Людмила Белаш
Балканский венец. Том 2
Сильно запыхавшись, прибежал староста к своей куче. Тут было темно и тихо, над крышей не летали никакие Огнезмии. Слава Богу! Но с другого бока… Когда староста вошел к себе во двор, у него похолодело внутри – пес, его пес, который заливисто лаял на все село, стоило чужакам подойти близко, опять забился в щель сарая и там жалобно поскуливал. Вот оно!
Слобо вбежал в кучу. Внутри было темно, но ему не нужен был свет, здесь он нашел бы любой горшок с закрытыми глазами. С другого бока, масляную лампу взять не мешало бы. Староста рванул сразу в девичью собу, отворил дверь и… Дочек не было! Сердце упало куда-то вниз и затрепыхалось в пятках. Но кто-то лежал на лавке, накрытый покрывалом. Слобо сдернул покрывало и… В слабом свете масляной лампы он увидел, что это его жена. Слава Богу! Йованка была слегка напугана и пыталась закутаться в край покрывала.
– А ты что здесь? Где девочки?! – налетел на нее Слобо.
– Да что ты! Что случилось?
– Девочки, девочки где?
– Да уймись, окаянный! Ничего не случилось с девочками. Спят они на нашем месте. Меньшая пожаловалась, что ей тут страшно спать, сны жуткие снятся, про огненных змей каких-то, вот и попросилась на мое место. Ну я их всех троих на наши лавки и отправила, а сама сюда – дай, думаю, погляжу, что то за змеи… Эй, ты что?
Слобо тихо осел на пол. Змеи, значится. Ведь с самого начала он как будто чуял, что добром это не кончится. Что чужак опасен. Что было в нем что-то… не то, недоброе и даже не людское… Ну вот, во всем оказался прав старый Слобо. Только теперь что делать-то? Хорошо, дочки спасены. А если? Этого Огнезмия теперь и пальцем не тронь. Еле-еле Слобо добрел до крыльца, подышать ночной свежестью.
Наконец добежали неразлучные кум с кузнецом и плюхнулись подле старосты на крыльцо. Вид у них был тот еще. Староста почуял просто-таки необходимость закурить. Он сходил в кучу за лулой и раскурил ее. Увидев это, кум с кузнецом последовали его примеру – лулы свои они всегда носили на поясе, как ножи.
– Как ты убежал, – начал кум, раскуривая лулу – эта вештица еще и смеяться начала, мол, про всё я знаю, у кого полюбовничек мой еще по ночам летает. Но это неважно, потому что он мой и только мой. В общем, молола всякую чушь. И что нам с ней делать?
– Да ничего она не знает, дроля проклятая. Вот ведь бабы! – ответил староста, сделав добрую затяжку. – А делать что? Может, в монастырь отправим? Пусть грехи свои замаливает?
Эта мысль показалась здравой. Оставалось только убедить в этом ополоумевшую бабу. Староста стукнул себя по лбу – ну конечно! Нечисть всякая не любит креста Господня! Надо будет всех своих свозить в монастырь Чокешину, благо не так уж и далеко. Игуменом там отец Константин, Слобо хорошо знал его. Вот такой был поп! Завтра сразу и отправимся.
– Сречко, а Сречко. Ты все знаешь…
– Ну ты и сказанул!
– Все-таки, кум. Слышал я как-то старинную песню… – староста выпустил изо рта облачко дыма. – Там было что-то про то, что где-то в горах есть развалины старинной кулы, в ней вроде живет какой-то злобный дух. Он заманивает к себе баб, и там их… Разумеется, обратно в село они потом не возвращаются. Правда ли то?
– Ну ты спросишь! А я-то откуда знаю?
– У тебя бабка старая, жива еще, спроси. Может, она знает, правда ли то или песнопевцы набрехали. А то что-то мне…
Наутро по всему селу только и разговоров было, что про ночные делишки. Новости разлетались из уст в уста, как горячие буреки, по пути обрастая столь ужасающими и бесстыдными подробностями, что кровь стыла в жилах и приливала к лицу. Так, говорили, что Любица притащила к себе в кучу самого черта, принявшего облик огромного змея с большим количеством хоботов. А когда мужики вбежали к ней, он как раз уестествлял ее всеми своими концами. Она же лежала под ним, опутанная хоботами, подмахивая и крича от счастья. Когда же нечистому приказали «изыди!», он превратился в огонь и пожег всех с кучей в придачу. Правда, это как-то не очень сочеталось с тем, что сама куча стояла целехонька, даром что искры так и сыпались на крышу. Слобо был готов поклясться, что видел это все своими глазами. Но при свете дня на дранке не было ни одной подпалины – староста не поленился, залез на любицыну крышу, но ничего там так и не нашел.
А после пришел кум от бабки своей. Та и впрямь не отпиралась, что песня старинная и что пели ее не просто так. Вроде когда-то в стародавние времена на Цер-планине уже творилась всякая чертовщина, и что там до сих пор сохранились развалины кулы, откуда являлся нечистый дух и начинал посещать женщин в селах у подножия. На вопрос же, что со всем этим делали в стародавние времена, бабка не ответила ничего толком. Сказала лишь, что для отваживания нечисти нет средства лучше, чем обложить кучу веточками рябины, повесить всюду подковы и нарисовать на стенах кресты.
Слобо не очень-то верил во все эти штуки, но на всякий случай сделал так, как сказала кумова бабка. Они пошли с сыновьями в лес, надрали там веток рябины и обложили ими всю кучу. Потом взяли у кузнеца несколько старых подков и развесили их повсюду. Ну и намалевали углем кресты на стенах кучи. Оно может и не Бог весть что, но хуже от того никому точно не станет. Соседи, узрев это, тоже побежали за рябиной, подковами и углем. Ну что ж ты будешь делать!
Любица засела у себя в куче не хуже, чем турки в Шабце, носа со двора не показывала. Оно и понятно. Народ на нее зуб имел, иные порывались спалить ее кучу вместе с ней самой, но страх пока удерживал людей – а ну как полюбовничек ёйный сам их попалит в отместку? Сам же полюбовничек тоже не особо разгуливал по селу: выковал своим бесовским колдовством очередной клинок – Петар с утра забрал его в кузне – и завалился, как обычно, в шупе отсыпаться. Конечно, после такой-то ночки! И никто не осмелился потревожить его сон.
На другой день пораньше Слобо запряг волов в телегу, усадил в нее Йованку с дочками да взял в руки вожжи. Сыновья шли за телегой пешком, до монастыря было не так уж и далеко.
Монастырь Чокешина – святое место. Игумен говаривал, что тут была задужбина[77] самого князя Милоша Обилича, того самого, что убил турецкого султана на Косовом поле, распоров ему ножом брюхо до самого подбородка. За князя Милоша староста был готов порвать горло кому угодно. Мало того, что это был герой, каких свет не видывал, да еще и родом из этих мест, с той стороны Цер планины. Там и теперь из горы вытекал источник, который в народе называли Милошева Баня. А в самом монастыре, в храме тамошнем, Милош как святой был изображен на стене, в шлеме, на коем красовался дракон – в честь Ордена Дракона. Староста многое про то готов был рассказать, да он и рассказывал – детям своим, а еще и внукам расскажет. Сам же он слышал от деда своего – и про князя с подвигом его, и про Орден Дракона, и про задужбину.
Тихо и благостно в Чокешине. Птицы поют, большие старые липы шуршат ветвями на Липовом холме, ладаном пахнет в храме. И вроде как и нет совсем никакой нечисти в мире – что турок этих, что змеев огненных. Ехал староста в монастырь с твердым намерением подойти к игумену да рассказать всё, как есть. Но сперва заробел, а потом… С другого бока, если вдуматься, – ну что игумену за дело до бабских проделок срамных? Скажет, что, мол, молитесь почаще (а сам Слобо молился не так, чтоб очень часто), поститесь (а Слобо и тут нечем было похвалиться – нынче пост был, а он намедни скоромного откушал), Бог от греха-то и сбережет. Эх, если б сберегал он! Так что помолиться они помолились, свечки за упокой да за здравие поставили, пожертвование сделали, по Липовой тропе прошли, святой водицы из источника испили – ну и до кучи.
А как вернулись в Лешницу – так тут же гайдук препожаловал, от братьев Недичей. Мол, жди, староста, в ночь будем у тебя. Тут всё и завертелось. Слобо даже рад был, что за всей этой беготней не до чертовщины стало. Гайдуки были отправлены на ночлег по кучам. Кони стояли во дворах, накормленные. Оружие было наточено. К себе староста взял на постой самих братьев Недичей. Девчонок от греха подальше загнал спать, хотя оба брата, Глигорие и Димитрие, были давно женаты. Для них накрыт был стол: мезе, сливовица, чорба, запеченный в углях поросенок, всё как положено. А после на убранном столе развернут был старый платок, в котором принес кузнец новые сабли, выкованные Вуком в привычной уже манере, с узорчатыми клинками. Смотрели на них братья, трогали руками заточку, гнули – и только языками цокали: «Добрый, добрый челик!»
Ввечеру другого дня гайдуки покинули село и обходными тропами направились к Лознице. С гайдуками пошли и парни из села, среди прочих – старшие сыновья Слобо, Милан и Богдан. Ушел и Павле, ухажер Бранки, с горя, видать. Слобо целый день собирал сыновей и даже думать о том, что кто-то из них может не вернуться, не хотел. Йованка смахивала слезу украдкой, заворачивая им в полотенце лепешки и сыр. Уходили ненадолго, много класть не надо было, но мать всегда мать, вместо двух дней всегда положит на неделю. Перед выходом Слобо еще раз глянул на сыновей, проверил, заточены ли у них ножи, перекрестил.
– Ну, с Богом!
Когда они шли со двора, Йованка прислонилась к мужу и уже не могла сдерживать рыданий.
– Не плачь, – успокаивал ее Слобо, – это мужчины, они должны уметь держать оружие в руках.
Страхи и впрямь оказались напрасными. На другой день пришли добрые вести. Лозница торжествует. Под утро в город вошел отряд гайдуков с ополченцами, местные сербы тоже на месте не сидели, похватали свое оружие – и на главную площадь. Турецкий хан был сожжен дотла, сопротивлявшихся турок прибили. Всех этих субашей и сейменов с мордами, что в дверь не пройдут, вытащили на площадь и посадили в хлев со свиньями. Ну и визгу было! Были отпущены все сербы-пленники и взята добыча – сундук с дукатами, у людей отобранными. Людям их уже не вернешь, пойдут теперь на ружья, порох да пушки. Повсюду был праздник, люди поздравляли друг друга, подносили слатко и ракию в любом дворе, девушки целовали гайдуков прямо на улице, а те ездили по городу и стреляли вверх из ружей.
Милана и Богдана вместе с другими парнями из Лешницы отпустили не пару дней домой, а потом гайдуки с ополчением уходили на Шабац. То-то праздник был в селе! Парни были молодцы, их встречали как героев. Не посрамили честь уроженца этих мест, Милоша Обилича. Вернулись сыновья старосты с новенькими турецкими ятаганами на поясах, и у каждого было по паре дукатов в кармане. В эти дни в селе только и успевали, что резать ягнят да сменять на столе одни блюда другими. Но это были добрые хлопоты. Староста даже за Бранку перестал тревожиться – она металась между кухней и сушарой, то погачу с лепешками пекла, то воду таскала, в общем, не до сердечных дел ей было. Ну и славненько.
Но вот ополченцы снова ушли, и на селе стало тихо. Поля были вспаханы и засеяны. Слобо с младшими пилил старые ветки в саду, а во дворе, наконец, зацвела яблоня, а все склоны Цер планины покрылись белым облаком цветов. Мирис их растекался повсюду, как дорогие благовония с Востока, о которых только и мечтали все лепотицы. Стало совсем тепло. Слобо щурился на солнце, как кот, когда во дворе снова показалась неразлучная пара – кум Сречко и кузнец Петар. Слобо вздохнул и крикнул Йованке, чтоб несла мезе и чоканчичи.
На сей раз кум принес такие вести. В Лознице всё шло путем. Побили и изгнали всех турок, у торговцев ихних забрали товара немало. Продадут его – и всё пойдет на правое дело. В домах турок теперь посадят гарнизон, откроют заедницу[78], школу и больницу. Жаль только, каким-то туркам удалось-таки уйти за Дрину, в Боснию. Это было нехорошо. Доблестное же ополчение во главе с воеводой Яковом Ненадовичем направилось к Шабцу, чем там у них дело закончилось, пока неизвестно было. Но про восстание говорили все, что идет оно успешно, многие города взяты гайдуками либо сами перешли на их сторону, а вождь Караджорджа уже чуть ли не к Белграду подступился, как и обещался.
Выпили по чоканчичу за такое дело. За восстание, за сыновей своих да за успех начинаний добрых.
– Что там наш подмастерье, всё трудится? – спросил Слобо как бы невзначай.
– Куды ж ему деваться, трудится. Вон клинки новые куёт. Про них уже чудеса рассказывают, говорят, таких даже в самом Дамаске нет. Но как, как он их делает, чертяка такой?
– А давайте все-таки поглядим, а?
– Да ты что, Слобо!
– А что? Прямо сегодня ночью пойдем и проверим.
– Не боишься ты…
– Чего бояться-то? Съест он нас что ли? Мы тихонько…
– А ну как снова Огнезмием обратится? И спалит всё село?
– А мы его крестным знамением осеним, его вся нечисть боится.
Довод подействовал. Тем более что желание узнать, откуда Вук этот берет свои чертовы клинки, не только не пропало, но даже усилилось. Договорились днем хорошенько выспаться, вечером встретиться у старосты, оттуда тихонько перейти в кучу кузнеца, а уж там… Загадывать было как-то боязно. Как кривая вывезет.
Так и поступили. Слобо выспался, на закате его разбудила Йованка. Встал он, попил отвара липового, и сидел, ждал, капли сливовицы в рот не брал. Пришли кум с кузнецом, как и было уговорено, тоже сели, друг на дружку смотрят. А ночь безветренная выдалась, лунная, на дворе светло, как днем.
– Ну что, тронулись?
– Тронулись.
Тихо было возле кузни. Старосте показалось даже, что там и нет никого, но тут заметил он, как из приоткрытого окошка виднеется свет. Затаив дыхание, заглянули они в приоткрытую ставню. А там… В кузне тоже темновато было, горн не горел, лишь тусклый свет шел от наковальни, где лежала стальная полоса из присланных братьями Недичами. Подле наковальни стоял он, этот чужак, назвавшийся Вуком, а на самом деле – то ли змей, то ли черт. Стоял и глядел на полосу. Потом поднял над ней руки – свет усилился. Поднял он руки выше – и вот, заготовка поднялась за ними и повисла над наковальней. Краем уха слышал Слобо, как кузнец сглатывает слюну.
Огнезмий развел руки – и стальная полоса закрутилась, причем с каждым поворотом свет вокруг нее разгорался всё сильнее, пока не стал нестерпимо ярким. Сама же сталь начала претерпевать удивительные перемены: Вук растопырил пальцы – и она выгнулась, складываясь в петлю, будто это и не сталь вовсе, а мягкое тесто для бурека; он сжал руки в кулаки – и петля опять слилась в ровную полосу, шипя и разбрызгивая жидкий огонь. Будто бы живое солнце парило над наковальней, подчиняясь движению его рук. Завороженные, все трое потеряли дар речи.
И тут кузнец икнул. Громко, как магарац. Стальная полоса остановилась ни миг, Огнезмий повернул голову в сторону окна, зыркнул оказавшимися внезапно красными глазами и… Живое солнце в его руках вспыхнуло и взорвалось, как будто это была не кузня, а пороховой склад. Невидимой волной всю троицу вынесло от окна, кубарем покатились они по склону. Раздался знакомый свист, и вот уже над трубой парил он, Огнезмий, рассыпая искры. Расправил крылья, на миг завис над крышей и с треском устремился ввысь.
Слобо только и оставалось, как вспомнить самую простую молитву и повторять, истово крестясь: «Господи, помилуй! Господи, Помилуй!» Кум дрожал так, что у него зуб на зуб не попадал. Кузнец же застыл, будто каменный: не двигался, ничего не говорил и, казалось, даже не дышал.
– Он заметил нас? – только и смог выговорить кум.
– А как же не заметить, – злобно ответил Слобо, продолжая креститься. – Кто-то икает, как магарац.
– Что же… что же теперь будет?
– Ништа добро[79].
Слобо встал с земли, потирая ушибленные места.
– Ладно, что уж теперь. Видел так видел. Пойдем до кучи.
Они побрели вниз по тропинке. И, конечно же, представить себе не могли, что судьба уже поджидала их за ее поворотом. Эта самая судьба пришла к ним в обличии Миомира, мужа Адрияны, той самой подружки Любицы, с которой они не так давно подрались на радость всему селу. Благоверную свою он хорошенько отходил вожжами, и поговаривали, что за дело: шептались, что и она тоже спуталась с Вуком. Но сейчас на нем лица не было.
– Слобо! Петар! Беда! – заорал тот. – Хорошо, что вас встретил. Беда!
– Да что стряслось-то?
– Турки! Башибузуки! – Миомир остановился, чтоб отдышаться. – Сюда идут!
Сердце у Слобо опять упало и заколотилось где-то в животе. Столько всего – и за один день! Вот! Вот они, эти восстания и победы! Ведь с самого начала даже овце понятно было, что турки так всё это не оставят и придут мстить да свое обратно забирать. Ополчение ушло к Шабцу, а эти волчины тут как тут. Ну и что делать-то теперь? Где эти гайдуки в белоснежных подеях с четырьмя сотнями складок и шитых позументом антериях? Кто теперь защитит их?
Староста поспешил к своей куче, кум и кузнец бежали следом, а Миомир еще и добавлял:
– Из Добрича прибежал сын троюродной сестры. В таком виде, что смотреть страшно. Когда турки напали, он в окно выскочил да схоронился в кустах, а когда увидал, что они там творят, то дал деру без оглядки. Если подняться на холм, где старый яблоневый сад, оттуда видно зарево.
Впрочем, зарево было уже видно и отсюда, Слобо просто не замечал его прежде, о другом мысли были. Вона как, значит…
Насмерть перепуганный народ стекался к сельскому храму, где люди узнали об ужасной судьбе их соседей и родни из Добрича. Башибузуки пришли к полудню. Встреченных на селе мужиков они убивали, равно как и стариков. Подпалили многие дома, вынесли все, что только могли. Согнали в центр села женщин и детей, и что там началось – не передать. Какая из женщин пыталась противиться – ту вместе с детьми убивали сразу. Если же про кого узнавали, что из породицы кто-то в гайдуках, то всех сжигали в куче без лишних разговоров. А не нужных никому младенцев так и вовсе насаживали на забор.
Ужаснее этой вести нельзя было представить ничего. Женщины тут же завыли, лица мужчин побелели – впрочем, в темноте их было плохо видно. Восстания и победы – это хорошо. С другого бока… Как староста представил себе, что наутро они все будут мертвы, село – сожжено, а дети насажены на забор, то ноги у него сами собой начали подкашиваться. Турки мстили, и мстили жестоко. А те, кто мог защитить, были далеко. «Турок полсотни, они хорошо вооружены и будут тут наутро», – это было единственное, что староста понял из сбивчивых рыданий родственника Миомира, добежавшего до них.
Он обнял парня и похлопал его по спине, утешая. Но какое уж тут утешение, если сами они… И тут закричали все и сразу. Кто-то просто орал, размахивая руками, кто-то требовал послать гонцов к Лознице и Шабцу, кто-то – хватать оружие, кто-то – брать все ценное, что можно унести, и бежать прятаться на Цер планине, в развалинах той самой кулы, где, по преданию, жил дух. После таких вестей духов, тем более древних, никто уже не боялся.
Но Слобо был старостой этого села, он отвечал за всех, и сыновья его были в ополчении. И была оттого ему и его породице верная смерть, вперед других. Надо было что-то делать. После краткой перепалки порешили: гонца в Лозницу послать, женщин-детей-стариков побыстрее прятать на Цер-планине, а мужчинам взять все оружие и устроить засаду на тропе за селом. А что они могли еще сделать?
– Ну что, все всё поняли?! – крикнул Слобо со всех сил, взгромоздившись на телегу, дабы перекричать галдеж односельчан.
Все вроде бы закивали.
– Нет, не поняли! – вдруг раздался голос откуда-то из-за спин.
Черт! Как дорого Слобо дал бы, чтобы никогда не слышать этот голос. Но хозяин его – вот он, пришел открыто, и толпа людей его не заботит. Что этот Вук позабыл тут?
Люди зашумели.
– А, вот это кто! – воскликнул староста. – Только тебя тут и не хватало!
Но Огнезмий пропустил это мимо ушей. Он, как ни в чем не бывало, шел к старосте, а селяне, будто повинуясь какой-то силе, расступались пред ним: мужики с каменными лицами, сжимая кулаки, бабы – потупя глаза и украдкой посматривая на него. Вук был таким же, как всегда: прищуренные сонно глаза, золотящиеся в свете факелов волосы, привычная уже ухмылка… И вроде не отличишь от обычного человека, а поди ж ты. А еще показалось старосте, что тот чем-то то ли недоволен, то ли раздосадован. Как бы не их походом к кузне.
– Ты зачем пришел? – спросил староста у Вука.
– Вы ничего не успеете сделать из того, что ты сказал сейчас, – ответил Огнезмий спокойно.
– Зачем ты пришел?! – почти закричал Слобо. – Обойдемся и без твоих советов.
Вук пожал плечами:
– Хотите сами – так пожалуйста. Только я помочь вам могу.
– Помочь он может! – воскликнул Миомир. – Ты б лучше…
Огнезмий глянул на него, и Миомир осекся.
– Я могу помочь вам. И пришел для того.
Староста кашлянул.
– Ну…
– Время истекает. Вам нужна помощь или нет? Башибузуки будут здесь с рассветом.
– А откуда мы знаем, может ты с ними заодно? – спросил кузнец.
– Был бы заодно, – ухмыльнулся Вук, – так вас бы тут давно уже не было.
Народ зашумел сильнее. Слобо покачал головой, мол, да, не верим – а как тебе можно верить-то?
– Как мне можно верить? – будто прочитал Огнезмий его мысли. – Ты говоришь так, будто я вас когда-то обманывал.
Староста крякнул. Не хватало еще, чтобы этот змей еще и мысли их читал. Сам-то он видал уже предостаточно для того, чтобы верить в силу этой нечисти. Непонятно было только одно: зачем Огнезмию делать что-то для них и что он за это возьмет?
– Хорошо, Вук, или как там тебя…
– Вук, просто Вук.
– Хорошо, Вук. Что ты можешь для нас сделать?
– Я могу сделать так, что никакие турки до села не дойдут.
– Ты можешь задержать их?
– Они не дойдут до вас, ни сейчас, ни когда-либо.
Сказано это было так, что сложно было не поверить говорившему. Тем более что верить хотелось. И Слобо тоже верил, с этого змея станется.
– Но зачем?
– Считайте, что они мешают мне работать в кузне.
Слобо засмеялся бы на это, но что-то не до смеху было. Вот ведь защитничек выискался! Как баб портить – так про кузню и не вспоминал, а тут вдруг… Но про то староста ничего не сказал, а спросил только:
– Ну а нам-то что делать? И что в оплату возьмешь?
– Что делать? Сидеть по кучам да беречь своих женщин. Коли выполните мое условие, ничего с вас не возьму. По рукам?
Слобо уже ударял однажды по этим рукам, и подвоха отсюда вроде бы не ожидал. Хотя с другого бока… Но черт, уже светало! Если б не это – никогда.
– По рукам!
Слобо хлопнул Огнезмия по руке. Он и забыл, что была она не скользкой и холодной, как шкура змеи, а теплой, скорее даже горячей. Господи, Боже, с кем приходится договариваться, когда турки на подходе!
– Если все-таки сомневаетесь, – сказал Огнезмий, – можете собрать с десяток мужиков покрепче, тех, кто не испугается, и пройти со мной до края села. Но не далее.
Сказал он и пошел прочь.
Так и сделали. Гонца в Лозницу все-таки послали, но когда еще оттуда вести ждать! Всех женок, стариков да детей загнали по кучам да заперли там, чтоб не вылезали. Сторожить своих Слобо оставил сыновей, да и Йованка разумная баба, безобразий не допустит. Мужики прихватили кто нож, кто топор, кто вилы, и попрятались во дворах, а с десяток самых сильных со старостой во главе пошли провожать Огнезмия по дороге до того места, где они условились.
Светало. Верхушки деревьев стали уже видны на фоне сереющего неба. Вук за всю дорогу не проронил ни слова. Они дошли до моста через Ядар, но тут Огнезмий свернул с дороги, и они сошли следом за ним на неприметную тропку, круто сворачивающую вверх, в гору. И там, на склоне, среди высоченных елок, он остановился.
– Они близко, – сказал Огнезмий.
– Тебе нужна наша помощь? – спросил староста.
Вук покачал головой:
– Нет. Если вам дорога жизнь, не ходите за мной, что бы там ни происходило. Утром же, когда деревья перестанут отбрасывать тень, идите по дороге к Добричу. Дальше уж сами.
Сказал так Огнезмий и скрылся среди еловых лап.
Стояла предрассветная тишина. Каждый звук отдавался чуть ли не горным эхом. Вдруг услыхали они неподалеку тихий хрип, то ли рык, а потом еще и скрип, как будто качалось, скрипя, сломанное дерево, или кто-то сдирал с него кору. И опять все стихло. Подойти и посмотреть, что там за деревьями, они заробели. Казалось, что они стояли тут целую вечность, хотя этого не могло быть, утро всё еще занималось. Иные даже думали, что их обманули, и хотели даже сбежать в сторону дома. Но Слобо остановил их:
– Сказано не ходить – значит, не ходить.
– А ну как он с турками заодно? И они уже в наших домах? А мы тут!
– Если оно так, то от вашей беготни ничего уже не изменится. Стойте смирно.
Слобо уговаривал их, уговаривал, а у самого на душе такое творилось, и не опишешь. Он и верил, и не верил одновременно. Он знал – и не знал…
Чтобы хоть как-то отвлечься от мучивших их мыслей, селяне разбрелись по лесу. Но тут один из них, Небойша, выскочил из-за елок с выпученными глазами.
– Там, – еле выговорил он, трясущимися руками указывая на деревья неподалеку. – Там!
Да что ж там?! Пошли посмотреть. Поодаль среди елок затесалась непонятно как выросшая тут огромная сосна, и ствол ее был будто исполосован железными ножами. Да нет, не ножами даже, от ножей не такие следы остаются. Слобо сказал бы – железными когтями, но разве ж такие бывают? Вот откуда шел тот скрип. Оно и понятно: кора местами содрана была со ствола и висела клочьями, а древесина глубоко рассечена. Что ж за зверюга тут когти точила? Староста знал ответ – но не хотел его знать.
Селяне глядели на иссеченный ствол сосны и цокали языками. Таких зверей в этих краях они прежде не видали. Медведи – были, олени – были, волки – сколько хочешь, а таких вот… Размышления их прерваны были ужасающим гулом со стороны дороги. Если прислушаться, то в нем явственно слышались выстрелы и дикие вопли. Жаль, отсюда им ничего не было видно, но вопли были ужасающими. Непонятно было только, кто и зачем кричит. Потом все смолкло. И тут раздался протяжный вой, от которого кровь застыла у селян в жилах. Все дружно перекрестились. Этот вой не мог принадлежать твари божьей, а только порождению нечистого.
Когда деревья перестали отбрасывать тень, они отважились спуститься вниз, к дороге. День принес им добрые вести, если это можно было так назвать. Соседнее село Добрич было целиком сожжено, мертвые тела его жителей валялись повсюду, бродила голодная скотина, выли собаки. От этого ужасного зрелище кровь стыла в жилах у всех, кто это видел. На рассвете башибузуки вышли в Лешницу. Но до села так и не дошли, тела их валялись здесь же, на дороге и по сторонам от нее. И видок у башибузуков был как бы не похуже, чем у несчастных жителей Добрича. Они лежали вповалку, будто на них наскочило что-то большое и сильное, и разметало их. Тела растерзаны были так, что порой сложно было понять, что перед тобой: у одних было распорото брюхо и все кишки и прочая требуха вывалены наружу; у других – вскрыта вся грудина, и ребра торчали во все стороны, а сердце было выгрызено; третьи же пребывали и вовсе без головы, а куда она делась – Бог знает. Собакам собачья смерть.
Вспомнилась Слобо располосованная сосна со свисающей клоками корой, что видал он поутру, и отдельные кусочки стали складываться в его голове в цельную фреску. Все вокруг было залито кровью и усыпано тем, что нехристи эти забрали из Добрича и других сел. На траве валялись их клычи и ятаганы, которые никого не успели зарубить, и ружья, которые не выстрелили, вперемежку с шелковыми платками, серебряными окладами от икон и рассыпанными повсюду дукатами и женскими уборами. Тот, кто сделал всё это, не взял ничего, ему это было без надобности.
Примчавшиеся по тревоге из Лозницы гайдуки поражены были не меньше селян. Гадали, кто ж это мог сделать такое с этими проклятыми башибузуками, туда им и дорога. Но тот, кто сделал это… Не страшнее ли он всех башибузуков вместе взятых? Селяне же, с коими староста провел беседу, твердили все как один, что ни о чем таком не знают, всю ночь сидели и тряслись, а тут вот решились-таки поглядеть, что на дороге творится, ну и набрели на красу эдакую. Слобо убедил всех, что рассказывать про то, что им взялся помогать чуть ли не черт лысый, опасно, мало ли что. Зачастят потом в Лешницу всякие с расспросами, мол, а чего да почему, и не отвадишь их. Нет, тут надо было молчать и на все расспросы отвечать «ничего не знаем, ничего не видали, идем – а тут эти валяются, в пихтию[80] покрошенные». Селяне быстрехонько смекнули, что так для них лучше.
Пока они жались подальше от этого страшного места, гайдуки деловито стащили турок, а вернее – то, что осталось от них, в кучу возле дороги.
– Эй, селяне, а яму кто копать будет? – спросил их главный у гайдуков.
Селянам не очень-то и хотелось, но ничего не поделаешь, делать-то с этими нехристями надо что-то. Пока копали они, гайдуки срубили деревья у дороги – на дрова. Когда яма была готова, закинули туда сперва дров, после побросали останки, сверху – снова дров, вылили пару баклажек ракии и подожгли. А куда их еще девать-то? Дым от того костра виден был по всей округе. А оружие нехристей и всё то, что валялось на дороге и имело хоть какую-то ценность, особливо дукаты и украшения, было собрано гайдуками и увезено. Прежним-то хозяевам оно все равно уже не понадобится, а на дороге оставлять это негоже, все равно растащат.
Вся округа бурлила, как разбуженный улей. Сперва эти башибузуки, пришедшие откуда-то из-за Дрины, и натворившие дел. А потом – их растерзанные останки на дороге. И чего только про это не говорили. И что мертвые встали отомстить душегубам. И что они сами друг с дружкой передрались из-за добычи. А иные шептались – то ли прослышали что, то ли сами смекнули – что вукодлак[81] пришел с Цер планины и рыщет по округе, ищет себе новую жертву. В соседних селах люди теперь боялись выйти за забор, а детей перестали пускать в лес за хворостом. Лешничане же на это только посмеивались. «Наш Вук, – говорили они, – нас не тронет».
Слобо как пришел до кучи, так и почуял, что всё, иссякли его силушки. Попросил у жены воды, напился и умылся, а пока она бегала греть ему цицвару[82], заснул, сидя на лавке. Будить его не стали, только уложили да накрыли кожухом. И проспал он так до вечера, пока Петар не разбудил. И мало того, что разбудил, так еще и очередной клинок притащил. Тьфу! Смотреть на них уже тошно.
– Видал его? – спросил Слобо у кузнеца.
– А то. Сидит подле кузни, глядит на горы, ухмыляется. Всё как всегда.
Староста чуял, что надо бы сходить к нему, поговорить один на один, по-мужски, но ноги отказывались повиноваться. Он выпил липового отвара, набрался храбрости и все-таки пошел. Встреченные по дороге селяне только и говорили, что про порванных на пихтию турок да про поселившуюся в округе нечистую силу. Слобо здоровался со всеми, улыбался и шел мимо, еще не хватало по двадцатому разу выслушивать всё это.