усадил на ковёр, что был постелен поверх слежавшейся копны сена.
– Из церкви, – не стала юлить жена Макара, посчитав: что будет, то будет.
– Так её ж закрыли, насколько я знаю. – Шпаков плюхнулся рядом, прижал портфель к животу и махнул ручонками: мол, погоняй. Лошадь напряглась, дёрнула и оторвала от наста успевшие пристыть за пару минут сани.
– Вы закрыли, я открыла.
– А на каком основании, позвольте узнать?
– Сегодня же Введение…
Шпаков промолчал, понимая, что все разговоры на религиозную тему всегда сводят к одному: к признанию или отрицанию. Отрицать он боялся, а признать стыдился. Молчала и Дарья, понимая, что развязка не за горами, а вон за теми тополями. С тем и доехали до дома Колокольниковых.
Во дворе было тихо, кобель не лаял, не метался. «Сдох, что ли?» – подумала Дарья Пантелеймоновна и, бросив взгляд в сторону будки, осеклась. Привязь была разорвана, на снегу валялся чёрный ошейник. Цепочка собачьих следов уводила на гумно, далее в огород и в овраг, заросший молодыми ивами. На крыльце отчётливо виднелась одна пара следов. В груди заныло. Значит, Макар из дома не выходил.
– У вас оружие есть? – спросила Дарья, пожалев, что не позвала Тихона с собой. У того-то точно есть, сама видела.
– А что нужно?
– Да как вам сказать… Буянил Макар давеча… так, немного, с топором по дому бегал, обещал меня убить. Как бы чего не вышло.
– Знаете что, Дарья Пантелеймоновна, вот, – Шпаков нырнул с головой в портфель, вытащил бумагу и протянул женщине. – Вы это… короче, пусть Макар Кузьмич подпишет постановление. А я здесь подожду.
– Как скажете. – Держась за перила, Дарья поднялась на крыльцо, толкнула дверь и вошла в сени. Было тихо и холодно. Постояла, прислушиваясь. Потрогала стены, отделяющие сени от избы, они были ледяные. «Остыла уже печь, значит, не топил. Может, ушёл куда? А куда? Да меня искать пошёл и замёрз где-нибудь. А следы? Не по воздуху же он улетел?» Сердце ещё раз дрогнуло – как там, в храме, когда Бирюкова за сатану приняла. Застучало, заколотилось, погнав адреналин по венам, отчего появилась храбрость и дерзновение на поступки смелые, необдуманные. Толкнула она дверь в хату, шагнула через порог – и полетела, споткнувшись о тело мужа.
***
Втроём, считая извозчика, перенесли Макара Кузьмича на кровать. Уложили, накрыли тёплым одеялом и встали, не зная, что делать. Макар Колокольников был жив, но изрядно промёрз, лёжа на холодном полу, куда упал не по своей прихоти, а по случаю полного паралича. За Дарьей погнался или просто хотел выйти во двор – одному Макару было известно да Богу, но оба молчали в силу разных обстоятельств. Только топор был всажен в дверь по самый обух. На том и порешили, что всё-таки погнался.
Дали знать Бирюкову, который обещал привезти доктора. Пока ждали председателя с активом, Дарья рассказала уполномоченному, как в её мужика вселился бес и довёл до состояния полной расслабленности, а всё из-за того, что не было у Макара страха Божьего. А так как она была женщина грамотная и начитанная в Писаниях и патериках, то сходу и цитату подобрала для пущей убедительности.
– «Венец премудрости есть страх Господень, дающий мир душе и невредимое здравие», – говорила Дарья, гладя Макара по голове. Макар мычал что-то невразумительно и кивал головой, во всём соглашаясь с женой. – «Страх Господень отгоняет грехи; не имеющий же страха не может оправдаться»12. – И добавила, глядя в глаза Шпакову: – Наказал его Бог за дерзость, что осмелился Божьим распоряжаться.
Шпаков слушал, икал и мысленно крестился, робея в присутствии Дарьи и хлопающего глазами Кузьмича перекреститься явно, троекратно.
Пришёл актив. Долго, как в доме покойника, шаркали в сенцах валенками, обивая снег, и так же долго входили – по одному, хлопая безостановочно дверью. Последним зашёл врач местной амбулатории, осмотрел Кузьмича и вынес вердикт, и так всем понятный: апоплексия, или, по-простому, инсульт. Доктор прописал покой, грелку на онемевшие члены и ушёл, пообещав к вечеру заглянуть: всё-таки не рядовой колхозник – директор музея и завклуба по совместительству, третий человек на селе после председателя и участкового.
***
Уже больше часа все присутствующие в доме, за исключением расслабленного, сидели за столом. Пили чай, курили, спорили. Что делать с музеем, никто не знал. Что делать с церковным имуществом – тоже. Председатель сельсовета отнекивался, уполномоченный открещивался. И только Дарья имела план, открытый ей провидением.
– У меня предложение, – сказала она и замерла, ожидая реакции мужиков.
Реакция была положительной.
– Что предложите Дарья Пантелеймонова, всё примем. – Товарищ уполномоченный был решителен. После душеспасительных бесед с Дарьей он был готов на всё, кроме музея.
