Вячеслав Софронов
Сибирский ковчег Менделеевых
Глава третья
На другое утро Менделеев, встретившись с Гаревским, обменялись приветствиями, после чего последний поинтересовался у Ивана Павловича:
– Чем закончился ваш розыск? Жаль, что я в том не участвовал, хотелось бы посмотреть и поближе познакомиться с местными обычаями.
– Да ничего интересного, обычаи как везде: крадут, их ловят, а потом или отпускают, или на каторгу.
– Даже так? Но воришку-то вы, как понимаю, нашли? Не подозревал, что у вас имеются способности к сыску. Грязное дело, я вам доложу, водить дружбу с будушниками да урядниками. То же самое, что полового из трактира к себе в гости пригласить. Надеюсь, вы того же мнения?
– При чем тут мое мнение? Если у вас что похитят, куда обратитесь? К предводителю дворянства или к городовому?
Этот вопрос поставил Гаревского в явное замешательство, и он ответил на него довольно неопределенно:
– Смотря по обстоятельствам, а лучше всего не зевать, тогда и все на месте будет. Но меня интересует другое: где вы приобрели свои навыки в сыске?
– Долго рассказывать, – ответил Иван Павлович, – одно скажу, не терплю воришек и всех, кто чужим добром поживиться хочет. У меня когда-то отца обокрали, несмотря на его священнический сан. Воришка приезжим оказался, каялся потом, будто бы не знал, в чей дом залез. Вот тогда я, еще будучи человеком молодым и неопытным, в скором времени нашел воришку и сдал его в участок. А уж потом ко мне односельчане обращаться начали то с одним делом, то с другим. Вот и весь мой навык…
– Понятно, – кивнул головой Гаревский, – жизнь, она всему научит. А меня бог вот как-то миловал. С кражами или там разбоем пока что сталкиваться не приходилось. Потому и интересно, как этот самый розыск ведется…
– Вы же сами сказали: жизнь, она всему научит, главное, спешить не стоит, оно все само придет, – с улыбкой ответил ему Менделеев.
– Вы, как погляжу, еще и философ, – усмехнулся Гаревский, и они отправились на прием к директору гимназии.
Должность эту замещал прибалтийский барон Август Христианович Эйбен, о котором еще в Петербурге они слышали самые разные отзывы и сейчас шли, абсолютно не зная, как он их примет. На улице ощущался изрядный морозец. Снег громко поскрипывал под их сапогами, а звуки разносились далеко по округе, создавая в их воображении какой-то нереальный и сказочный образ города, в котором они очутились.
Барон Эйбен принял их в своем кабинете, сидя в кресле, обтянутом красным бархатом с кистями явно китайской выделки по краям. Он, откинувшись на спинку кресла, долго рассматривая молодых учителей через старомодный лорнет, а потом, отложив свой зрительный прибор, с расстановкой и заметным немецким выговором произнес:
– Весьма рад, господа, вашему прибытию. У нас как раз мало образованных учителей, но спешу предупредить, что старшие классы еще не открыты…
– Это что же получается, у вас тут не гимназия, а непонятно что? – разочарованно спросил разведя руки Гаревский.
– Не надо спешить, господа, не надо… Работы хватит всем, но в младших классах.
– Я согласен, ежели жалованье достойное, – тут же согласился Менделеев.
– Хорошо, очень хорошо, – благосклонно кивнул в его сторону барон.
– А я нет, – резко ответил Гаревский, – не для того я пять лет штаны протирал, чтоб подготовишек уму-разуму учить. Мне обещаны были уроки философии, логики и юриспруденции. А тут что оказалось? Нет, или я обратно вернусь, после того как прогонные получу, или дождусь, когда старшие классы откроют. До весны всего ничего осталось…
– Ваше право, ваше право, – сухо ответил ему директор, – а прогонные деньги вам ждать долго придется. Сейчас у меня в кассе пусто. К тому же вам должны были их в нашем министерстве выдать. Разве нет?
– Так оно и есть, – пожал плечами Гаревский, – только нам обещан был двойной расчет, как положено для всех, кого в Сибирь командируют. А выдали только половину, сказали, будто остальное здесь получим.
– Э-э-э, нет, – замотал головой директор, – так быть не должно. Пишите в свое министерство, пусть думают…
Во время их краткого знакомства Иван Павлович успел заметить, что руки барона слегка подрагивают, слова он произносил невнятно, что, впрочем, можно было списать на его немецкое происхождение, но дряблая кожа с красными прожилками на бугристом носу и под глазами выдавали в нем человека, пристрастного к горячительным напиткам. Именно такие слухи о нем ходили среди профессоров учительского института, которые попадали туда неизвестно каким путем и от кого именно. Но в данном случае, как ни крути, те слухи оказались вполне достоверными, в чем он лично мог убедиться.
Изрядно вспотевшие в жарко натопленном кабинете, они вышли в коридор и ненадолго остановились, чтоб обменяться мнениями.
– И что скажете о нашем директоре? – поинтересовался, как наиболее нетерпеливый, Гаревский.
– Что тут можно сказать? – рассудительно отвечал Менделеев. – Всякая власть, как известно, от бога, а наше дело исполнять приказы лиц начальствующих.
– Завидую я вам, любезный Иван Павлович, я ожидал поддержки с вашей стороны, хотя бы слабого, но протеста. Тут сразу двойной обман: половину прогонных не выплатили. Это раз. И вместо гимназии мы очутились в обычном училище. Это два. Нет, обман, полнейший обман! Что молчите? Мы могли бы вдвоем написать жалобу самому министру…
– И что бы изменилось? Полгода, никак не меньше уйдет, пока рассмотрят нашу жалобу. И неизвестно, что и в чью пользу решат. Вы этого хотите? Нет, ситуацию надо принимать такой, какая она есть, а все ваши мечты и помыслы остались в Петербурге. Хотите обратно туда вернуться? Ваше право…
– Отец моей невесты вроде бы знаком со здешним губернатором, непременно отпишу ему, что здесь творится.
– Да будет вам известно, что наш директор никоим образом не подчиняется местному губернатору. Ведомства разные. Боюсь, как бы ваш будущий тесть не посмеялся над вами.
– Так что же делать? Неужели нет никакой управы на эту немецкую бестию? – чуть не в полный голос спросил Гаревский, чем тут же привлек внимание проходящих мимо воспитанников.
– Не спешите, голубчик, всему свое время. Дайте оглядеться, и, думается, мы найдем управу на господина директора, который, судя по всему, большой поклонник Бахуса.
– Вы тоже заметили? – схватил его за рукав Гаревский. – А я думал, что мне показалось, будто он слегка нетрезв.
– Все может быть. Половина России страдает этим пороком. Если всех начальников отправят в отставку, то кто останется?
– И что вы намерены делать? – не выпуская руку Менделеева из своей и заглядывая тому в глаза, настойчиво вопрошал Гаревский.
– Как что? Служить. Для чего мы сюда добирались столько верст? Иного выхода просто не вижу. А сейчас нам следует отправиться к инспектору и представиться ему по всей форме. И пожалуйста, отпустите рукав моего мундира, а то я плохо владею иголкой. Боюсь, как бы мне его зашивать не пришлось после вашей цепкой хватки.
Гаревский смутился, разжал пальцы, пролепетал что-то типа извинения, но Менделеев никак не ответил на это и твердым шагом направился по просторному коридору, а его коллега шел следом, не переставая удивляться природному оптимизму своего товарища.
Инспектором оказался сухонький, лет сорока мужчина в больших круглых очках, с поседевшими усиками под носом. Он внимательно выслушал их и обещал сообщить Менделееву о времени, когда тому следует приходить на занятия. А потом глянул на прислонившегося к стене Гаревского и спросил:
– Вы, как понимаю, будете летнего набора ждать? Тогда всего вам доброго, не смею задерживать…
Глава четвертая
Уже через несколько дней Иван Павлович Менделеев с головой ушел в свои занятия, которые начинались с раннего утра и продолжались допоздна с перерывом на обеденное время. При гимназии в отдельном здании находилась собственная кухня, где готовили для состоящих на службе учителей и находящихся на полном обеспечении гимназистов. Но Ивана Павловича казенная пища не всегда устраивала, и он находил время заглянуть на местный рынок, где покупал свежее молоко, вяленую речную рыбу и ароматные пшеничные караваи. Купленные продукты он нес в свою комнату и вечерами подкреплялся, утоляя голод. Хуже всего было с чаем, к которому он привык с юношеских лет. Вместо него в обед давали клюквенный или брусничный сок. А в купеческих лавках, куда Менделеев обычно заглядывал, прессованный чайный брикетик стоил в два раза дороже, чем в том же Петербурге. Потому он с нетерпением ждал выплаты своего первого жалованья, в уме уже прикидывая, на что и куда он его истратит.
В воскресный день он посетил храм, находящийся поблизости, и обратил там внимание, что большинство прихожан были люди солидные, в дорогих шубах и собольих шапках. И на поднос они бросали серебряные, а не медные монеты, что уже говорило само за себя. Там же он заметил и выделил из числа других молодую стройную девушку с черными как смоль глазами, стоявшую отдельно от всех против иконы Успения Богородицы. Он хотел было подойти к ней поближе, но не осмелился, не зная, как она расценит его поступок. Но про себя решил, что обязательно найдет повод быть ей представленным.
Как-то в пасхальные дни, зайдя в учительскую, он услышал сообщение инспектора о том, что господ учителей приглашают на любительский концерт в Дом дворянского собрания. При этом инспектор тут же раздавал желающим небольшие билетики, отпечатанные на розовой бумаге, где были указаны день и время проведения концерта. Он зачем-то взял пару билетиков, хотя большого желания идти куда-либо не испытывал. Дело в том, что с разрешения директора он начал вести занятия по Закону Божьему, которых ранее не было. Поэтому приходилось засиживаться в библиотеке, подбирая книги с иллюстрациями, написанные языком, доступным для младших школьников.
Но когда он сообщил о концерте Гаревскому, с которым они теперь редко виделись, тот загорелся и взял с Менделеева слово, что они отправятся вместе. Тому не оставалось ничего другого, как дать свое согласие.
Дворянское собрание представляло собой деревянное сооружение, отштукатуренное снаружи, а изнутри обитое шелковой тканью с различными восточными узорами, что, по мнению Менделеева, больше подходило для женского будуара, но никак не для публичного помещения. Рядом с фойе находился зрительный зал примерно на сотню человек. Нашлось место и для раздевалки, и под буфетную. В фойе играл небольшой оркестр, и часть прибывших столпилась у колонн, слушая его. В буфете собрались одни мужчины, большинство из которых были в военной форме. Оба молодых учителя лишь только глянули на обозначенные там цены и, поняв, что они им не по карману, поспешно прошли в пока еще полупустой зрительный зал.
Вскоре один за другим раздались несколько звонков, возвещавших о начале представления. Зрители мигом заполнили зал, и среди вновь вошедших Менделеев обратил внимание на ту самую девушку, которую он заметил не так давно в храме. К сожалению, как он отметил для себя, она была с молодым человеком примерно одного с ней возраста. Вглядевшись, он узнал в нем одного из гимназистов старших классов, носящего фамилию, если он не ошибался, Корнильев.
В концерте участвовали в основном молодые ребята из семинарии, исполнявшие псалмы. Все они были одеты в одинаковую семинарскую форму, благодаря чему были похожи друг на друга – от белокурых ребят с курносыми носами до черноволосых с удлиненными лицами и острыми подбородками. Все это, так или иначе, говорило не только о том, что были они набраны из разных семей, но, вполне возможно, предки их когда-то перебрались в Сибирь из самых отдаленных российских уголков, не растеряв при том хотя бы внешне черты давно исчезнувших народов. А вот теперь здесь, в Сибири, они стали единой общностью, исповедующей православную веру, и вряд ли часто вспоминали о прежней своей родине.
Зато голоса будущих священников сливались воедино, выстраиваясь в общую мелодию с преобладанием дискантов. После них вышла группа девушек, исполнивших известные романсы, а потом последовала сценка все тех же семинаристов, где главный герой был царь Ирод и его многочисленные подданные. Им почему-то хлопали больше всех и даже раздались крики «браво», «бис». После чего был объявлен небольшой перерыв.
Выйдя в фойе, Менделеев с Гаревским столкнулись нос к носу с гимназистом Корнильевым и его спутницей. Тот, узнав своих учителей, поспешил им поклониться, а потом, преодолевая юношеское смущение, проговорил:
– Если не возражаете, то разрешите представить вам мою сестру Марию.
Находящееся рядом с ним девушка неожиданно покраснела, отвесила им полупоклон и, в отличие от брата, на удивление бойко заявила:
– Да, я должна поблагодарить брата Васечку, что он завлек меня на это представление, от чего прежде я была довольно далека…
– Надеюсь, вы остались довольны, как изволили выразиться этим представлением, – поспешил спросить, чтобы завязать разговор, Иван Павлович.
Та в ответ вздернула свои плечики и неопределенно покачала головой:
– Даже не знаю, что и сказать. В храме те же самые семинаристы поют более стройно. Хотя, может быть, там само строение храма помогает, а тут как-то ничего не чувствуется.
– Мне кажется, вы неправы, – вступился за семинаристов Гаревский, – одно дело – выйти на сцену, когда на тебя смотрит столько глаз, а совсем другое – привычно петь в церковном хоре, где все отлажено, а молящиеся преимущественно смотрят на иконы или на батюшку, не обращая особого внимания на хор.
– И все же насчет архитектуры вы правы, – вставил свое слово Менделеев, – на этот счет есть различные статьи, где разбирают влияние той или иной архитектуры на голосовое пение.
– Ну, это что-то новое для меня, – улыбнулась на его слова девушка.
– Так Иван Павлович как-никак из самого Петербурга прибыл. А там библиотеки не в пример нашим, – пояснил ее брат.
– Да я это заметил, – согласился Менделеев.
И казалось, на этом разговор был исчерпан, если бы все тот же Корнильев не нашелся сообщить им, что они на второе действие не останутся, а у крыльца их уже ждет извозчик, чтобы доставить домой. Менделеев глянул на Гаревского и заявил:
– Не знаю, как ты, но я тоже ухожу, дома меня работа ждет.
Гаревский ответил ему, что решил остаться, и на том они расстались. Выйдя втроем на улицу, перед тем как попрощаться, Василий предложил Менделееву ехать вместе с ними, пояснив, что гимназия находится поблизости от их дома.
– Хочу добавить, что здание, где ныне разместилось ваше училище, когда-то принадлежало нашим предкам, но городские власти уговорили их уступить его под благое начинание.
Иван Павлович высказал свое удивление, но, однако, то ли из стеснения, то ли по иной причине ехать с ними отказался, пояснив, что желает прогуляться, чтобы хоть чуть-чуть побыть одному. Тогда Василий, не желая сдаваться, предложил:
– Не сочтите за дерзость, но мы хотели бы пригласить вас к себе в гости. – Мария согласно кивнула, поддерживая брата. – Наши родные будут только рады такому знакомству.
Иван Павлович в очередной раз смутился, не зная что ответить, тем более что пока что он не получал в Тобольске подобных предложений, и чуть помявшись, согласился. Наметили день встречи: в послеобеденное время, в ближайшую субботу.
Возвращаясь в одиночестве по плохо расчищенным городским улицам, он вдруг поймал себя на том, что неотступно думает о Марии, а ее горящие, чуть с лукавинкой глаза как будто преследуют его.
«Что это, – спросил он сам себя, – неужели именно так неожиданно приходит любовь? Или это простое увлечение?»
Хоть он и не был новичком в любовных делах и еще в юные годы увлекался то одной, то другой деревенскими девушками, но то было не всерьез, мимолетом, даже шутя и серьезных последствий не имело. А вот сейчас, когда не за горами его тридцатилетие, он пытался подойти и разобраться в собственных чувствах вполне рассудительно и здраво, понимая, что рано или поздно ему предстоит выбрать ту, с которой он пойдет до конца. А это было, как ни крути, решение самое что ни на есть серьезное, и принять его вот так на ходу, с бухты-барахты, он просто не мог. Но, чуть подумав, решил, время само покажет, как ему поступить. Главное – не спешить, не торопиться, ведь рано думать о том, к чему он пока не готов.
Глава пятая
…Помня о приглашении, он встал в субботу пораньше и принялся отчищать свою форменную одежду от многочисленных пятен, используя обычную щетку и кусок мыла. Потом вспомнил, что у соседей имеется утюг и, слегка стесняясь своей просьбы, обратился к ним с невинной просьбой воспользоваться столь необходимым прибором в личных целях. Супруга его коллеги вынесла ему огнедышащее приспособление, уже наполненное углями, участливо окинув его придирчивым взглядом, предупредила об осторожном обращении и с улыбкой посмотрела вслед, как тот понес его на вытянутой руке, опасаясь обжечься.
Иван Павлович добрый час утюжил свои пиджак и брюки, поскольку другой одежды он, к сожалению, не имел, а потом с благодарностью вернул остывший утюг обратно хозяевам, отметив про себя, что не мешало бы самому, коль заведутся деньги, приобрести нечто подобное.
Едва дождавшись обеденного времени и услышав звон колоколов с ближайшей колокольни, он перекрестился и решительно направился к выходу, прихватив с собой одну из привезенных книг, изданных в столице. То был привезенный из столицы французский роман, который он так и не удосужился прочесть, а потому книга стояла на полке с неразрезанными страницами.
Дойдя до Корнильевского дома, он несколько раз вздохнул, набрал в легкие побольше воздуха и решительно дернул за шнур колокольчика. Вскоре ему открыла пожилая женщина в белом холщевом фартуке и, ничего не спросив, вопросительно окинула его взором. Он пояснил, что приглашен молодыми господами в гости, а потому велел ей доложить о своем прибытии. Та лишь кивнула в ответ и скрылась внутри дома, а вскоре в прихожую выскочил улыбающийся Василий и радостно воскликнул:
– Неужели вы все же решились прийти? А то мы уже стали сомневаться, вдруг да вы заняты чем-то.
– Нет, что вы, раз обещал, то непременно сдержу слово, – успокоил его Менделеев. – Кстати, примите от меня небольшой подарок. Впрочем, мне говорили добрые люди, что это пустой романчик, но вдруг вам или сестре понравится.
Василий благодарно кивнул и сунул под мышку протянутую ему книгу.
– А вы сами, случаем, не заняты? – меж тем продолжал его расспрашивать Менделеев. – Может, лучше в другой раз? – при этом он пытался скрыть свою робость, которая неожиданно овладела им. Так что скажи сейчас Василий хоть одно слово не так или намекни на что-то, он бы тут же повернулся прочь и был таков.
Но тут в дверях показалась Мария, широко улыбнулась и прихожая, словно осветилась каким-то чудным светом, после чего Иван Павлович уже не думал об отступлении, а снял свою шинель и фуражку, вручил их той самой пожилой женщине и прошел вслед за хозяевами в гостиную.
Обстановка ее поразила его донельзя: там стояли высокие старинные кресла с резными подлокотниками, обтянутые светло-коричневой кожей; в углу помещался небольшой комод, у которого вместо ручек на ящиках были искусно выкованы львиные морды с вдетыми в их пасти кольцами. Там же в углу висела солидных размеров икона древнего письма с изображением Богородицы, а под ней теплилась зеленого стекла лампадка. Он счел нужным перекреститься на святой лик, чем тут же вызвал вопрос у Марии:
– Так вы значит как мы, верующий, то есть человек православный. Так говорю? А то я слышала будто бы в Петербурге многие от бога отошли и иную веру приняли.
Менделеев в ответ скупо улыбнулся и пояснил:
– Как можно от веры отцов отречься… К тому же отец мой – сельский батюшка и воспитал нас с братьями надлежащим образом. Да и я сам напросился в гимназии уроки Закона Божьего вести, а потому мне без веры никак нельзя.
– И много у вас братьев в семье?
– Пятеро нас, не считая двух сестер, правда, братья, как в сан были рукоположены иные фамилии имеют. Так владыка наш решил.
– Как интересно, – удивилась Мария, – обязательно потом расскажите мне, почему этак оно вышло. Ни разочка о чем-то подобном слышать не приходилось…
И от этих ее слов, от интереса к нему на душе у Ивана Павловича стало тепло, им овладела какая-то радость, причину которой он сам для себя объяснить пока не мог.
Вскоре к ним вышла бабушка молодых людей, Марфа Ивановна, и ни с кем не здороваясь, перекрестилась на икону и тут же тяжело опустилась в одно из кресел. И лишь потом внимательно оглядела застывшего на месте при ее появлении Менделеева. Вслед за ней вышел из своей комнаты ее сын Дмитрий Васильевич. И хотя был он еще не стар, но шаркающие ноги, сведенные вместе плечи и рассеянный взгляд, старомодная прическа «бобриком» делали его похожим на добродушного старичка. К нему тут же подошла Мария и с любовью поцеловала его в макушку.
– Извольте познакомиться. То наш папенька. Он долгие годы после смерти нашего деда управлял своей собственной типографией и выпустил массу разных интересных книг…
– Где же их можно увидеть, эти книги? – с удивлением спросил Менделеев, уважительно поглядывая на старичка.
– То отдельный разговор, но у нас все изданные в нашей типографии книги сохранились и теперь находятся в библиотеке, – она указала рукой на одну их дверей, ведущую из гостиной. А вот типографию пришлось продать, – с сожалением добавила Мария, – все равно ее во времена императрицы Екатерины приказано было закрыть, как и все иные российские типографии. Но потом, при Павле Петровиче, вновь вышло разрешение. Батюшка тогда, помнится, воспрянул духом, успел две новых книги выпустить, название которых, честно говоря, не припомню. А потом случилось самое ужасное, – она замолчала, торопливо утерла слезу и лишь потом, продолжила, – через два дня после родов скончалась наша матушка, а вслед и новорожденная, доводящаяся нам родной сестрицей. Отец не мог пережить этих смертей и с ним случился приступ, после которого, когда он пришел в себя, то лишился памяти.
– Да уж, все верно говоришь, – сказала, ни к кому не обращаясь, Марфа Ивановна, тогда как Василий смотрел в окно, и выражение его лица трудно было угадать, – пришла беда, отворяй ворота. Но что делать, надо как-то дальше жить, горе мыкать…
Все взоры обратились на Машу и лишь Дмитрий Васильевич продолжал стоять неподвижно, не зная как себя вести.
– Погодка-то нынче неплохая стоит. Скоро к обедне зазвонят, схожу наверно, – неожиданно произнес он негромко и с этими словами развернулся и ушел в свою комнату, ни с кем не попрощавшись.
– Вы не подумайте чего плохого, – объяснила Маша, обращаясь к Менделееву, – он, как бы вам сказать, своей жизнью живет, а мы и не вмешиваемся…
Менделеев согласно кивнул, хотя и был немало озадачен поведением их отца, но спрашивать ничего не стал, лишь тихо произнес:
– Да я все понимаю, болезни всякие встречаются. Главное, чтобы он не ушел куда от дома, не потерялся, а то мне такие случаи известны.
– Так его из храма обычно кто-то из знакомых домой приводит. Благо, наша семейная церковь буквально в двух шагах находится.
– Конечно, надолго его оставлять нельзя и я не знаю, как быть, коль отлучусь надолго куда, – задумчиво сказал Василий.
– Вы, как понимаю, сразу после гимназии уехать хотите? Не скажите, куда? – осторожно поинтересовался Менделеев.
– Почему бы не сказать, все равно об этом рано или поздно узнаете. Думаю, или в Петербург или в Москву, где у нас давнишние друзья семьи имеются. Попрошу их куда-нибудь определить меня.
– А что в Тобольске не хотите остаться?
– И куда тут на службу пойдешь? – не задумываясь ответил Василий.
– О том мне неизвестно, но все-таки Тобольск был и есть главный сибирский город, где-нибудь да найдется место.
– Извините меня, но вы, Иван Павлович, от жизни отстали. Сейчас Омск, а вслед за ним и Томск становятся теми центрами, что когда-то один Тобольск совмещал. Не удивлюсь, если Главное сибирское управление от нас в один из этих городов переведут, – пояснил Василий. – Тогда городок наш совсем захиреет, все стоящие чиновники тут же разбегутся, оставшись без должности.
– А в чем причина? – не скрыл своего удивления Иван Павлович.
– А причина в том, что разбойников, которыми мы считаем все кочевые племена, еще при Петре Алексеевиче дальше на юг прогнали, понастроив крепостей на границе с ними. Потому крестьяне многие стали безбоязненно на этих землях селиться между Тюменью и тем же Омском. Да и южнее земля плодородная, бери сколько нужно. А если про Томск говорить, то там не так давно в окрестностях золото нашли. Вот те, кто побойчей, срочно туда перебрались, чтобы на золотых приисках руки погреть. А Тобольск что, былыми заслугами питается, а толку с них никакого. Да так не только я, но и многие просвещенные люди считают. Кончился его век, когда он во главе всех больших и малых дел стоял. Ему теперь лишь звание ветерана по плечу, не более.
Так что судите сами. Да, еще добавлю, лично у меня особый интерес имеется к российской литературе, поэзии, а все наши литераторы как раз в столицах живут. Мне батюшка мой рассказывал, будто и у нас в Тобольске были когда-то свои поэты, но все из числа ссыльных. Как им срок наказания к концу подошел, то все, как один, обратно подались. Вот и судите сами, каково нам тут жить в глуши и неведении…
– Как тут не согласиться, все это, как говорится, невооруженным глазом увидеть можно, – согласился Менделеев. – Только вот мне здесь, находясь на государственной службе, неизвестно сколько оставаться придется, а потому не берусь даже мечтать о том, чтоб перебраться куда-то. Все от моего начальства зависит. Может статься, что до конца дней своих в Тобольске оставаться придется. Так что вам, молодой человек, даже завидую. А ежели в Петербурге окажитесь, то могу подсказать адреса своих добрых знакомых, которые содействие могут оказать.
– Весьма благодарен, – протянул ему руку для пожатия Василий, но пока об этом говорить рано, еще гимназию закончить требуется. Говорят, будто бы у нас готовятся старшие классы открыть. Так ли это?
– Да, директор только об этом и говорит. Потому товарищ мой, которого вы изволили на концерте видеть, пока без должности в ожидании находится. Только ему родители помощь оказывают, а мне вот нечего ждать, на собственные харчи рассчитывать лишь приходится, – горестно улыбнулся он. Но ничего, глядишь, выдюжу, наш брат к хлебосолам не привычный и простой пище рады.
В это время Маша, не принимавшая участия в их разговоре, подошла к своей бабушке и шепотом что-то спросила у нее, та в ответ согласно кивнула. После чего девушка вышла в другую комнату, и вскоре оттуда раздался ее звонкий голос:
– Прошу всех к столу пожаловать.
Василий подхватил хотевшего было отказаться от угощения Ивана Павловича под локоток и провел его в столовую, где уже были приготовлены различные угощения, включая чай в дымящихся стаканах, о чем Менделеев давно скучал. К его удивлению, там уже находился незнакомый ему мужчина и рядом с ним женщина неопределенного возраста.
– Это наш дядюшка Яков, брат отца и супруга его Агриппина Степановна, – с легким вздохом пояснил Василий. Те лишь кивнули в сторону гостя и принялись за свой обед.
Василий с Иваном Павловичем устроились на противоположной стороне стола, а Маша в это время отдала какие-то распоряжения прислуге, стоявшей в дверях, и лишь после этого присела рядом с ними.
– Наша бабушка, как и отец, обычно обедают отдельно, так что их ждать не станем.
Яков с женой вскоре закончили свою трапезу и ушли к себе, а молодые люди, оставшись одни, долго говорили о перспективах дряхлеющего Тобольска и других сибирских городов. Запоздавший обед и разговоры за столом затянулись дотемна и Менделеев, не имевший часов, поздно спохватился, когда уже зажгли свечи.
– Извините, но я вынужден откланяться, – с сожалением произнес он, поднявшись.
Уже выйдя на улицу, он вдруг ощутил свое одиночество и тут же подумал, когда он вновь увидит запавшую ему в душу и неожиданно ставшую дорогой и близкой Машу. Похоже, она тоже проявляла к нему симпатию, хотя тщательно скрывала это от него. Так где-то неделю, если не больше, он только и думал, какую найти причину для вторичного посещения дома Корнильевых. Выручил его и на этот раз Василий, который как-то, дождавшись окончания занятий, ожидал его в коридоре и, обменявшись рукопожатиями, предложил:
– Мы в ближайший воскресный день собираемся с сестрой покататься на беговых санках по Иртышу. Там в эти дни весь город собирается, гонки на реке устраивают. У нас тоже для этих целей выездной жеребец имеется. Что скажете?
– Да мне как-то неловко, – вновь робко ответил Иван Павлович, – боюсь лишним оказаться.
– Да вы что? Сама Маша просила пригласить вас. Нет уж, коль приглашаем, соглашайтесь. А коль откажитесь, то и меня тем самым обидите.
Ивану Павловичу не осталось ничего другого, как дать свое согласие.
