Всеволод Гаршин
Красный цветок (сборник)
IV
Я целых две недели ничего не делал. Ходил только в академию писать свою программу на ужаснейшую библейскую тему: обращение жены Лота в соляной столб. Все у меня уже было готово – и Лот и домочадцы его, но столба придумать я никак не мог. Сделать что-нибудь вроде могильного памятника или просто статую Лотовой супруги из каменной соли?
Жизнь шла вяло. Получил два письма от Сони. Получил, прочел ее милую болтовню об институтских порядках, о том, что она читает потихоньку от аргусовских очей классных дам, и присоединил к пачке прежних писем, обвязанных розовой ленточкой. Я завел эту ленточку еще лет пятнадцати и до сих пор не мог решиться выбросить ее. Да и зачем было выбрасывать? Кому она мешала? Но что сказал бы Бессонов, увидя это доказательство моей сентиментальности?
Умилился бы еще раз перед моей «чистотой» или начал бы издеваться?
Однако он не на шутку огорчил меня. Что делать? Бросить картину или опять искать натуру?
Неожиданный случай помог мне. Однажды, когда я лежал на диване с каким-то глупым переводным французским романом и долежался до головной боли и отупения от разных моргов, полицейских сыщиков и воскресений людей, которых смерти хватило бы на двадцать человек, отворилась дверь, и вошел Гельфрейх.
Представьте себе тощие, кривые ножки, огромное туловище, задавленное двумя горбами, длинные, худые руки, высоко вздернутые плечи, как будто выражающие вечное сомнение, молодое бледное, слегка опухшее, но миловидное лицо на откинутой назад голове. Он был художник. Любители очень хорошо знают его картинки, писанные по большей части на один и тот же, слегка измененный сюжет. Его герои – кошки; были у него коты спящие, коты с птичками, коты, выгибающие спину; даже пьяного кота с веселыми глазами за бокалом вина изобразил однажды Гельфрейх. В котах он дошел до возможного совершенства, но больше ни за что не брался. Если в картинке, кроме кошек, были еще какие-нибудь аксессуары – зелень, откуда должны были выглядывать розовый носик и золотистые глазки с узкими зрачками, какая-нибудь драпировка, корзинка, в которой поместилось целое семейство котят с огромными прозрачными ушами, – то он обращался ко мне. Он и на этот раз вошел с чем-то завернутым в синюю бумагу. Протянув мне свою белую и костлявую руку, он положил сверток на стол и стал развязывать его.
– Опять кот? – спросил я.
– Опять… Нужно, видишь ли, тут коврик немножко… а на другом кусок дивана…
Он развернул бумагу и показал мне две небольшие, в поларшина, картинки; фигурки кошек были совсем окончены, но были написаны на фоне из белого полотна.
– Или не диван, так что-нибудь… Ты сочини уж. Надоело мне.
– Скоро ты бросишь этих котов, Семен Иваныч?
– Да нужно бы бросить, мешают они мне, очень мешают. Да что же ты поделаешь? Деньги! Ведь вот этакая дрянь – двести рублей.
И он, расставив тонкие ноги, пожал своими и так уже вечно сжатыми плечами и развел руками, как будто хотел выразить изумление, как такая дрянь может находить себе покупателя.
Своими кошками он в два года добился известности. Ни прежде, ни после (разве только на одной картинке покойного Гуна) я не видал такого мастерства в изображении котов всевозможных возрастов, мастей и положений. Но обратив на них свое исключительное внимание, Гельфрейх забросил все остальное.
– Деньги, деньги… – задумчиво повторял он. – И на что мне, горбатому черту, столько денег? А между тем я чувствую, что приняться за настоящую работу мне становится все труднее и труднее. Я завидую тебе, Андрей. Я два года, кроме этих тварей, ничего не пишу… Конечно, я очень люблю их, особенно живых. Но я чувствую, как меня засасывает все глубже и глубже… А ведь я талантливее тебя, Андрей, как ты думаешь? – спросил он меня добродушным и деликатным тоном.
– Я не думаю, – ответил я, улыбнувшись, – а уверен в этом.
– Что твоя Шарлотта?
Я махнул рукой.
– Плохо? – спросил он. – Покажи…
И видя, что я, не сходя с места, сделал отрицательное движение головой, он сам пошел рыться в куче старых холстов, поставленных в углу. Потом надел на лампу рефлектор, поставил мою неоконченную картину на мольберт и осветил ее. Он долго молчал.
– Я понимаю тебя, – сказал он. – Тут может выйти хорошее. Только все-таки это Анна Ивановна. Знаешь, зачем я пришел к тебе? Пойдем со мной.
– Куда?
– Куда-нибудь. На улицу. Тоска, Андрей. Боюсь, как бы опять не впасть в грех.
– Ну вот еще, вздор!
– Нет, не вздор. Чувствую, как что-то уже сосет здесь (он показал «под ложечку»). «Я б хотел забыться и заснуть», – неожиданно пропел он жиденьким тенорком. – Я и пришел к тебе, чтобы не быть одному, а то ведь начнешь – на две недели затянется. Потом болезнь. Да, наконец, и вредно это очень… при таком торсе.
Он повернулся два раза на каблуках, чтобы показать мне оба свои горба.
– Знаешь что? – предложил я. – Переезжай ко мне. Я удержу тебя.
– Это бы хорошо было. Я подумаю. А теперь пойдем.
Я оделся, и мы вышли.
Мы долго блуждали по петербургской слякоти. Была осень. Дул сильный ветер с моря. Поднималась кода. Мы побывали на Дворцовой набережной. Разъяренная река пенилась и охлестывала волнами гранитные парапеты набережной. Из черной пропасти, в которой исчезал другой берег, иногда блестела молния, и спустя четверть минуты раздавался тяжелый удар: в крепости палили из пушек. Вода прибывала.
– Я хотел бы, чтобы она еще поднялась. Я не видел наводнения, а это ведь интересно, – сказал Гельфрейх.
Мы долго сидели на набережной, молча вглядываясь в бушующий мрак.
– Она больше не прибудет, – сказал наконец Гельфрейх. – Ветер, кажется, стихает. Мне жаль! Я не видел наводнения… Пойдем.
– Куда?
– Куда глаза глядят… Пойдем со мной. Я сведу тебя в одно место. Меня пугает эта природа с ее чепухой. Бог с ней! Лучше посмотрим человеческую чепуху.
– Где же это, Сенечка?
– Да уж я знаю… Извозчик! – закричал он.
Мы сели и поехали. На Фонтанке, против деревянных, изукрашенных резьбой и пестро расписанных масляной краской ворот Гельфрейх остановил извозчика.
Мы прошли через грязный двор, между двумя длинными двухэтажными корпусами старинной постройки. Два сильных рефлектора кидали нам в лицо потоки яркого света; они были повешены по сторонам крыльца, старинного, но тоже обильно украшенного пестрою деревянною резьбою в так называемом русском вкусе. Впереди нас и сзади нас шли люди, направлявшиеся туда же, куда и мы, – мужчины в меховых пальто, женщины в длинных дипломатах и пальмерстонах из претендующей на роскошь материи: шелковые цветы по плисовому полю, с боа на шеях и в белых шелковых платках на головах; все это входило в подъезд и, поднявшись на несколько ступенек лестницы, раздевалось, обнаруживая по большей части жалко-роскошные туалеты, где шелк заменяла наполовину бумага, золото – бронза, бриллианты – шлифованное стекло, а свежесть лица и блеск глаз – цинковые белила, кармин и тердесьен.
Мы взяли в кассе билеты и вступили в целую анфиладу комнат, уставленных маленькими столиками. Душный воздух, пропитанный какими-то странными испарениями, охватил меня. Табачный дым, вместе с запахом пива и дешевой помады, носился в воздухе. Толпа шумела. Иные бесцельно бродили, иные сидели за бутылками у столиков; тут были мужчины и женщины, и странно было выражение их лиц. Все притворялись веселыми и говорили о чем-то: о чем – бог весть! Мы подсели к одному из столиков. Гельфрейх спросил чаю. Я мешал его ложечкой и слушал, как рядом со мною низенькая, полная брюнетка, с цыганским типом лица, медленно и с достоинством, с сильным немецким акцентом и с каким-то оттенком гордости в голосе, отвечала своему кавалеру на его вопрос, часто ли она здесь бывает:
– Я бываю здесь один раз в неделю. Я не могу часто бывать, потому что нужно в другое место. Вот как: третий день я была в Немецком клубе, вчера в Орфеуме, сегодня здесь, завтра в Большой театр, послезавтра в Приказчичий, потом в оперетту, потом Шато-де-флер… Да, я каждый день где-нибудь бываю: так и проходит die ganze Woche[13].
И она гордо посмотрела на своего собеседника, который даже съежился, услышав столь пышную программу удовольствий. Это был белобрысый человек лет двадцати пяти, с узким лбом, с нависшею на него гривкою, с бронзовою цепочкой. Он вздохнул, робко глядя на свою великолепную даму. Увы, где ему, скромному апраксинскому приказчику, преследовать ее изо дня в день по клубам и кафешантанам?
Мы встали и пошли бродить по комнатам. В конце анфилады их широкая дверь вела в зал, назначенный для танцев. Желтые шелковые занавески на окнах и расписанный потолок, ряды венских стульев по стенам, в углу залы большая белая ниша в форме раковины, где сидел оркестр из пятнадцати человек. Женщины, по большей части обнявшись, парами ходили по зале; мужчины сидели по стенам и наблюдали их. Музыканты настраивали инструменты. Лицо первой скрипки показалось мне немного знакомым.
– Вы ли это, Федор Карлович? – спросил я, трогая его за плечо.
Федор Карлович обернулся ко мне. Боже мой, как он обрюзг, опух и поседел!
– Да, я – Федор Карлович, и что же вам угодно?
– А помните, в гимназии?.. Вы приходили со скрипкой на уроки танцев.
– А! Я и теперь сижу там, на табуреточке, в углу залы. Я помню вас… Вы вальсировали очень ловко…
– Давно вы здесь?
– Вот третий год.
– Вы помните, как один раз вы пришли рано и в пустой зале сыграли элегию Эрнста? Я слышал.
Музыкант блеснул своими заплывшими глазами.
– Вы слышали? Вы слушали? Я думал, что меня никто не слышит. Да, я иногда играл… Теперь не могу… Теперь здесь; на Масленой, на Пасхе – день в балаганах, вечер здесь… (Он помолчал.) У меня четыре сына и одна дочь, – промолвил он тихо. – И один мальчик в этом году кончает Annen-Schule и поступает в университет… Я не могу играть элегии Эрнста.
Капельмейстер взмахнул смычком несколько раз; оглушительно дернул тощий и громкий оркестр какую-то польку. Капельмейстер, помахав такта три-четыре, сам присоединил свою визгливую скрипку к общему хору. Пары завертелись, оркестр гремел.
– Пойдем, Сеня, – сказал я. – Тоска… Поедем домой, напьемся чаю и поболтаем о хорошем.
– О хорошем? – спросил он с улыбкою. – Ну ладно, поедем.
Мы стали проталкиваться к выходу. Вдруг Гельфрейх остановился.
– Смотри, – сказал он, – Бессонов…
Я оглянулся и увидел Бессонова. Он сидел за мраморным столиком, на котором стояла бутылка вина, рюмки и еще что-то такое. Низко нагнувшись, с блестящими глазами, он оживленно шептал что-то сидевшей за тем же столом женщине в черном шелковом платье, лица которой нам не было видно. Я заметил только ее стройную фигуру, тонкие руки и шею и черные волосы, гладко зачесанные с затылка вверх.
– Благодари судьбу, – сказал мне Гельфрейх. – Ты знаешь ли, кто эта особа? Радуйся, это она, твоя Шарлотта Корде.
– Она? Здесь?
V
Бессонов, держа в руке рюмку с вином, поднял на меня свои оживившиеся и покрасневшие глаза, и на лице его ясно выразилось неудовольствие.
Он встал с места и подошел к нам.
– Вы здесь? Какими судьбами?
– Приехали посмотреть на вас, – ответил я, улыбаясь. – И я не жалею, потому что…
Он поймал мой взор, скользнувший по его подруге, и резко перебил меня:
– Не надейтесь… Этот Гельфрейх уже сказал вам… Но из этого ничего не выйдет. Я не допущу. Я увезу ее…
И, быстро подойдя к ней, он громко сказал:
– Надежда Николаевна, поедемте отсюда.
Она повернула голову, и я увидел в первый раз ее удивленное лицо.
Да, я увидел ее в первый раз в этом вертепе. Она сидела здесь с этим человеком, иногда спускавшимся из своей эгоистической деятельной и высокомерной жизни до разгула; она сидела за опорожненной бутылкой вина; глаза ее были немного красны, бледное лицо измято, костюм небрежен и резок. Вокруг нас теснилась толпа праздношатающихся гуляк, купцов, отчаявшихся в возможности жить не напиваясь, несчастных приказчиков, проводящих жизнь за прилавками и отводящих свою убогую душу только в таких притонах, падших женщин и девушек, только-только прикоснувшихся губами к гнусной чаше, разных модисток, магазинных девочек… Я видел, что она уже падает в ту бездну, о которой говорил мне Бессонов, если уже совсем не упала туда.
– Поедем же, поедем, Надежда Николаевна! – торопил Бессонов.
Она встала и, смотря на него с удивлением, спросила:
– Зачем? Куда?
– Я не хочу оставаться здесь…
– И можете ехать… Это, кажется, ваш знакомый и Гельфрейх?
– Послушай, Надя… – резко сказал Бессонов.
Она нахмурила брови и бросила на него гневный взгляд.
– Кто вам дал право так обращаться ко мне? Сенечка, милый мой, здравствуйте!
Семен поймал ее руки и крепко жал их.
– Послушай, Бессонов, – сказал он, – полно дурить. Поезжай домой, если хочешь, или оставайся, а Надежда Николаевна останется с нами. У нас есть к ней дело, и очень важное. Надежда Николаевна, позвольте вам представить: Лопатин, мой друг и его (он указал на нахмурившегося Бессонова) также друг, художник.
– Как она картины любит, Андрей! – вдруг радостно сказал он мне. – В прошлом году я водил ее по выставке. И твои этюды видели. Помните?
– Помню, – ответила она.
– Надежда Николаевна! – еще раз сказал Бессонов.
– Оставьте меня… Поезжайте куда вам угодно. Я остаюсь с Сеней и вот с… m-r Лопатиным. Я хочу душу отвести… от вас! – вдруг вскрикнула она, видя, что Бессонов хочет сказать еще что-то. – Вы опротивели мне. Оставьте, уезжайте…
Он резко отвернулся и вышел, не простясь ни с кем.
– Так лучше. . . без него… – сказала Надежда Николаевна и тяжело вздохнула.
– Отчего вы вздыхаете, Надежда Николаевна? – спросил Сенечка.
– Отчего? Оттого, что то, что позволено всем этим калекам (она движением головы показала на теснившуюся вокруг нас толпу), то не должен позволять себе он… Ну да все равно, тоска, надоело все это. Нет, не надоело, хуже. Слова не подберешь. Сенечка, давайте пить?
Семен жалобно взглянул на меня.
– Вот видите ли, Надежда Николаевна, и рад бы, да нельзя; вот он…
– Что ж он? И он с нами выпьет.
– Он не станет.
– Ну, так вы.
– Он не позволит.
– Это скверно… Кто же вам может не позволить?
– Я дал слово, что буду его слушаться.
Надежда Николаевна внимательно посмотрела на меня.
– Вот как! – сказала она. – Ну, вольному воля, спасенному рай. Если не хотите, не нужно. Я буду одна…
– Надежда Николаевна, – начал я, – простите, что при первом знакомстве…
Я почувствовал, что румянец заливает мне щеки. Она, улыбаясь, смотрела на меня.
– Ну, что вам?
– При первом же знакомстве я просил бы вас… не делать этого, не держать себя так… Я хотел просить вас еще об одном одолжении.
Лицо ее подернулось грустью.
– Не держать себя так? – сказала она. – Боюсь, что я уже не могу держать себя иначе: отвыкла. Ну, хорошо; чтобы сделать вам приятное, попробую. А одолжение?
Я, заикаясь, путаясь в словах и конфузясь, рассказал ей, в чем дело. Она внимательно слушала, уставив свои серые глаза прямо на меня. Напряженное ли внимание, с каким она вникала в мои слова, или что-то другое придавало ее взору суровое и немного жестокое выражение.
– Хорошо, – сказала она наконец. – Я понимаю, что вам нужно! Я и лицо себе такое сострою.
– Можно без этого обойтись, Надежда Николаевна, лишь бы ваше лицо…
– Хорошо, хорошо. Когда же мне быть у вас?
– Завтра, в одиннадцать часов, если можно.
– Так рано? Ну, так, значит, надо ехать спать ложиться. Сенечка, вы проводите меня?
– Надежда Николаевна, – сказал я, – мы не условились еще об одной вещи: это ведь даром не делается.
– Что ж, вы мне платить будете, что ли? – сказала она, и я почувствовал, что в ее голосе звенит что-то гордое и оскорбленное.
– Да, платить; иначе я не хочу, – решительно сказал я.
Она окинула меня высокомерным, даже дерзким взглядом, но почти тотчас же лицо ее приняло задумчивое выражение. Мы молчали. Мне было неловко. Слабая краска показалась на ее щеках, и глаза вспыхнули.
– Хорошо, – сказала она, – платите. Сколько другим натурщицам, столько и мне. Сколько я получу за всю Шарлотту, Сенечка?
– Рублей шестьдесят, я думаю, – ответил он.
– А сколько времени вы будете ее писать?
– Месяц.
– Хорошо, очень хорошо! – оживленно сказала она. – Я попробую брать с вас деньги. Спасибо вам!
Она протянула мне свою тонкую руку и крепко пожала мою.
– Он у вас ночует? – спросила она, оборачиваясь ко мне.
– У меня, у меня.
– Я сейчас отпущу его. Только пусть довезет.
Через полчаса я был дома, а через пять минут после меня вернулся Гельфрейх. Мы разделись, легли и потушили свечи. Я начинал уже засыпать.
– Ты спишь, Лопатин? – вдруг раздался в темноте Сенечкин голос.
– Нет, а что?
– Вот что: я сейчас же дал бы отрубить себе левую руку, чтобы этой женщине было хорошо и чисто, – сказал он взволнованным голосом.
– Отчего же не правую? – спросил я, засыпая.
– Глупый! А писать-то чем я буду? – серьезно спросил Сенечка.
VI
Когда я проснулся на другой день, в окно уже глядело серое утро.
Посмотрев на слабо освещенное бледное миловидное лицо Гельфрейха, спавшего на диване, вспомнив вчерашний вечер и то, что у меня будет натурщица для картины, я повернулся на другой бок и снова заснул чутким утренним сном.
– Лопатин! – раздался голос.
Я слышал его во сне. Он совпал с моим сновидением, и я не просыпался, но кто-то трогал меня за плечо.
– Лопатин, проснитесь, – говорил голос.
Я вскочил на ноги и увидел Бессонова.
– Это вы, Сергей Васильевич?
– Я… Не ждали так рано? – тихо сказал он. – Говорите тише: я не хотел бы разбудить горбуна.
– Что вам нужно?
– Оденьтесь, умойтесь; я скажу. Пойдемте в другую комнату. Пусть он спит.
Я забрал под мышку платье и сапоги и вышел одеваться в мастерскую. Бессонов был очень бледен.
– Вы, кажется, не спали эту ночь? – спросил я.
– Нет, спал. Встал очень рано и работал. Скажите, чтобы нам дали чаю, и поговорим. Кстати, покажите вашу картину.
– Не стоит теперь, Сергей Васильевич. Вот погодите, скоро кончу ее в исправленном и настоящем виде. Может быть, вам неприятно, что я поступил против вашего желания, но вы не поверите, как я рад, что кончу, что это так случилось. Лучше Надежды Николаевны я и ожидать для себя ничего не мог.
– Я не допущу того, чтобы вы писали с нее, – глухо сказал он.
– Сергей Васильевич, вы, кажется, пришли ссориться со мной?
– Я не допущу ее бывать у вас каждый день, проводить с вами целые часы… Я не позволю ей.
– Есть ли у вас такая власть? Как вы можете не позволить ей? Как вы можете не позволить мне? – спрашивал я, чувствуя, что начинаю раздражаться.
– Власть… Власть… Нескольких слов будет довольно. Я напомню ей, что такое она. Я скажу ей, что такое вы. Я скажу ей о вашей сестре, Софье Михайловне…
– Я не позволю вам заикаться о моей сестре. Если есть у вас право на эту женщину, – пусть правда то, что вы мне говорили о ней, пусть она пала, пусть десятки люден имеют на нее такие же права, как вы, – у вас есть право на нее, но у вас нет прав на мою сестру. Я запрещаю вам говорить ей что-нибудь о сестре! Слышите?
Я чувствовал, что голос мой зазвенел угрозой. Он начинал выводить меня из себя.
– Так вот как! Вы показываете когти! Я не знал, что они у вас есть. Хорошо, вы правы: на Софью Михайловну я не имею никаких прав. Я не осмелюсь поминать имя ее всуе. Но эта… эта…
Он в волнении несколько раз прошелся из угла в угол комнаты. Я видел, что он взволнован серьезно. Я не понимал, что с ним делается. В прошлый наш разговор он и словами и тоном своим выразил такое нескрываемое презрение к этой женщине, а теперь… Неужели?..
– Сергей Васильевич, – сказал я, – вы любите ее!
Он остановился, взглянул на меня странным взглядом и отрывисто промолвил:
– Нет.
– Что же вас точит? Из-за чего вы подняли всю эту бурю? Не могу же я поверить, что вы печетесь о спасении моей души из когтей этого воображаемого дьявола.
– Это мое дело, – сказал он. – Но помните, что каким бы то ни было путем, а я помешаю вам… Я не позволю! Слышите? – задорно крикнул он.
Я почувствовал, что кровь бросилась мне в голову. В том углу, где я стоял в это время спиною к стене, был навален разный хлам: холсты, кисти, сломанный мольберт. Тут же стояла палка с острым железным наконечником, к которой во время летних работ привинчивается большой зонт. Случайно я взял в руки это копье, и когда Бессонов сказал мне свое «не позволю», я со всего размаха вонзил острие в пол. Четырехгранное железо ушло в доски на вершок.
Я не сказал ни слова, но Бессонов взглянул на меня изумленными и даже, как мне показалось, испуганными глазами.
– Прощайте, – сказал он. – Я ухожу. Вы чересчур раздражены.
Я уже успел успокоиться.
– Постойте, – сказал я. – Останьтесь.
– Нет, мне нужно. До свидания!
Он ушел. Я с усилием вытащил копье из пола и помню, что коснулся пальцем слегка нагревшегося блестящего железа. Мне в первый раз пришло в голову, что это – страшное оружие, которым легко положить человека на месте.
Гельфрейх ушел в академию, я не без волнения ожидал свою натурщицу. Я поставил совсем новый холст и приготовил все нужное.
Я не могу сказать, чтобы я думал тогда только о своей картине. Я вспоминал вчерашний вечер с его странной, еще не виданной мною обстановкой, неожиданную и счастливую для меня встречу, эту странную женщину, падшую женщину, которая сразу привлекла все мои симпатии, странное поведение Бессонова… Что ему нужно от меня? Не любит ли он ее в самом деле? Зачем тогда это презрительное отношение к ней? Разве не мог бы он спасти ее?
Я думал обо всем этом, а рука с углем ходила по холсту; я делал наброски позы, в которой хотел представить Надежду Николаевну, и стирал их один за другим.
Ровно в одиннадцать часов зазвенел колокольчик. Через минуту она в первый раз показалась на пороге моей комнаты. О, как я помню ее бледное лицо, когда она, волнуясь и стыдясь (да, стыд сменил ее вчерашнее выражение), молча стояла в дверях! Она точно не смела войти в эту комнату, где нашла потом свое счастье, единственную свою светлую полосу жизни и… гибель. Не ту гибель, о которой говорил Бессонов… Я не могу писать об этом. Я подожду и успокоюсь.
