Людмила Белаш
Балканский венец. Том 2
«Так-так-так, – подумал Слобо, – не иначе, это все-таки Павле? Если так, то радоваться надо да намекнуть им там, чтобы поскорее сватов засылали». Павле старосте нравился, хороший, работящий, а что лицом не вышел – так с него ж воду не пить. И породица у него была хорошая… А вдруг не Павле?
– Ну так давай мы ее сейчас позовем и спросим, в кого влюбилась, – сказал Слобо добродушно, – может, женишка к столу позовем, пусть отведает, что невестушка наготовила.
Все рассмеялись.
– Да будет тебе! – Йованка хлопнула его полотенцем по плечу. – Не смущайте девку. Ни за кого она покамест замуж не собирается. Это я так просто сказала.
– Уууу, – протянул Слобо разочарованно, – а я-то уж обрадовался.
Злосчастная чорба была съедена, как и сармица, и прочие кушанья. Когда солнце уже закатывалось за отроги Цер планины, за столом, как это обычно бывало, остались только Слобо, кум и кузнец Петар. Ракия и обильное угощение развязали ему язык – он всё не мог прийти в себя после утрешнего.
– Понимаешь, кум, – говорил кузнец, стуча ребром ладони по столу, – это такой клинок… такого здесь в округе отродясь не бывало. Это настоящий челик, понимаешь?
– Понимаю, понимаю, – отвечал кум и утвердительно качал головой, доливая сливовицы в чоканчич.
– Да что ты там можешь понимать! – не унимался кузнец. – Это дамасская сталь, понимаешь? Клинок будет гнуться, как хочешь, хоть так, хоть сяк, но не сломается. Им можно разрубить человека, вот так – хоп! – от плеча до пояса. А можно и перышко, легкое гусиное перышко, ежели правильно взять его на острие. Им можно разрубить всё, что хочешь. Он никогда не сломается и не затупится, понимаешь?
– Понимаю, понимаю, – сочувственно качал головой кум, – что ты перебрал сливовицы. Это понимаю.
– Да что ты понимаешь!
– А вот скажи, Петар, – вступил в их разговор староста, – можешь ли ты со своими парнями выковать такой?
– Эх, Слобо, только ты меня понимаешь, – сказал кузнец грустно, обхватив голову руками. – Даже если я и мои сыновья две недели не будем выходить из кузни, мы такого не сделаем. Потому что мы этого не можем. Никто здесь в округе, да что в округе – во всей нахии не может и не знает, как это. Не мог он это сделать, понимаешь, не мог! За одну ночь! Один, без подмоги! В моём горне! Не мог!
Кузнец уже был совсем пьян.
– Э, да ты, братец, того, готовенький, – сказал староста, отодвигая подальше от кузнеца бутыль ракии. – На сегодня тебе хватит. Давай, закуси сармицей.
– Эх, брате, это еще не самое…, – сказал кузнец, выкатив глаза.
– Что ж самое? – спросил Слобо.
– А то, что, когда я утром пришел в кузню, горн был холодным. Он не разжигал его.
Это был поворот! Такие повороты дорога делала порой в горных ущельях, но как можно было предположить…
– А может…
– Нет, я проверил. Заготовок стало на одну меньше.
– А может, он припрятал твою заготовку, а сам сунул нам в руки свой клыч, который притащил с собой.
– Все может быть. Но ты не хуже меня видел – он пришел вчера с пустыми руками…
– Ну мало ли! Может, где-то загодя припрятал? – вмешался кум.
– Но зачем?
– Может, припрятал, а может, и нет, – подытожил Слобо. – Надо бы проследить за ним, что он ночью в кузне поделывает, вот что я скажу.
Собеседники молча переглянулись. Они были согласны со старостой, и для того, чтобы показать это, им уже не нужны были лишние слова.
За окошком стемнело, Йованка поставила на стол масляный светильник. Творилась какая-то чертовщина, староста просто чуял это, как говорили селяне, одним местом. Всё свалилось на него в один миг: турки, восстание, чужак этот, дивный клинок… А тут еще старшая, отцова любимица, норов показывает. Может и вправду, мил ей кто-то из парней?
Ночь опять выдалась душная и муторная. Старосте снились какие-то странные, тревожные сны, в которых то и дело что-то занималось и горело, а еще плавилось и текло. И всё время слышался протяжный женский стон, вроде бы как от боли, но с другого бока… Слобо хотел проснуться, но не мог. Когда же сон все-таки выпустил старосту из своих цепких лап, тот сел на лавку и уставился в окошко. Там было темно, ночь, черное небо. Но вдруг неподалеку будто бы вспыхнула зарница. Староста вскочил с лавки и кинулся к окну. Так и есть, это была молния, без грома и без дождя – небо было чистым, на нем ярко горели звезды. Хорошо бы это была не сухая гроза, а то, неровен час, пожжет все. Да и какая гроза в марте? Привиделось верно.
Слобо почуял дикую жажду, подошел к столу и начал жадно пить воду из кувшина. Пил и не мог напиться, как будто жар снедал его изнутри. Уж не заболел ли? И тут он снова услышал тот самый женский стон, что мучил его во сне, шел он откуда-то из-за стенки. Слобо прихватил со стола светильник и направился к дочерней собе. Пес во дворе тихо поскуливал, а лошади беспокойно храпели.
В собе было темно. Все дочки лежали на лавках, никого кроме них тут не было. Две младшие: подросшая, скоро тоже заневестится, Станка, и еще малая, но уже догоняющая сестер Десанка – спокойно спали. И только одна, Бранка, во сне вся разметалась и жалобно стонала. Она то крутилась на лавке, то протягивала руки перед собой, будто пытаясь обхватить что-то, тяжело дышала и звала… Кого? А, черт, не разобрать.
«Замуж, срочно замуж! – говорил про себя Слобо, покидая собу. – Деток рожать, хлеб печь. Всё, как заведено испокон веков. А может, сглазил кто девку? Ох, найду я тебя! В монастырь бы ее отвезти, там любой сглаз сойдет. А если заболела, моя ягодка?» С этими мыслями Слобо вернулся к своей лавке, ткнул в бок Йованку, разлегшуюся мало что не поперек, откинулся на подушку и снова заснул. В последний миг он вспомнил, что вроде бы хотел ночью сходить посмотреть, что делает этот самый Вук, или как там его, в кузне, но даже на то, чтоб обдумать это, сил уже не осталось. Утром, всё утром.
Наутро у них появился еще один клинок с узорчатым лезвием, число стальных заготовок сократилось ещё на одну, а горн по-прежнему оставался холодным. Йованка пошла наводить порядок на баште[61], Бранка со Станкой отправились на чесму[62] за водой. В куче осталась только младшенькая Десанка, мела пол. Староста решил заговорить с ней:
– А что, Бранка не говорила, есть ли у нее кто? – спросил он у нее как бы невзначай.
Но Десанка была не так проста, чтобы раскрывать сестринские тайны:
– Не знаю, тата[63], она ничего мне не сказывала.
– Ну а когда меня нет, с кем-то она ходит встречаться? Павле там? Или Деян?
– Не видала я.
– А по ночам она чего шалит?
– Не знаю, тата, я сплю ночью.
Когда Слобо с сыновьями собрали инструмент во дворе и таки собрались идти в поле, старший показал рукой на дорогу. Там появились всадники, с саблями и длинными ружьями, – с дюжину их было. «Ну вот и закончилась спокойная жизнь, – подумалось старосте. – Кто бы то ни был». Слава Богу, когда всадники подъехали ближе, стало видно, что это свои, гайдуки. Впереди на добром коне ехал воевода Яков Ненадович, правая рука самого вождя Караджорджи. Следом, чуть погодя – братья Недичи из Осечны, через которых к ним и пришел заказ на сабли. У Слобо рот так и открылся. А когда закрылся, то староста испустил пронзительный крик:
– Йованка! Гости к нам! Да какие гости! А ну быстро собирай угощение. И оденься понаряднее. И кафу, кафу вари. Десанка! А ну быстро за Бранкой и Станкой беги, пусть помогают матери! Милан, Богдан! А ну несите столы сюда, под сливу! Да нет, в куче все не поместятся. Давайте-давайте! И лавки!
Спокойная только что куча за миг превратилась в разбуженный улей. Сам Слобо с младшим ставил во дворе столы, лавки и даже сундуки, чтобы всем гостям места хватило. Десанка стелила на них вышитые скатерти, которые доставались по праздникам, и расставляла посуду. Милан тащил из подпола бочонок с краставцами, а Богдан – бутыли отменной сливовицы. Старший же сын был послан в сушару[64] за пршутом. Йованка только и успевала, что резать и выкладывать на большие блюда закуски мезе. Бранка наливала в кувшины воду и протирала чаши. Станка лила в плошки мед багрема, Десанка – несла во двор поднос с чоканчичами и маленькими глиняными чашечками – для кафы. Повсюду царила суета. Шутка ли, такие гости!
Гайдуки подъехали к куче старосты, неторопливо спешились, привязали коней к забору и прошли к куче. Староста уже встречал их лучезарной улыбкой. За его спиной красовались столы с мезе, чоканчичами и бутылями сливовицы, а у входа в кучу сгрудились домочадцы: сыновья умылись да подпоясались, женская часть породицы пестрела яркими лентами и платками, новыми сукнями и чистыми передниками. В руках Йованка с Бранкой держали подносы со слатко, и стоило гостям войти во двор, как они начали с поклонами обносить их. Вопреки ожиданиям, старинное приветствие прошло на удивление спокойно. Гости поставили свои ружья у стены, выпили воды и вкусили меда. Десанка побежала за главным и самым дорогие угощением – кафой и бережно хранимым запасом ратлука[65]. Гости расселись за столами, достали свои лулы[66] и закурили.
Выглядели гайдуки внушительно, что и говорить. Сельские мальчишки облепили забор, чтоб только глянуть на чудо эдакое. Будь Слобо столько лет, сколько им, его б тоже от гайдуков не оттащили бы. Ведь только у них были длинные ружья и большие сабли, а за дорогим поясом у каждого красовались ножи, ятаганы, пистолеты и пороховницы. Антерии[67] на них были красными, обшитыми золотым галуном. Но главное – вот эти сукни, как их называли – подеи[68], скроенные по греческой моде. Непонятно было Слобо, зачем мужикам поверх шаровар носить такие сукни, которые еще не всякая баба наденет, разве что цыганка какая. Белые, как снег, летящие на ветру, с четырьмя сотнями складок. Но считалось, что это красиво, хотя сам староста такого бы в жизни не надел на себя. Тьфу, гадость какая! На взгляд старосты, шло это мужикам, примерно как магарцу кутлача[69]. Но разве кто-то интересовался его мнением? Гайдуки расселись, складки их подей живописно легли на лавки.
Яков Ненадович был еще не стар, невысокого роста, но силища в нем жила неимоверная. Он поприветствовал старосту и поблагодарил за гостеприимство. Слобо уже как-то видел его мельком в Лознице. Турки спали и видели, как они изловят хозяина Бранковине, но вот незадача – воинов у него было не менее чем у них, да и какие это были воины! Не чета башибузукам[70]. А потому турки только глядели, как он разгуливает по базару в Лознице, да слюни пускали. Братьев же Недичей из Осечина, Глигорие и Димитрие, староста знал хорошо, частенько наезжали они в Лешницу, то овес брали, то пшеницу, а то и стальные полосы подвозили.
Пока Йованка поила гостей кафой и угощала ароматным ратлуком с розовыми лепестками, вокруг двора собрались другие селяне и непременные кум с кузнецом. Для них была хорошая весть – третьего дня гайдучье войско во главе с Яковом Ненадовичем взяло Вальево, главный город одной из нахий. И первый тост сливовицы был за это славное дело. Второй тост подняли, не чокаясь, за Алексу Ненадовича, отца Якова, умученного турками на сечи кнезовой. Хороший был человек, всеми уважаемый, земля ему пухом. Третий же тост был за победы грядущие, ибо поведал им воевода о том, что он с войском своим намеревается штурмом брать Шабац, главный город другой нахии. И тогда вся западная часть Белградского пашалыка переходила к ним, простым сербам. А вождь Караджорджа тем временем ушел дальше на восток, брать другие города, и уже к Белграду, по слухам, подбирался.
Всё это были добрые вести. Но с другого бока… Восставшие не хотели оставлять у себя за спиной турецкие посты по эту сторону Дрины, поэтому решено было сжечь хан в Лознице. Дело это было доброе, хорошее дело, но вот как бы не навлекло это на всех тут гнев дахий.
Пока звенели чоканчичи, а кинжалы поддевали кусочки пршута, обо всем и договорились, что старосте сделать потребно. Всё было именно так, как он и предполагал. Отделаться бы только этим! От него просили людей. Впрочем, добровольно изъявивших желание. Таких в селе хватало. Да что там далеко ходить – оба старших сына старосты уже били копытами в землю, как кони. И других желающих испытать крепость турецкого оружия немало было. Условились, что через неделю, когда селяне вспашут свои поля, отряд братьев Недичей скрытно прибудет в село, заночует здесь, староста даст им всё, что потребно. А на следующую ночь они направятся в Лозницу на штурм тамошнего хана со всеми засевшими в нем турками. План был хорош, старосте он нравился своей простотой и тем, что восставшие ограничивались покамест небольшими поборами с селян. С другого бока…
К радости старосты Яков Ненадович отказался отобедать у него – а то попробуй, накорми такую ораву! – сославшись на необходимость заехать в другие села у Цер планины. И уже перед самым отъездом Димитрие Недич спросил, удалось ли что сделать с теми заготовками, что прислали они недавно.
– Конечно-конечно! – ответил Слобо и вытолкнул вперед кузнеца.
Петар был не робкого десятка. Он вышел вперед и развернул перед гайдуками тряпичный сверток. В нем были два клинка. На одном из них, вчерашнем, уже красовалась простая рукоять. Димитрие взял клинок и начал его рассматривать и ощупывать. Видно было, что он озадачен. Предводитель гайдуков слегка погнул клинок в разные стороны, поскреб ногтем разводы на нем.
– Какую добрую саблю ты выковал, кузнец! Это ж челик. Всё равно, что дамасская сталь.
– Ну так а я что говорил! – кузнец сиял так, будто сам сварил ее.
– А ну дайте-ка, я ее испробую!
Димитрие взял саблю, отошел на несколько шагов и рубанул по молодому деревцу, росшему у забора – и оно упало, рассеченное пополам. Раздались восхищенные голоса. Вернулся гайдук к столу, ударил по медному кувшину – и рассек его на две равные части. Одобрительный гул усилился. Наконец, положил гайдук на старый пень, где обычно мясо рубили, монету, рубанул по ней и… Те, кто стоял близко, кинулись искать ее в невысокой еще траве. Нашли. Монета была разрублена пополам, ровнешенько.
– Доброе оружие. Берем его. Вот тебе за работу, – в руку старосты лег кошель, в котором позвякивало. – А ты нам еще новое наделаешь, как и договаривались.
Сам Яков Ненадович взял клинок в руки и дивился ему:
– Что ж прежде не слыхал я, что ты тут такие клинки куешь? – спросил он у кузнеца.
– Ну, как-то не выходило прежде…
Слобо незаметно ткнул Петара под бок:
– Это у него новый подмастерье появился, толковый малый из Шабца, он и подсобил.
– Тогда, староста, береги его, – ответил Яков, – нам оружия много понадобится, особливо такого. Да плати ему хорошо, не жадничай.
Староста кивнул.
– Может, покажешь его нам?
– Не стоит, уважаемый. Парень всю ночь трудился, а теперь отдыхает. А вот хорошо бы…
– Что?
– Когда возьмете Шабац, – а вы ведь сделаете это, я верю в наших славных гайдуков – не наведете ли справки: как там поживает отец нашего подмастерья, торговец оружием Ковачевич, здоров ли? А то парень сам не свой, далеко от дома оказался, такие дела…
– Это пренепременно, слово даю, – ответствовал Яков Ненадович, похлопав старосту по плечу.
Гайдуки уехали, староста вздохнул с облегчением. Слава тебе, Господи, всё прошло спокойно, никто ни с кем не подрался, никто никого не прибил, не сломан ни один забор, ни одну девку с собой не сманили. Всё оказалось не так уж и страшно. Накормить отряд братьев Недичей – накормим, кров дадим, клинки будут, дайте только время. А дукаты нам и самим пригодятся, на черный день. Вуку этому платить буду, как и договаривались, по дукату в месяц. Конечно же, клинки его стоят больше. Но уговор дороже денег.
Наутро Слобо как раз решил проведать гостя, спит он там или как, и пока шел, увидал еще одно примечательное зрелище. У дороги стояла Любица в окружении товарок и что-то оживленно им рассказывала, разводя руками. Товарки слушали ее, охали и ахали, и настолько увлечены были сим занятием, что не сразу заметили подошедшего к ним старосту.
– А мне расскажете, что там у вас? – гаркнул он, и бабы с писком расступились.
Одна Любица стояла и нахально глядела старосте прямо в глаза.
– Поведай, соседушка, много ли пастромки[71] нынче поймала? Крупна ли? А может, и младица[72] попалась? Когда на жареху пригласишь?
– Бог с тобой, Слобо, откуда ты взял, что я на рыбалке была? Я с удочкой отродясь не ходила.
– Ну прости, соседушка, показалось мне, что ты подругам вещаешь про то, какую большую рыбу ты выудила в речке. И руками разводишь, точно как рыбак.
Тут бабы заржали, как кобылы на случке.
– Да ладно, Слобо, тебе всё померещилось. Мы просто болтали.
– А к себе-то как, пригласишь как-нибудь вечерком? – спросил староста у Любицы. – Хоть на пастромку, хоть так…
– Как-нибудь может и приглашу. Но не сегодня.
Сказала так лепотица и резко отвернулась, вильнув подолом сукни. Ах, Любица! Мало тебя муж твой Драган, царствие ему небесное, вожжами хлестал, пока жив был. Мало. А теперь и некому.
Но тут явился Петар, торжественно несший новую саблю – он так и ходил с ней по селу, и вид у него снова был одуревший.
– Ох, сейчас начнет опять свою саблю показывать, – загомонили бабы. – Да ты не ту показываешь, другую, другую давай!
– Цыц, глупые бабы! – отмахнулся от них кузнец и засмеялся. – Вы своими куриными мозгами даже и помыслить не можете, что это такое у меня в руках.
Бабы засмеялись. А Любица даже передумала уходить.
– Вот он, красавец! – кузнец откинул тряпку и любовно погладил клинок. – А хотите, покажу то, что не показали гайдуки вчера?
– И что это они нам не показали-то, а? – смеялись бабы. – Чего мы там у них не видали?
– А вот что. Какая-нибудь из вас готова пожертвовать мне свой платок?
Бабы замялись.
– Возьми мой, – сказала Любица, снимая с головы косынку.
– Уверена? Подпорчу ведь. Жалко вещь.
– Для такого дела не жалко, – ответила Любица.
Вот и пойми этих баб!
Петар тем временем подкинул платок вверх, плавно принял его на острие клинка и оп! – сделал резкое движение рукой, рассекая платок надвое. Лоскуты упали на траву. Все ахнули.
– Ах, – тоже вздохнула Любица, поднимая то, что осталось от ее косынки, и прижимая лоскуты к груди.
И показалось Слобо, что вовсе не по ней она вздыхает.
Такая и пошла у них жизнь. По утрам кузнец приносил новый клыч с узорчатым клинком, краше прежнего. Горн так и стоял холодным. Вук отсиживался где-то, его почти и не видать было. Целыми днями Слобо, как проклятый, пахал в поле и на баште. А под вечер оказывалось, что Бранка ходит сама не своя, зацвела слива во дворе, а отряд братьев Недичей объявится в Лешнице со дня на день.
Однажды утром застал Слобо дочку свою в куче, та молча замешивала тесто для гибаницы[73]. Решил староста наконец поговорить с ней:
– Что ты такая грустная ходишь, ягодка моя? А то вдруг улыбаться начинаешь невпопад?
– Я не грустная и не радостная, тата.
– Но я же вижу, с тобой что-то творится. Не таись.
Бранка молчала, личико ее заливал алый румянец. Нет, все-таки староста не ошибся, тут были дела сердечные.
– Ягодка моя, скажи, кто из парней похитил твой покой? Кто этот негодник – добрым девушкам голову морочит, а сватов до сих пор не прислал?
– Ах, тата, ну какие сваты! – закричала Бранка чуть ли не в слезах, закрыла лицо вымазанными в муке руками и выбежала из кучи.
Слобо побежал было за ней, но на крыльце его остановила Йованка:
– Не надо, Слобо, пусть девочка успокоится.
– Но она…
– Не надо!
– Вот дивлюсь я тебе, жена моя. У дочки вон… а мы…
– Слобо, ну поверь мне. Не надо ее сейчас трогать. Если ей кто-то нравится, пусть сама решит, потребен ей такой жених аль нет.
– Но…
– А вдруг это не совсем такой жених, какого хочешь ты?
Староста встал, как вкопанный. А жена у него была не такая уж и глупая. Конечно же! Как он сразу-то не догадался! Тот, кто лишил его любимую дочку покоя, был либо влюблен в другую девушку, либо уже женат. Вот оно что! Тогда и впрямь бедную не надо было трогать, пусть забудет всё это да поскорее. Вот закончатся сейчас все эти восстания, соберем урожай и выдадим замуж лепотицу. Да хоть за Павле, из него добрый муж будет. А все эти дела сердечные…
Размышления старосты прервал сосед Небойша, резво, козлу в пору, пробегавший мимо двора.
– Эй, сосед, куда торопишься? – поинтересовался Слобо.
– Не поверишь, – прокричал Небойша срывающимся голосом. – Там такое! Бабы передрались. Всё село сбежалось!
Этого староста допустить ну никак не мог. Подравшимися попервоначалу были Любица и ее давняя товарка Адрияна, жена Миомира, троюродного брата Слобо. Когда староста оказался на месте драки, то узрел, как Любица с криком «не отдам его тебе, курва!» схватила Адрияну за косы и со всей силы дернула за них, отчего подруга ее завалилась вперед. Но не осталась в долгу и, падая, ударила обидчицу ногой в живот, прокричав при том «сама ты курва!» Любица взвизгнула и вцепилась сопернице в морду когтями. Та, в свою очередь, повалила ее на землю. Обе покатились по пыльной дороге, обзывая друг дружку нехорошими словами и не обращая внимания на то, что поглазеть на них собралось уже полсела.
К ним подбежали другие бабы и попытались было разнять, но тут же сами очутились в этой куче мала. Староста никогда такого прежде не видал и даже представить себе не мог, что такое бывает. Бабы, ну и дурищи! То ходят за ручку, водой не разольешь их, а то вдруг вцепляются друг дружке в волосья. В общем, прав был святой отец, когда говорил, что две женщины – это склока, а три – уже разврат. Чтобы не стать посмешищем всей округи, староста решил побыстрее покончить с этим безобразием:
– А ну-ка, мужики, надо разнять их!
Мужики кинулись растаскивать дерущихся. Вывалянные в пыли, в порванных рубахах и сукнях, с торчащими по все стороны волосами, бабы продолжали сыпать друг в дружку ругательными словечками вроде вештицы[74] и дроли[75]. Стыдоба-то какая! И что это бабы все как с цепи сорвались? Не поделили чего?
Раскрасневшихся драчуний уводили под руки их мужья и соседи. Слобо радовался, что хотя бы из его породицы никого в той куче не было, а то б пришлось ему браться за вожжи.
Вечером за сливовицей и чевапчичами[76] он пытался разобраться, что ж такое творится в их такой милой и спокойной Лешнице. Потому что восстание восстанием, но бабы – они ж куролесят безо всякого восстания. Обычно знающий все сельские сплетни кум Сречко вещал:
– Языками они зацепились еще возле чесмы. Слово за слово, одна другую обозвала курвой, и понеслась…
– А с чего это они взбесились-то? Вроде подруги?
– Да точно не знает никто, но слушок идет в селе… – кум воровато оглянулся, не слышит ли кто лишний его слова, – что Любица эта… спуталась с этим… Вуком, который кует нам клинки.
– Не разжигая горна, – добавил кузнец.
– Ну не знаю, горн он может и не разжигает, а что другое вон разжег, дай Боже.
– Это да… – протянул староста, глотая сливовицу и морщась.
Так вот, оказывается, кто во всем виноват. Старосте теперь казалось, что он чуял, как будет, с самого начала.
– Ну ладно, Любица спуталась, с нее станется. А остальные что? Адриянка? Добрая ж баба была, муж вот у нее…
– Отходил ее сегодня порядочно. А толку?
– Так вот она-то что?
– Да вроде, она тоже… с этим Вуком…
Господи Боже! Вот чем, чем село наше заслужило позор такой?!
– Дело вроде так было, – кум прокашлялся и продолжил. – Любица-то к нему в шупу за кузней чуть ли не с первого дня бегала. Мол, покушать принесу, сливовицы и прочая. Ну и вроде там всё у них и сладилось. А тут уж не знаю, как и где, а заарканил он и Адрияну тоже. Ну, а они ж с Любицей товарки, языки как помело, друг дружке всё и выболтали у чесмы. Тут и началось…
Слобо с кузнецом только и делали, что ухмылялись да подливали сливовицы в чоканчичи. А кум не мог остановиться:
– Говорят, как только заходит солнце, этот самый Вук приходит к Любице в кучу, она затворяет за ним дверь, и начинается такое, отчего все стены ходуном ходят.
– Ну ты скажешь, кум, ходуном, – прервал его Слобо. – Это что ж делать надо? Чтобы бабу отходить, кучу шатать не надобно.
– Вот за что купил, за то и продаю, – огрызнулся кум. – Старая Сенка шла как-то ночью возле Любицина дома, и видела…
– Да что она там видеть могла, она наполовину слепая и глухая.
– Знаешь, Слобо, такое и слепые, и глухие приметят.
– Послушай, кум, ты мне голову не морочь. Как он может по ночам посещать Любицу, ежели он все ночи напролет кует тут нам сабли? И Петар говорит… Петар, ты слышишь? – кузнец решительно кивнул головой. – Говорит, что работа эта на всю ночь, а то и больше. Чем крыть будешь?
– А давайте пойдем и проверим! – кузнец стукнул кулаком по столу. – А то что же это получается?
Что получается совершенное безобразие, было и так уже ясно. Но предложенный Слобо способ выяснить, наконец, подноготную этого городского, пришелся всем по нраву. Надо нынче же ночью пойти к Любице и проверить, так ли всё обстоит, как люди говорят. И если Вука этого удастся поймать там на тепленьком, тут же и поговорить с ним серьезно, по-мужски. Дескать, мы тебя, мил человек, брали в кузню, клинки ковать, а не баб наших охаживать. Ну и засветить ему пару раз. Только несильно, ему еще работать надо.
Кум и кузнец шумно, стуча кулаками по столу, поддержали этот план. По мнению Сречко, он был не хуже того, что задумал вождь Караджорджа относительно Белграда. Решено было позвать с собой двоюродного брата Слобо и еще парочку соседей, для острастки обнаглевшего чужака. Кум взялся подсобить, позвать их. Баб и девок отправили спать. Чтобы самим не заснуть, налили себе еще по чоканчичу. Слобо выставил на стол вчерашнюю гибаницу и остатки запеченного поросенка, а потом и вовсе покусился на драгоценные запасы кафы.
К полуночи они с Петаром все равно захмелели и заснули, привалившись друг к дружке, но кум разбудил их. Вышли во двор. Ночи были еще прохладными, изо рта шел пар. Пришлось накинуть кожух. Любица жила на другом конце села. Темнота была – хоть глаза выколи. Холодный ветер дул с Цер планины. Гулко шумели сосны.
У любицыной кучи их встретил соседский сын, они с братом несли дозор. Собак собрались было прикормить, чтоб не лаяли, да только те сами попрятались по закоулкам, тихонько скулили и на еду даже не смотрели.
– Ну что? – спросил у парня Слобо как можно тише. – Там он?
– Да вроде, – ответили ему, но как-то неуверенно.
– Кто-то хоть видел, как он туда вошел?
– Не видели, врать не станем. Но он там, внутри.
– Откуда ж вы знаете?
– А ты послушай!
Слобо тихонько подкрался к куче, к приоткрытому окошку, и стал слушать. Не зря говорил святой отец, что, мол, слышащий да услышит. Слобо и услышал. Тот самый стон, который баба издает, когда она с мужиком милуется. А Любица уж старалась на все лады: и постанывала, и вскрикивала, и говорила что-то, будто в бреду. Всё это странно напомнило старосте то, что он слышал недавно во сне. Внутри у него все похолодело. «Неужто это он? – подумалось старосте. – Тогда чего ж мы ждем?!»
Они ворвались в кучу, вышибив дверь. Соседские сыновья посланы были караулить под окна. Внутри было темно, не разобрать, что к чему. Во тьме вошедшие наткнулись на какие-то вещи, повалили лавку, с полок что-то посыпалось им на головы. А вот и Любица. Одна, с ней вроде нет никого. Хороша чертовка! Светильник еле освещал ее, и она казалась в тот миг особенно красивой – в одной рубашке из тонкого льна, открывающей грудь, с рассыпавшимися по плечам волосами цвета прелого сена и влажными блудливыми глазами.
– Что вам здесь надо?! – закричала она пришедшим, ничуть не смутившись. – А ну пошли вон!
Губы ее алели особенно ярко, а на щеках разлился греховный румянец. Ах, Любица!
– А ты не кричи, Любица. Мы за твоим полюбовничком пришли, дельце к нему есть.
– Прочь, прочь от меня! – орала Любица, пытаясь натянуть ткань рубашки на свою пышную, как погача, грудь. – Кто меня тронет, тому не поздоровится!
Сказала она это с такой уверенностью, что мужики замерли. Вдруг со двора раздались какие-то крики, вспыхнул яркий свет. Наскочив на кого-то во тьме, Слобо выбрался наружу и глянул в сторону крыши, куда в ужасе указывали соседские парни. Такого ни староста, ни кто-либо из пришедших навестить Любицу этой ночью, не видывали в жизни. Над трубой с шипением и треском зажегся огненный шар, разбрызгивая во все стороны жидкое пламя. Искры снопами посыпались на крышу из дранки.
– Ай, сейчас займется! – закричали внизу. – Выводите, выводите всех из кучи!
Но – вот чудо! – ничего не занялось. Дальнейшее было неописуемо настолько, что селяне вместе со старостой только глаза повыкатывали да рты пооткрывали. Огненный шар со свистом поднялся вверх и взорвался над крышей, окатив всех волной жара. И из этого пламени вылетел он, крылатый огненный змей. В легендах и песнях не напрасно прозвали его Огнезмием. Как и положено змею, тело его, длинное и чешуйчатое, было будто соткано из огня. Со стороны казалось, что оно светится как горящий костер, если туда не пожалеть дров. У змея наблюдались также морда с шипастыми наростами, когтистые лапы, крылья и длинный хвост. На какой-то миг Огнезмий завис над ними, горя и плюясь жидким огнем, а потом со свистом устремился куда-то ввысь и растаял на глазах, сверкнув напоследок, как молния.
– Эта… – пытался сказать что-то Слобо, показывая рукой вверх и подбирая слова, но они никак не хотели подбираться. – Эта…
А потом заговорили все и разом.
– Господи, Боже! – кум перекрестился. – Да никак это черт али кто?
– Дело тут нечисто. Пусть святой отец…
– Так выходит, Любица наша с нечистым знается?
– Да никакой это не черт, вот еще чего удумали! – вклинился в их бухтение женский голос.
Это Любица вышла на крыльцо, кутаясь в шаль.
– И отцов ничьих звать не надо. Зря вы ко мне вломились, да теперь уж…
– Любица, а, Любица, что ж ты творишь-то? – послышались голоса. – Знаешь, что мы с тобой за это…
– А вот попробуйте, он вам всё село спалит тогда.
– Но… как… – староста всё пытался подобрать слова. – Как ты вообще можешь так, а, соседушка? Вроде сколько лет бок о бок живем. На кафу к тебе заходим. И что? На всех нас беду накликать хочешь? И как нам с тобой поступать теперь?
– А ты лучше за дочкой своей присматривай. За мной не надо, ты мне не отец и не муж, – огрызнулась Любица.
От этих слов у старосты подкосились ноги. Догадка в его голове выросла и окрепла, превратившись в уверенность. Не говоря ни слова, он развернулся и побежал в сторону своей кучи. А бежать было неблизко, на тот конец села. Староста бежал – и останавливался, дабы перевести дух, а потом снова бежал. Остановки становились всё дольше и дольше, а бег всё более походил на небыстрый шаг. Кум и кузнец увязались за ним, но подотстали, – всё ж таки, не козлы какие, чтоб по горам скакать.