Всеволод Гаршин
Красный цветок (сборник)
И что за странная мания у г. Ефимова: все писать раскрашивающих!
Еще «картина». Синяя вода, голубое небо, камыши, трава, какие-то люди, тянущие сеть, нянька с ребенком-барчуком, зачем-то жалостно протянувшим руку к рыбакам. Все это крайне мизерно. На картину вместо монограммы наклеена пятикопеечная почтовая марка. Не отдаленная ли это аллегория? Не намекает ли эта пятикопеечная марка на истинную цену выставленного произведения? В таком случае неизвестный автор знает себе цену! Похвальная скромность.
Из четырех представленных акварелей лучшие: г. Н. Маковского, изображающая восточную сцену, и г. Александровского – портрет хорошенькой белокурой девочки. Впрочем, акварель г. Маковского менее удачна, чем его прежние работы: общий тон ее несколько черен.
В четверг 10 апреля будет объявлено решение экспертов касательно присуждения премий. Кому они достанутся, я сообщу в свое время.
Апрель 1877 г.
Императорская Академия художеств за 1876–1877 учебный год
Некоторые уважительные причины помешали своевременному появлению на столбцах «Новостей» отчета о выставке работ учеников Академии художеств. Выставка разбирается и скоро будет закрыта; казалось бы, уже поздно говорить о ней с читателями, но она наводит на такие печальные и серьезные размышления о судьбах русского искусства, что было бы непростительно обойти ее молчанием.
Количество выставленных работ очень велико; несколько «конкурсных» картин на две темы, заданные Академиею, множество эскизов также на заданные программы и, наконец, весьма значительное количество этюдов с натурщиков – это казенные академические работы по живописи. Есть еще и неказенные работы: этюды гг. Богданова, Крачковского и Поплавского, о которых придется поговорить особо. Скульптура явилась в незначительном числе образцов; теперь зал Академии украшает только произведение г. Вельонского, получившего первую золотую медаль за весьма солидный барельеф «Венера перед Олимпом» (не ручаюсь за верность названия). Этим мы покончим со скульптурой: больше сказать о ней нечего.
Живопись – самое задушевное из пластических искусств. Как же проявили себя молодые, свежие таланты, возросшие под бдительным надзором Академии? Какие она возлагает на них требования? Как они их исполнили? Требования странные, а исполнение жалкое.
На вторую золотую медаль конкурировали гг. Кудрявцев, Зимин и Данилевский. Писали они на тему: «Адам и Ева при виде убитого Авеля», а никакой Евы и никакого Адама, по правде сказать, не написали. Написано девять голых фигур (на трех холстах) и одна собака весьма странной и редкой в настоящее время породы, по мысли г. Данилевского, обнюхивающая ноги убитого Авеля. О, г. Данилевский, видимо, богат мыслями; видно, что он тщательно обдумал сюжет! «Адам и Ева… – думал он, – ну, натурально, голые. На лицах ужас или там что-нибудь такое. Осветить их разве выше колен заходящим солнцем? Еще чего-то не хватает; вот тут пустое место; что бы поместить сюда? Камень? Нет! Драпировку брошенную, собаку? Отлично!» и г. Данилевский —
Чертит – и в шляпе дело.
Пусть не обидится г. Данилевский. Я не хочу подозревать его в бездарности и даже и нелюбви к искусству. Я взял его картину как пример того, как относятся молодые художники к заданным им темам. Там, где г. Данилевский работает для себя (к сожалению, я мало знаком с его работами), я не сомневаюсь, что он не обнаруживает ни таких поразительных промахов в рисунке, ни странной любви к желтому бенгальскому огню, ни легкомысленности, с которой он пригласил животное неведомого типа играть в его картине роль собаки. Я уверен, что, увидь г. Данилевский у себя, в своем «собственном» альбоме, нос, подобный носу Евы, он вырвал бы страницу альбома или стер бы несчастный нос резинкой. А в программе – ничего, сойдет! – И даже сильные побуждения, желание, например, докончить на казенный счет свое художественное образование в Италии, в Париже, не в силах преодолеть той неохоты, которая овладевает всяким молодым живописцем, когда его заставляют написать на тему заданную, навязанную. Хорошо еще, если случится, что она совпадает с настроением художника (чему пример отчасти представляет прошлогодняя вещь г. Сурикова: «Павел перед Иродом»); тогда он вносит в работу и старание и душу, хотя все-таки и здесь навязанность темы мешает свободе творчества; а если нет – с отвращением «компонуется» картина, небрежно замазываются фоны, на скорую руку, с манекенов или натурщиков, набрасываются апостолы, Каины, пастухи, египетские придворные, Вероники, русские бояре, словом, весь программный штат Академии художеств, И человек, немного знакомый с закулисной стороной дела, ясно видит, что это вовсе не Каин, а натурщик Иван, и не патриарх Гермоген, а известный трем, если не более, поколениям художников старик Тарас, тоже натурщик. Что крайне неудовлетворительное исполнение программ Академии не может быть объяснено неспособностью нашей художественной молодежи – это не подлежит ни малейшему сомнению и наглядно доказано г. Кившенко, бесспорно талантливым художником, получившим первую золотую медаль за свою программу «Брак в Кане Галилейской», Что г. Кившенко талантлив – явствует как из прежних работ (как, напр., его премированная Общ. поощр. худож. картина), так и из карандашных рисунков его на настоящей выставке. Они заслуживают несколько слов. Обратимся к «Браку».
Почему брак, а не аукцион, не толкучка – решить крайне затруднительно. С большим трудом между фигурами можно сыскать жениха и невесту. Гости толкутся без всякого толка и смысла. Какие-то кривые башибузуки на коленях перед Христом не то вымаливают у него прощение, не то… впрочем, трудно сказать, что они выражают своими позами и лицами. Вероятно, удивление. И я тоже был удивлен, заметив, что плечо одного из них посыпано снежком, – однако при внимательном рассмотрении снежок оказался вышивкою белыми нитками. Очень интересная подробность костюма древних евреев. Или это прямое указание, извинение перед публикой: извините, мол, белыми нитками шита картина, для наглядности изобразил.
За эту вещь, смешную по рисунку, печальную по колориту, жалкую по компоновке, Академия дала первую золотую медаль! Она дана, впрочем, не за «Брак»; она дана за прежние работы г. Кившенко, показывавшие несомненный талант.
И теперь два рисунка – эскизы того же художника не наводят на печальные размышления; ясно потому, что заданные темы эскизов совпали с желанием работать г. Кившенко.
Первый эскиз – те же живые факелы Нерона, которые показал нам весною г. Семирадский. Не обинуясь, скажу, что композиция и замысел в эскизной работе г. Кившенко гораздо выше компоновки знаменитой картины. Зажигаемые христиане г. Кившенко производят в зрителе содрогание, чего г. Семирадский не достиг.
Впечатление талантливости художника еще более имеет место при виде другого эскиза – «Голгофы». Христа еще не распяли. Крест не врыт в землю, для него приготовлена яма. Около казнимого Бога собралась кучка воинов, палачей; они делят его простые одежды и рассчитываются друг с другом деньгами. Пошлые лица, с очень удовлетворительно выраженною экспрессиею, окружают Христа – бледного, спокойного мужа. Невыразимое страдание ясно написано на его лице. Две аксессуарные группы: толпа угрожающего народа и несколько рыдающих друзей, нарисованы ловко и правильно.
Между прочим, на этом эскизе написано: «за неисполнение темы назначается третья премия». Что значит этот чудный сон? Чем г. Кившенко «не исполнил» заданной темы? Тема «Голгофа» может дать материал для десяти различных по содержанию картин. Академия, даже не определивши строго момента сцены на Голгофе, требует от художника, чтобы он угадал, чего ей хочется. А хочется ей, вероятно, рабского подражания прежним образцам. Одна эта новаторская черная яма, наверно, мозолит глаза почтенным профессорам Академии гг. Шаншину, Венигу и прочим столпам нашего искусства.
От чего же, как не от этого стремления обезличить каждого художника, лишить его свободы творчества, и зависит изображенное отношение учеников к своим казенным работам? Я не стану разбирать подробно всех выставленных картин на академические темы. «Адам и Ева» как г. Кудрявцева, так и Зимина, вовсе не выказывая их бездарности, однако вполне доказывают все сказанное выше. Небрежный рисунок, небрежное письмо так и бьют в глаза как в этих двух картинах, так и в исполнении программ на первую золотую медаль.
О картинах г. Кившенко сказано уже довольно. Кроме него, выставили «Брак в Кане» гг. Волынский, Винцман, Манизер, Шаховской и Прохоров. Ниже всякой критики картина последнего: трудно понять, как решается человек со столь слабыми задатками посвятить себя живописи. Представьте, читатель, хлев, или, скорее, угол двора, покрытый сверху рогожею. Под рогожею совершается что-то странное. Какие-то люди в ярких и грязных одеждах зачем-то сидят в разных позах. Вглядываясь ближе, вы видите, что это большею частью даже и ке люди, а манекены. Что делают эти манекены – неизвестно, но, во всяком случае, не пируют. Это ясно как день: какой же может быть пир, когда на двадцать человек подано лишь два бокала – золотой да стеклянный, да на полтинник винограда и яблочек из фруктовой лавки! Правда, у стола стоят огромнейшие глиняные сосуды, имеющие содержать в себе вино, но как пить из них? На эти сосуды манекен, написанный вместо Спасителя, смотрит с выражением изумления. Видно, что его чудо поразило его самого больше всех. Быть может, г. Прохоров имел в виду глубокую мысль? – не знаю. Думаю, что нет. В г. Прохорове и Академию обвинять было бы несправедливо.
Г. Шаховской, талантливый Шаховской, написавший уже несколько лет тому назад «Гитариста», потом бравший премии на конкурсах, на этот раз положительно оказался ниже себя. Г. Винцман в своей небрежной картине несколькими уголками ее показал сильный, симпатичный талант и очень недюжинную технику, но вся картина слаба, небрежна, писана сплеча. Более труда положил в свою работу г. Манизер. Мне кажется, что если бы г. Кившенко не заслужил медали своими прежними работами, то справедливость требовала бы присуждения награды обойденному г. Манизеру. В его картине я заметил один уголок, написанный, очевидно, вне программы, «от себя». Это – два музыканта, дующие в свои свирели или другие инструменты; эти два наскоро набросанные лица, полные экспрессии, так резко отличаются от остального невыразительного и вялого персонала «Брака» (кроме немногих фигур), что невольно привлекают внимание зрителя. Наконец, г. Голынский написал какой-то странный брак – на краю города, на улице. Никто в этом браке браком не интересуется: жених протягивает чашу за вином с выражением: а ну-ка, дай, дай винца; Христос приглашает свою мать присесть рядом с ним; какая-то девушка устремила вдаль томный и печальный взор. Есть и одна недурная фигура (сравнительно) – мужчины, стоящего на первом плане. Кроме описанного, Академия выставила классные работы своих учеников. Если бы можно было выставить рядом с ними работы учеников сороковых или пятидесятых годов, тогда печальное зрелище сделалось бы еще печальнее от наглядного доказательства попятного движения академического искусства.
Гг. ученики Академии, Крачковский и Богданов, выставили вовсе не академические работы – свои летние этюды, написанные совершенно самостоятельно. Г. Крачковский, уже известный пейзажист, показал, что без академического корсета и шнуровки можно правильно и быстро развивать свой талант. Его этюды каждый год делают большее и большее впечатление. Врожденная художнику поэзия находит тем лучшее выражение, что г. Крачковский упорно трудится, если судить по его этюду. Этюды этого года отличаются от прежних гораздо более сильным, выработанным колоритом.
Рядом с этюдами Крачковского г. Богданов поместил свои жанровые этюды. И об этом многообещающем художнике я ничего не могу сказать, кроме похвалы, имея в виду его постоянное совершенствование. Главное качество таланта – чувство меры и критическое отношение к себе – выражено одинаково сильно как в картинах природы Крачковского, так и в живых, полных правды, фигурах Богданова.
Эти два художника составляют прямое указание составу Академии на ошибочность ее направления. Таланты нуждаются в поддержке, а не в рамках. Не пеленать надо искусство, а доставить ему возможность свободно развиваться.
Выставленные тут же этюды г. Поплавского слабее других работ этого вообще талантливого художника.
Обыкновенно художественные рецензенты проходят молчанием работы архитектурного класса Академии. Это и вообще несправедливо, а в этом году обойти молчанием работы гг. Прейса, Померанцева и других я считаю невозможным, не потому, чтобы они являли собою что-нибудь замечательное в положительном или отрицательном смысле (правда, г. Померанцев выказал и громадный вкус и изящество, совершенно мирящееся с простотою, и вообще работы архитекторов в этом году недурны), а потому, что и в этом случае Академия учинила странность, задав ученикам самую странную тему. Тема эта – «Проект увеселительного заведения близ столицы». Каково? Убеленные, увенчанные головы профессоров Академии не могли выдумать для своих питомцев никакой темы лучше загородного колоссального кафешантана с рестораном, бильярдными, зимним садом и отдельными «номерами».
Постыдились бы, господа! Постыдились бы поддерживать, хотя и косвенно, глубоко пустившее корни в наше общество (вернее, в малоразвитую часть его) направление театра Берга, «Демидрона» и т. п. вещей! Неужели мало для вас великих архитектурных тем? Неужели фантазия, поэзия, знание архитектора меньше выразились бы в построении храма вечному существу, предмету поклонения всех народов, чем в проекте бессмысленного «увеселительного вокзала»! И какие размеры допущены были для него! Здание г. Прейса имеет 110–112 сажен длины; другие мало уступают по величине. Ведь это больше Зимнего дворца. Помилосердствуйте!
А если господа профессора Академии уж непременно хотели бить на современность, то и тогда бы уж не трудно было найти тему. Здание для народных аудиторий, приют для искалеченных в настоящую войну, здание для всемирной выставки – разве это не темы? И вместо того – увеселительное заведение!
Время ли веселиться, господа!
Декабрь 1877 г.
Художественная выставка в Петербурге
(От нашего корреспондента)
Предстоящий сезон художественных выставок обещает быть богатым и разнообразным. Почти все наши известные художники пишут новые картины, большая часть которых появится или на передвижной выставке, или на выставке «Общества выставок», смотря по тому, к какой из враждующих партий принадлежит художник. Я сказал «враждующих», потому что отношения, в каких находятся между собою наши два выставочные общества, трудно назвать чем-нибудь иным, кроме вражды, на взгляд постороннего человека ничем не оправдываемой. В обществе существует мнение, что разделение наших художественных сил исходит из различных взглядов на искусство, из различия «направлений». «Общество»-де придерживается освященных веками традиций «чистого» искусства, а «Товарищество передвижных выставок» пролагает новые пути реальному и чисто русскому направлению. Трудно понять, почему составилось подобное мнение. Содержание последних выставок красноречиво говорит, что и то и другое общество весьма мало заботятся о каком бы то ни было «направлении», а принимают на свои выставки произведения всевозможных пошибов, лишь бы они не были уж чересчур безобразно исполнены. Впрочем, «Общество выставок» в этом отношении очень снисходительно: иначе оно не могло бы считать выставляемых ежегодно вещей сотнями, а не десятками. И на передвижной и на академической («Общества выставок», устраиваемых в залах Академии художеств) выставках появляются вещи тенденциозные и совершенно безыдейные; и тут и там ставятся картины реальные и фантастические, а о национальном единстве нечего и говорить: само товарищество передвижной выставки, считающееся выразителем национальной идеи в искусстве, не стесняется ставить в зал Академии наук картины гг. К. Маковского, Лемана, Харламова («Русалки», «Дама в костюме времен Директории», «Итальянские дети»), – картины, без сомнения, с огромными достоинствами, но не имеющие ничего общего с так называемою «национальною струйкою». Таким образом оказывается, что раскол между нашими художниками вытекает вовсе не из каких-нибудь принципов, а из каких-то личных счетов, до которых нет никакого дела публике, терпящей немало неудобств от этого раскола и вспоминающей то время, когда все русские художественные силы соединялись на ежегодных выставках в больших и удобных залах Академии художеств. И в этом году «сокровища искусства» будут разделены между двумя выставками, не считая произведений некоторых художников, рассорившихся и с тем и с другим обществом, которые должны появиться отдельно. Говоря это, я не намекаю, конечно, на В.В. Верещагина, выставка которого ожидается со дня на день и который имеет некоторое право «отставить от себя» всякое художественное учреждение, как отставил когда-то от себя Ломоносов Академию наук.
А «сокровищ» приготовляется и помимо картин Верещагина довольно много. Г. Крамской уже несколько лет работает над огромной вещью «Христос перед Пилатом». Неизвестно, кончит ли он ее в этом году, но, во всяком случае, он выставит на передвижной выставке несколько портретов. Г. Ге, со времени своего «Пушкина в Михайловском» не показывавший публике своих картин, теперь пишет новую вещь. Г. Максимов, всегда берущий сюжеты из народного быта, теперь выставит «Деревенский аукцион». В мастерской г. Корзухина стоит неоконченная «Смерть И.К. Нарышкина» (15 мая 1682 г.). Г. Журавлев работает над довольно большой картиной, изображающей богатую купеческую невесту с целой свитой женщин в роскошном номере бань накануне свадьбы. Г. Мясоедов пишет двух скучающих господина и даму, по-видимому молодых супругов, вяло любующихся вечерним морским видом. «Отправление новобранца» г. Репина уже окончено им здесь, в Петербурге, и ждет только 1 февраля, дня открытия выставки «Общества», чтобы явиться перед публикою. Г. Вениг, профессор Академии художеств, после долгих лет труда исключительно над образною живописью, теперь выставит «Последние минуты Лжедимитрия», большую картину с фигурами самозванца, Басманова и Марины. У проф. Якоби есть несколько маленьких жанровых картинок с испанскими и африканскими типами. Г. Ярошенко, известный своими мрачными жанрами, и теперь пишет один из таких же. Московские художники, гг. Васнецов, Поленов, В. Маковский и давным-давно ничего не выставлявший г. Перов, как говорят, пришлют сюда свои произведения. Пейзажисты также не кладут кистей. М.К. Клодт выставит несколько волжских видов, г. Орловский – целую серию освещенных ярким солнцем пейзажей; гг. Шишкин, Куинджи, Гудковский, Волков пишут новые вещи, а у г. Клевера пейзажи, всегда находящие себе сбыт у нашей аристократии, никогда не переводятся. В настоящую минуту он работает над большим пейзажем «Волшебный лес».
Среди членов «Общества выставок» родилась мысль возить свои выставки по провинциальным городам, подобно «Товариществу передвижных выставок». Это, конечно, очень приятная новость. А все-таки лучше было бы соединить свои силы и не вносить в дело искусства личную вражду, доходящую даже до анонимных статей, писанных художниками друг против друга.
Петербург,
20 января <1880 г.>
Выставка в помещении «Общества поощрения художников»
(Письмо из Петербурга)
В помещении «Общества поощрения художников» в настоящее время происходит нечто странное. В тесном и без того помещении музея и постоянной выставки художественных произведений теперь находятся еще две выставки: одна – русских акварелистов и другая – двух картин г. Сверчкова. Выставка акварелистов заняла часть музея, причем закрыла выставленные в нем предметы, а для картин г. Сверчкова понадобилось устроить вечернее освещение, которое оставило уже без всякого освещения большую часть картин постоянной выставки. Между тем плата за посещение выставок и музея назначена отдельная, по 30 коп., так что желающий посмотреть музей и взглянуть на акварели и произведения г. Сверчкова должен заплатить 90 коп. Могут показаться мелочными подобные расчеты, но я делаю их, имея в виду не состоятельных ценителей изящного и не меценатов, которым 90 к., конечно, ничего не значат, а небогатую молодежь, интересующуюся искусством. Если признавать за искусством какое-нибудь развивающее влияние, то нужно сказать, что оно может действовать благотворно преимущественно, даже почти исключительно на молодежь, а не на зрелых любителей, которые постоят перед картиной, тонко и искусно оценят ее достоинства, посмакуют их, точно так, как смакуют «редкой красоты» вино или какой-нибудь гастрономический раритет, – и только. Об этом не мешало бы подумать «Обществу поощрения художников», да и вообще всем устроителям выставок художественных произведений. Картины продаются по недешевой цене, и, уж поистине, мелочный денежный расчет не должен был бы побуждать художника затруднять доступ к его произведению, пока оно еще не погребено в апартаментах какого-нибудь купившего его любителя.
Бесспорно, лучшие вещи выставки акварелистов принадлежат г. Виллие. Это – семь пейзажей небольшого формата. Такую силу и правду освещения, какой художник достиг при помощи неблагодарных водяных красок, редко удается встретить и в живописи масляными красками. Большую честь г. Виллие делает его скромное отношение к изображаемому им миру: он не выбирает из него эффектов, как делает чуть ли не большинство его собратий, и тем более не присочиняет их, а берет из природы прекрасное, как оно есть. Совершенно обратно относится к своему делу проф. К. Маковский. Его акварель, изображающая прекрасную болгарку с умирающим ребенком, вероятно замученным башибузуками (на заднем плане картины пожар деревни), написана, как говорится, «вкусно» и рукою умелого мастера. Но на что употреблено это умение! Г. Маковский взял одну из ужаснейших драм, случающихся на белом свете, – мать, обезумевшая от ужаса, видит, как ее дитя истекает кровью, – и ухитрился придать этой драме аксессуары, любезные разве только сластолюбивым старым и молодым старичкам! Это – преступление против искусства, больше которого трудно придумать, тем более что г. Маковский – крупный талант, а кому дано много, с того много и взыщется. Другая большая акварель г. Маковского, называющаяся, если не ошибаюсь, «Деревенская сцена», уже давно знакома публике; в 1878 г. она побывала и на Парижской всемирной выставке; поэтому говорить о ней я не буду. Кроме этих двух вещей, художник выставил еще два оригинала премий «Нивы» на 1879 г., вероятно известных всем читателям. Нельзя не сказать, что хромолитография «Нивы» передала работу г. Маковского не совсем удачно.
Вот г. О’Коннель, так тот не мудрствует лукаво… Он не присочинил к соблазнительной внешности никаких раздирательных драм. Впрочем, обе его пастели не представляют и с технической стороны ничего, кроме желания сделать все поярче и поцветистее, и г. О’Коннель подвернулся здесь только к слову. Наиболее известный из русских специалистов по акварели, г. Премацци дал на выставку несколько кавказских пейзажей и уличных сцен. Нового в них ничего нет: та же удивительная техника, та же добросовестная отчетливость работы и то же малое присутствие художественности. Акварели г. Премацци не более как превосходнейшие фотографии красками, и нужно сказать, как копиист природы он почти не имеет соперников между акварелистами. Г.П. Соколов выставил несколько манерных набросков, большею частью с обычными для него охотничьими и дорожными сценками. Отличаются его вещи, как и всегда, больше всего изысканной бойкостью кисти, до некоторой степени скрывающей промахи рисунка. Небрежность г. Соколова к рисунку удивительна: на одной из его акварелей мужик, помогающий лошадям вытащить сани из сугроба, наделен художником таким огромным ростом, что лошади перед ним не лошади, а скорее собаки.
Есть еще на выставке портреты работы А. Соколова и Александровского, портреты весьма тщательно исполненные; недурной этюд головы крестьянина, писанный тем же г. Александровским; пейзажные наброски г. Александрова, показывающие уменье и талант, но как небрежные наброски – этюды, не представляющие интереса для мало знакомых с техникой дела; маленькие и скромные, но талантливые пейзажные этюды г-жи Поленовой, хорошо сделанная г-жою Кочетовою акварель с изображением одной из комнат М.П. Боткина; путевые впечатления, записанные кистью и красками, г. Каразина («Волга ночью около Самары», «Оренбург после пожара» и др.); очень, как говорят художники, «сильно написанные» акварели-жанры М.П. Клодта; морские виды г. Беггрова, из которых самый большой, «Смотр флота в Трапезунде», есть в то же время и самый неудачный. Есть и несколько мелких вещиц, набросков очень известных художников: современного проф. Боголюбова, не очень давно умершего пейзажиста Васильева и давным-давно умершего – и, прибавлю, почти забытого – Карла Брюллова. Странно, что распорядители выставки нашли нужным показывать публике вещицы двух последних. Васильев был человек с огромным, редким талантом, но выставленные теперь его наброски принадлежат к числу самых слабых его вещей, а ветхие денми пробы акварелью творца «Помпеи» уж и вовсе плохи.
Нельзя также пройти молчанием простых, но прекрасно и добросовестно выполненных с натуры рисунков цветов г. Каменского, сделанных им, как говорят, как образцы для классов технического рисования в школе Общества поощрения художников.
О картине г. Сверчкова «Переход лейб-гвардии гусарского полка через Балканы» было уже говорено почти во всех петербургских газетах, и я могу прибавить к сказанному разве, только, что произведение г. Сверчкова, несмотря на свою огромную величину и некоторые относительные достоинства, все-таки не стоит отдельной выставки. Не буду также распространяться о стоящем возле «Перехода» портрете.. . собаки, также принадлежащем кисти г. Сверчкова. Но в том же помещении выставлена картина г. Жмурко, художника, очевидно воспитанного иностранными новыми образцами, и более всего произведениями Макарта, – которая стоит двух-трех слов. Г. Жмурко написал на большом холсте форматом в вышину (так любит компоновать Макарт) кучу разноцветного шелкового и иного драгоценного тряпья, а в нем почти обнаженную женщину, неизвестно, в каком положении, неизвестно потому, что действительно нельзя понять, сидит она или стоит, падает или подымается (Макарт тоже любит брать странные положения тела). Затем все внимание художника было устремлено на то, чтобы сделать тело женщины возможно более пухлым и придать ему неестественный (тоже макартовский) колорит. Колорит этот вышел грязно-желто-серым, а из картины не вышло ничего. Называется она «Клеопатра» (у Макарта тоже есть «Клеопатра») и изображает, судя по змейке, которую женщина держит в руке, смерть героини Шекспира и Пушкина. Художник слепо пошел за Макартом. Но quod l icet Jovi, non l icet bovi[23], можно сказать ему, конечно с оговоркою, принимая Макарта за Юпитера искусства.
Когда только перестанут художники стараться примешивать конфертатив[24] всюду, даже в изображение смерти!
11 февраля <1880 г.>
