Яна Жемойтелите
Смотри: прилетели ласточки
Тут Наденька подумала, что жить не так уж и плохо, в конце концов. По крайней мере, бывает весело. Прежде ей никогда не бывало настолько весело. И что просто не надо бояться жить иначе, чем ее учили с раннего детства – уважать начальство, не прекословить… Ну кто такое это начальство? Дамочки, которые так и не смогли осуществиться нигде и ни в чем, по большому счету, поэтому и вели за собой массу необразованных художников-творцов к новому и светлому академизму-реализму. Потому что искусством надо обязательно руководить! И ей неожиданно сделалось очень легко, как будто бы она освободилась от корневого, глубинного страха, впрыснутого в кровь, может быть, еще вместе с вакциной от оспы. Наденька подумала, что до сих пор по-настоящему боялась жить, именно выскочить из мирка, ограниченного доктриной «а что люди скажут», и что эти люди – обычные люди, которые разве что успели чуть дольше пожить, съедаемые тем же страхом перед жизнью, который можно даже назвать родовой памятью, – так Наденька решила, припомнив маму и бабушку, которые тоже боялись жить. Мама боялась даже выбивать ковер во дворе в светлое время суток, потому что кто-то ведь может позавидовать, что у них есть ковер!..
– Многие молодые творцы, если даже не все, сперва выставляли картины, – фильмов и книжек, это, кстати, тоже касается, – доступные партийным товарищам, – говорил Вадим, уже когда они покинули выставочный зал и шли заснеженной улочкой домой к Михаилу. Он вроде бы жил недалеко, вдобавок жена у него уехала в командировку. Саша-Сократ куда-то исчез, о чем Наденька жалела. Он был ей симпатичен, в отличие от Михаила, который бесконечно ее подкалывал, очевидно, полагая за полную дурочку.
– Ну, Тарковский, например, – продолжал Вадим. – Он сперва снял «Иваново детство», вполне просоветский фильм, без всяких там завихрений. Кто бы ему позволил «Рублева»…
– «Иваново детство» не больно-то радостно встретили, – напомнил Михаил, – разрушенная психика ребенка…
– Да какая там психика? Мальчик-разведчик, желание отомстить, героизм советского народа – тот самый желтый билет, который дает право заниматься профессиональной деятельностью. Я себе такой пока что не заработал.
– А это обязательно? – встряла Наденька и тут же пожалела, что встряла, потому что Михаил посмотрел на нее весьма раздраженно.
– Надо, наверное, Наденька, если хочешь печататься хотя бы в «Северных зорях» и еще гонорары за это получать. Это даже не так и сложно, но вот я не могу, понимаешь. Как послушаю своего папочку… – И Вадим еще долго рассуждал о том, что по сравнению с Петром Николаевичем он еще вполне деликатный человек, и опять сам себе смеялся.
К вечеру подморозило, и под пальто проникали острые лезвия холода, поэтому Наденька была рада, когда они наконец оказались в квартире, обставленной бедно и как-то безразлично, то есть чем попало. Бедность обстановки была настолько разительна, что Наденька вдруг остро пожалела о том, что не отправилась к маме. Сидела бы сейчас в тепле, пила бы чай с овсяным печеньем, которое у мамы не переводилось.
– Можно позвонить? – Наденька робко спросила у Михаила, хотя предпочла бы вообще не спрашивать, но чувство вины перед мамой пересилило.
Михаил жестом указал на телефон, стоявший прямо на холодильнике, и почему-то это обстоятельство тоже нехорошо резануло Наденьку. Мама ответила сухо, однако, по крайней мере, не разворчалась, услышав, что Наденьку сегодня не стоит ждать. Наденька сослалась на то, что завтра к девяти на работу и нужно скорей попасть домой… Ей ведь и впрямь надо было в школу с самого ранья, а Михаил меж тем выставил на стол, укрытый убогой клеенкой, бутылку водки, кильку в томате и миску квашеной капусты. Наденька поняла, что сейчас начнется самая настоящая пьянка, даже с некоторым волнением. То есть ей еще не приходилось пить водку вместе с матерыми мужиками, и это, с одной стороны, было даже любопытно, с другой – завтра же на работу, а надо еще собрать портфель…
– Пей! – велел Вадим, и первый глоток обжег Наденькино горло, она поморщилась и подцепила вилкой капусту. Легкий хмель от бокала шампанского на холоде вроде бы уже выветрился, однако с первой рюмки голова снова поплыла, и Наденька даже осмелилась спросить:
– Слушайте, а зачем вообще так принято – пить водку?
Мужики засмеялись, и Михаил ответил наконец незло, что рано или поздно она сама поймет зачем, но, если наливают, надо пить. В очках его сверкнула едкая электролампочка.
– Мне… на работу завтра к девяти… – робко добавила Наденька. Ей уже казалось, что она влипла в очень нехорошую историю, но, с другой стороны, как же влипла, если была с собственным мужем, и где же ей быть еще, как не с ним?
– Такси возьмем, – ответил Вадим, – не переживай.
Он еще вышел покурить на балкон, потому что Наденька попросила, в конце концов, чтобы ей хотя бы не курили в лицо. Еще помнила раздавленные и будто вымазанные кровью бычки в опустевшей банке из-под кильки в томате и скрипучий голос Михаила, который выговаривал ей, пока Вадим курил, что не стоило искать легкой жизни на Старой Петуховке.
– Почему легкой жизни?
– Чего еще может искать такая фря? Понятно, что по распределению не хотела в деревню…
– А Петуховка не деревня? – не выдержала Наденька. – В каком же мире вы живете? По-вашему, все только выгоду свою ищут?
– Да тебе не конкретно Сопун был нужен, а просто какой-нибудь муж, чтоб в городе закрепиться, ведь так? Признайся, будет проще и честнее…
Михаил что-то добавил еще про евреев, чего Наденька уж никак не могла понять.
Потом вернулся Вадим, и они принялись обсуждать рецензию секции детской литературы СП, в которой последнюю повесть Вадима назвали антисоветской.
* * *
Следующий день начался для Наденьки головной болью, и она так поняла, что это и есть похмелье. Вроде бы надо пить рассол или кефир, но ничего такого дома не оказалось, и она отправилась в школу к первому уроку, глубоко переживая происшествие. Ладно напиваются всякие там бичи. Но как похмелье могло приключиться с ней? Ее пошатывало, когда она вошла в класс, и обсуждать с детьми творчество Некрасова сделалось откровенно странно. Вообще все вокруг сделалось почти безразличным, Наденьке хотелось только, чтобы прошла дурнота и чтобы наконец кончился этот учебный день, а там она как-нибудь доползет домой и рухнет в постель…
После третьего урока Наденьку вызвала Шкатулочка. Ничего хорошего от разговора с завучем Наденька не ожидала, естественно, но ей было уже откровенно наплевать на все доводы, которые Шкатулочка могла привести по тому случаю, что учительница русского и литературы не только курит, но и пьет. И на урок является с похмелья, с головной болью.
Едва Наденька присела на стул напротив Шкатулочки, грозно восседавшей в кресле, как завуч огорошила вопросом:
– Ты когда выходишь в декрет?
– Что? – Наденька подумала, что ослышалась.
– Только не говори, что не собираешься, у меня глаз наметан.
– Нет, что вы, ничего такого…
Наденьке сделалось откровенно стыдно за себя, за то, что ее похмелье Шкатулочка приняла за признаки беременности. А вдруг действительно?.. Нет, Наденька еще даже не думала об этом.
– Ну, смотри, – Шкатулочка посмотрела на нее с некоторой укоризной. – Ребенок в любом случае не помешает.
«В каком это любом случае?» – подумала Наденька, но дурнота помешала ей рассмотреть эти случаи.
– В очереди на квартиру стоите? – Шкатулочка задала очередной странный вопрос.
– Вроде бы… – Наденька пожала плечами. – Отец Вадима ветеран войны, он в очереди уже много лет…
– Вроде бы… Ну и ответ. Нельзя же, милочка, так бездумно распоряжаться собственной жизнью, пусть ее даже впереди очень много. На Старой Петуховке не житье, а мученье, будто сама не знаешь. Дров наколоть, воды принести… Как при царе-батюшке. Ребенок появится – измучаешься пеленки стирать…
– Да нет же. Ничего такого, – Наденьке почему-то захотелось заплакать.
– Это сейчас ничего такого. Дети вообще быстро делаются. Ладно, в конце концов, беременность не в моей компетенции, но с квартирой реально можно помочь. Если старший Сопун давно стоит в очереди, ветеранам сейчас квартиры дают в первую очередь.
– А что для этого нужно сделать? – Наденька наконец ухватила деловой настрой Шкатулочки.
– Тебе – совершенно ничего. Будь хорошим учителем, а все остальное устроится. Я проверю списки очередников в горсовете.
И снова Наденька шла школьным коридором, слегка пошатываясь. Голова почти прошла, но слабость в ногах оставалась, и теперь общее шаткое состояние усиливали странные сумбурные мысли, с которыми она никак не могла справиться. Почему же вдруг Шкатулочка – обкомовская шлюха? Потому что дела обустроить умеет? Но какая же Шкатулочке выгода оттого, что семья Сопунов получит наконец новую квартиру? И почему нельзя предположить, что Шкатулочка помогает Наденьке просто так, потому что именно этим ей и положено заниматься в горсовете? Иначе зачем тогда она депутат?
Вернувшись домой и запив остатки похмелья крепким чаем, Наденька аккуратно рассказала Вадиму, что Шкатулочка обещала посодействовать. Аккуратно – потому что не была уверена, что Вадим захочет принять помощь от обкомовской шлюхи, он же бывал верен принципам до конца, даже себе в ущерб. Однако она ошиблась. Вадим вдохновился, пожалуй, даже чересчур, и это тоже можно было понять, ведь у него никогда не было квартиры со всеми удобствами, он не принимал душ каждый вечер, к чему Наденька пристрастилась, едва повзрослев, и от чего так сложно теперь отвыкала, почесываясь с непривычки. Если будет квартира, может быть, тогда удастся избавиться от затхлого запаха этого огромного платяного шкафа с зеркальными дверцами, который, конечно же, не поедет с ними в новую жизнь. А жизнь ведь непременно пойдет по-новому в этой новой квартире, иначе и быть не может…
Прихватив несколько ломтей докторской колбасы, которую Наденьке удалось достать через подругу-товароведа, Вадим отправился к отцу делиться новостью, и по тому, что через полчаса из флигелька донеслось «Славное море, священный Байкал…» на два голоса, Наденька поняла, что они там на радостях приняли на грудь. Хотя какая же это радость? Просто надежда, но и надежда сама по себе уже была радостью в череде одинаковых будней, униженных общей бедностью. Наденька в последнее время стала замечать странную, ничем вроде не обоснованную гордость обитателей Старой Петуховки, которая проявлялась порой в самых неожиданных местах – в очереди за маслом или даже на автобусной остановке, когда замызганный такой человек в видавшей виды фуфайке вдруг начинал хорохориться, что я, мол, здесь двадцать лет живу, а ты куда лезешь? Что еще за заслуга – двадцать лет месить петуховскую грязь?
Наденька подспудно ощущала, что грязь, против которой помогали только резиновые сапоги, каким-то образом начала проникать через одежду. Оседала тонким слоем под кожей, заставляя не только чесаться, но думать в не свойственной прежде манере. Какое ей раньше было дело до обкомовских шлюх? Или это был процесс познания той самой жизни, которую ей следовало изучить досконально, прежде чем что-либо написать? Но как же Вадим так легко согласился принять помощь этой самой бывшей обкомовской шлюхи? Вадим требовал правды в каждом слове и в каждом поступке, готовый откопать в биографии любого начальника сверток грязного белья. Наденька достаточно многое прощала Вадиму – семейные трусы до колена, причем порядком несвежие, никотиновый налет на зубах, привычку ковырять спичкой в ухе и много чего еще. Потому что житейские мелочи ничего не значили на фоне его глубокого проникновения – как спичкой в ухо – в суть вещей и принципов, выработанных в процессе этого проникновения. Но может, допускаются исключения? А может, если железная рука государства дает слабину, то надо выжать из этого государства все, что только удастся выжать? Но как же это цинично! Вернее, еще полгода назад Наденька подумала бы, что это цинично, а теперь… теперь это так и оставалось циничным, только с оттенком «ну и что».
Наденька еще решила позвонить по случаю маме, в конце концов, мама наверняка обрадуется даже не гипотетической возможности получения квартиры, а уже тому, что Шкатулочка взялась Наденьке помочь, а это значит, что в школе Наденька на хорошем счету, Наденьку ценит начальство. А это главное.
Телефон-автомат на Старой Петуховке был всего один, возле магазинчика на пересечении двух основных улиц. Звонили по нему редко, потому что друг другу звонить было некуда – не было у петуховцев домашних телефонов. А в город звонили редко, потому что жизнь зацикливалась сама на себе и редко изливалась вовне. Однако иногда телефон действительно спасал. И Наденькиному звонку мама действительно обрадовалась, сказала, что уже собиралась звонить в школу, потому что иначе с Наденькой не связаться. Как оказалось, сестренка посылку прислала из Венгрии специально для Наденьки, целую коробку кофточек, колготок и прочих приятных вещей. И хорошо, если бы Наденька прямо сегодня за этой посылкой приехала, потому что она совсем забыла свою бедную маму, которая по ней безумно соскучилась… В общем, Наденька, недолго думая, дунула на автобус, может быть, подспудно надеясь заодно сбежать от пьянки во флигельке и потока странных мыслей, разбуженных Шкатулочкой. Она поспела на остановку как раз вовремя и всю дорогу, пока автобус, пыхтя, катил по вечернему городу, усеянному веселыми, как ей казалось, огнями, Наденьку не покидало чувство, что она не просто едет к маме, а возвращается в мир, в котором ее ждут. Пускай ненадолго, на один вечер, нырнуть в свою потерянную жизнь. Некогда в ней казалось не так уж уютно, зато там пили не водку, а чай с овсяным печеньем. И там была мама. Мама.
Она встретила Наденьку закутанная в серый шерстяной платок, хотя дома было тепло. И в этом платке она действительно выглядела старой – с волосами, собранными на затылке в тугой пучочек. Мама еще поворчала, что Наденьку в родной дом заманить можно только подарками, и, раскочегарив обожженный до черноты чайник, выставила на кухонный стол посылку из Венгрии, на которой красиво, учительским почерком было выведено кому: Надежде Балагуровой.
И опять была яркая и немного детская радость от предвкушения подарков. И Наденьку невольно кольнуло воспоминание, как в раннем детстве ей подарили на день рождения резиновую уточку. Уточка до сих пор стояла в ванной на полке, ничем не примечательная игрушка, но в первый момент она показалась Наденьке удивительно красивой, с синим хвостиком и зеленым хохолком на макушке. Потом Наденька уже никогда так ярко не радовалась подаркам, но вот опять нахлынуло что-то похожее на счастье, и Наденька помчалась к зеркалу, толком даже не рассмотрев, что там за кофточки. Они почти все оказались легкие, летние, кроме одной, в полосочку, которую Наденька решила непременно завтра же надеть в школу.
А потом они с мамой пили чай с овсяным печеньем, и Наденьку разморило, и она тихонько сидела в своем уголке, размышляя, что же заставило ее покинуть эту уютную жизнь, кроме сермяжной необходимости выйти замуж, потому что все ее подруги в этот замуж повыходили еще в университете. И когда она наконец засобиралась домой, то есть на Старую Петуховку, – с неохотой, потому что наверняка предстояло провести минут двадцать – сорок на остановке под мигающим фонарем, а потом еще втиснуться в автобус с этим ящиком… Когда она натягивала свои сапожки и влезала в пальто, потом медленно застегивала пуговицы перед зеркалом, все это время ее не оставляло ощущение, что вот ее выдернуло из маминых рук и затягивает в какую-то воронку, из которой уже не выскочить, сколько ни трепыхайся. И что все, что некогда не было дорого, уже не прихватить с собой – оторвало, унесло, отбросило. Поэтому Наденька вцепилась в эту посылку, как будто в ней были не обычные шмотки, а нечто большее, почти живое, и несла по улице, боясь расплескать, потом в автобусе какой-то дядька даже уступил ей место: «Садись, вы с ящиком…», и Наденька сочла это добрым знаком, как будто в ее жизни что-то решительным образом изменится, если она придет в школу в новой полосатой кофточке. Завтра. Уже завтра.
Вадим, конечно, разворчался, почему так долго, он вроде бы уже начал волноваться и хотел идти звонить к магазину, а там темно, цифр не видать на вертушке… Посидев немного у печки и согрев окоченевшие руки, – пальцы затекли, когда она несла посылку, перевязанную бечевкой, – Наденька решила рассмотреть поподробней свалившееся на нее богатство и раскинула на диване розовые, белые, синие чудеса, украшенные рюшами и кружевами. Вадим к нарядам бывал равнодушен, но тут, кажется, увлекся, может быть, из чистого интереса, что все это приехало из далекой Венгрии, но тут, разглядывая посылочный ящик, спросил с явным удивлением:
– Так у твоей сестры фамилия Эрлих?
– Да, Наталья Эрлих.
– Еврейка?
– Почему еврейка? Она по мужу Эрлих. А так была Балагурова…
– Евреи на русских не женятся, – в голосе Вадима сквозанул холодок подозрения.
– Да какая разница? Звучная фамилия Эрлих. Сопун, что ли, лучше? – Наденька, прикинув полосатую кофточку, вертелась у зеркала огромного платяного шкафа. – Я завтра в ней в школу пойду. Красивая, правда?
– Кофточка красивая, – безразлично кивнул Вадим. – Так ты тоже еврейка?
– Да почему же еврейка? – Наденька хохотнула.
– Говорю, евреи на русских не женятся. Я вообще-то подозревал. Кудряшки черные, картавишь…
– Кудряшки – это же химия, – Наденька все никак не могла взять в толк, к чему этот разговор. – А что картавлю, так я всю жизнь картавлю, и никто пока особых претензий не предъявлял… Что вообще случилось?
– Ничего, перекурить надо.
Вадим вышел перекурить во двор, что было тем более удивительно. Обычно он курил на кухне, пуская дым прямо в черный зев печи, а когда и беззастенчиво за столом, совмещая, как он объяснял, удовольствия от трапезы и курения. Наденька так и не поняла толком, какое преступление совершила ее сестра, взяв фамилию Эрлих. Наденька бы тоже, наверное, такую фамилию с удовольствием взяла, в ней было что-то романтическое, так могли звать героя Гофмана, например. Однако радость обновок была испорчена окончательно. Наденька уложила кофточки назад в посылочный ящик и вместе с ящиком задвинула поглубже в платяной шкаф, не опасаясь, что они пропитаются затхлостью, подобно прочей одежке. Вряд ли она сможет надеть эти кофточки раньше лета, даже ту, полосатую, все-таки она недостаточно теплая для зимы. А до лета надо еще дожить… И тут впервые Наденька вздрогнула от такой простой мысли, что надо еще дожить. Дожить! Ну а что с ней может случиться?
Закрыв шкаф, она внимательно посмотрела на себя в зеркало. Похудела. Юбочка болтается, даже схваченная пояском. Черные кудряшки только оттеняют бледность лица. Да ну ее вообще, эту химию, не стоит больше так мучить волосы, тем более что, если им скоро дадут квартиру, проблем с горячей водой не будет… А им дадут квартиру? – тут же кольнул нутро следующий вопросик. А почему не дадут-то? Что вообще такое случилось? Дверца шкафа вдруг покачнулась и с легким скрипом поехала на Наденьку, будто изнутри кто-то намеревался выйти. Наденька отпрянула в ужасе, но это был только сквозняк. Это Вадим вернулся из коридора и принес за собой дыхание холода, близкой зимы, слившееся с крепким запахом табака.
– О таких вещах надо предупреждать, – процедил Вадим. – Мамаша тебя, видать, покрывает. Хотя сама на еврейку не похожа, не заподозришь.
Наденька ощутила себя абсолютно беспомощной. Оправдываться было тем более глупо, потому что не было повода оправдываться, и она просто заплакала, почти по-детски, навзрыд. Оттого в основном, что ее нечаянная радость явила такую страшную изнанку.
– Евреи в России революцию устроили, они и теперь пытаются пролезть наверх, – произнес Вадим. – А так особых претензий у меня к ним нет, – и тут неожиданно расхохотался: – Да ну брось ты, Наденька. Я же тебя разыграл. Какая ты еврейка? Да и вообще. У меня однажды подруга была еврейка, в издательстве работала. Я на ней жениться хотел, только она разбилась на машине лет пять назад…
– И она… она тоже погибла? – сквозь слезы спросила Наденька.
– Ну-у… да. А кофточки ты зачем убрала? Обиделась, Наденька, да? Ну дурак я, дурак. Я же предупреждал, что меры не знаю. Зато какой сюжет мы с Сашкой вчера придумали на первое апреля. Слушай. Будто бы у нас на Старой Петуховке построят завод по переработке дерьма. Потому что в фекалиях содержится порядком золота и других драгоценных металлов, и если их каким-то образом выделить, можно сотни миллионов заработать. Долларов!
Он явно пытался Наденьку развеселить, но более веселился сам. И Наденька подумала, что ее слезы тоже развлекают Вадима, потому что, если она плачет, значит, цель достигнута. Розыгрыш удался. А из дверного проема меж тем пялилась паскудная рожа жизни. Может быть, в ее дерьме когда и попадались золотые крупицы, но в основном это была огромная куча дерьма, которая откровенно смердела.
* * *
К весне с фантастикой Вадим на время решил завязать, хотя его последний рассказ «Лента Мебиуса» Наденьке понравился безотносительно того, что его написал Вадим. Петли времени, внутри которых блуждал герой в невозможности выскочить наружу, хотя и были известным художественным приемом, однако захватывали читателя, не позволяя и ему выскочить из рассказа. К тому же Вадим писал с юмором, поэтому читать его было интересно, и этим он в основном и отличался от большинства местных писателей, на чтение которых еще приходилось себя уговаривать. Об этом Наденька, конечно, своим ученикам не рассказывала, однако ее саму с недавних пор раздражали повествовательная манера и гипернаивность некоторых рассказов, рекомендованных программой внеклассного чтения.
«Ленту Мебиуса» Вадим отправил в какой-то новый московский журнал, то ли «Полдень», то ли «Зенит» – точное название Наденька пропустила мимо ушей, потому что давно привыкла к тому, что Вадим рассылает свои рукописи по редакциям и они регулярно возвращаются назад, обернутые желтой посылочной бумагой, или вообще не возвращаются, сгинув в длинных коридорах столичных редакций, обжитых толстыми редакторами толстых журналов. Наденьке почему-то представлялось, что литературные начальники непременно должны быть толстыми. Толстый человек и выглядит основательней, и слова его звучат убедительней, что ли. А в столице почему бы не быть толстым? Там в магазинах всего полно, колбаса нескольких видов, и апельсины не переводятся даже летом, а еще существует такое чудо, как глазированные сырки. Наденька пробовала их всего несколько раз в жизни, когда ездила с мамой на каникулах в Ленинград. Там жили мамины хорошие знакомые, и у них к чаю всегда были эти глазированные сырки.
Так вот, Наденька только потом поняла, что, однажды попав в столичные коридоры, «Лента Мебиуса» и не могла вернуться, обернутая желтой бумагой или какой иной дрянью. Как назовешь рассказ, так он и поплывет, это точно. Потом, когда снег пожелтел и некрасиво набряк в преддверии глобального весеннего наступления, из почтового ящика выпало письмо с редакционным штемпелем на месте обратного адреса, и Вадим, устроив конверт по центру стола, некоторое время не решался его вскрыть, расхаживая вокруг с папиросой в зубах. «Отлуп, неужели опять отлуп?» – повторял он как заклинание, потом решительно ткнул бычок мордой в блюдце с остатками варенья и по привычке грубо надорвал конверт, даже повредив краешек письма.
– «Уважаемый Вадим Петрович», – торжественно прочел он вслух. – «По поводу вашего рассказа мнения сотрудников нашей редакции разошлись», – голос его чуть дрогнул, однако он продолжил: – «И все-таки мы склонились к тому, чтобы принять “Ленту Мебиуса” к публикации в 7–8 номерах журнала».
– Так и написано? – не выдержала Наденька.
– А как еще может быть написано?
– Ну… не знаю. У них в редакции, может, форма ответа какая-то особенная.
– Это когда отлуп, форма особенная, – хохотнул Вадим. – «Ваш рассказ не по профилю нашего журнала». Я так сам не однажды отвечал. А если рассказ берут, то его берут, и какая там еще форма ответа!
Наденька прикинула, что 7–8 номер – это же конец лета, которого ой как долго еще ждать. По правде, зачем ждать конца лета? Его никто никогда не ждет особенно, напротив, так жалко, когда кончается лето. Но, может, на этот раз что-то все-таки переменится с этим концом далекого еще лета? То есть не с концом лета, а с публикацией рассказа в журнале «Полдень» или «Зенит», как он там вообще называется?..
– «Зенит», как футбольная команда. Хотя к футболу никакого отношения. А ты когда вообще собираешься рожать? – неожиданно спросил Вадим.
– Не знаю, – Наденька растерялась. – Нам ведь квартиру так до сих пор и не дали…
И она сама понимала прекрасно, что это пустая отговорка и что она до сих пор не допускала мысли о ребенке именно потому, что сама продолжала оставаться маминой дочкой, редким цветком, любовно выращенным в родительской оранжерее. И не хотела расставаться с этим статусом, потому что иначе – ну разве могло быть как-то иначе?
– Родишь – вот и квартиру дадут, – ответил Вадим. – А нет, так я сам-то здесь вырос. Ведь вырос же!
Он подошел к Наденьке и внезапно погладил ее по щеке, провел ладонью по волосам, по лбу, как будто желая получше запомнить. Она растерялась еще больше от этой неожиданной ласки и приникла, притекла к нему, впервые, может быть, за все время ощутив в нем настоящего друга. Они оба хотели многого, слишком много от скудной, в общем-то, жизни. И оба совершенно не знали, что их ждет впереди – в конце этого лета, через год. Поэтому цеплялись друг за дружку.
Качели повесил Вадим во дворе между двух берез. Новые качели с легким ходом, которые даже не скрипели, порхали неслышно, раскачивая землю и небо вверх-вниз, вверх-вниз. Трубы и крыши, крытые шифером, мелькали перед глазами, окошки, усаженные геранью, серые заборы, не знавшие краски, кривые яблоневые деревья в палисадниках за заборами, полосатые коты, цепные собаки, бабки с полными ведрами, идущие с колонки, телеграфные провода, легкие комочки воробушков, перистые облака, следы самолетов в небе…
И всякий раз, когда Наденька качалась, запрокинув голову и взлетая в самые небеса, в голове нараспев звучало: «Все пройде-ет, вот увидишь, Наденька, все пройде-ет», и вроде бы это был голос мамы, хотя ее никогда не бывало рядом. И когда качели взлетали слишком высоко, послушные рукам Вадима, Наденьке становилось по-настоящему страшно, но она не роптала, а только крепче зажмуривалась, потому что знала, что не может же Вадим допустить, чтобы она вылетела с качелей и разбилась вдребезги, как фарфоровая чашка. И еще в такие мгновения Наденька думала, что случаются люди, похожие на качели, с большой амплитудой характера. Они настолько плохие, насколько и хорошие, то есть чем гаже порой поступают, тем щедрее впоследствии. С ними бывает иногда столь же страшно, как и взлетать на этих качелях в самые небеса, но и столь же здорово. И бывают еще другие люди – ровные, спокойные, без малейших всплесков. С ними рядом, может быть, спокойно существовать, но до чего же скучно!
Наденька больше не обманывалась внешними приличиями, не судила человека по чисто надраенным блестящим ботинкам – на Старой Петуховке это было тем более невозможно. Не обращала внимания на ветхую одежду людей из местной богемы, смирилась с Вадимовыми друзьями, которые нередко приходили с бутылочкой и за этой бутылочкой обсуждали сокрушительные теории мироустройства, ограниченные, впрочем, провинциальным бытопорядком. Наденька вроде бы даже подружилась с рыжим Михаилом, который работал на радио. Произошло это почти случайно, когда однажды он зашел невовремя – Вадима не было дома, и им пришлось часа полтора провести на кухне в ожидании Вадима. Пили чай с сушками и клубничным вареньем, которого щедро наварил Петр Николаевич еще прошлым летом. Только что вернувшийся из Москвы Михаил рассказал последние новости – о том, что в столице бурлит настоящая жизнь, не то что здесь, и Наденька, поглядев в окошко, с ним согласилась. Потому что за окном ворона злонамеренно выклевывала мочало с башки огородного пугала, вероятно для обустройства собственного гнезда, и других значительных событий не ожидалось. Когда вернулся Вадим, Михаил заметил полушутя, что жена у него вовсе не такая и глупая, как можно полагать по внешности и профессии. Школьные училки обычно все глупые.
Наденька оставила их на кухне, чтобы лишний раз не дышать папиросным дымом – оба курили «Беломор», отчасти в память о политических репрессиях, но скорее все же потому, что стоил «Беломор» дешево, а вставлял крепко, как говорил Вадим.
Огромный, до потолка, двустворчатый шкаф с зеркальными дверцами встретил ее собственным отражением, и Наденька неожиданно обнаружила, что вот ведь как странно – входишь в комнату и сразу же видишь себя. Хозяйку в зеленом халате. И можешь оценить сперва себя, а потом уже обстановку. Зеленый халат, купленный с первого гонорара в качестве символа домашнего тепла и уюта, теперь слегка раздражал. Прожженный на рукаве в результате упражнений в кулинарии, крепко пропахший кухней и табаком, он действительно казался лягушачьей шкурой, и ее захотелось поскорее сменить, тем более что за окном брызнул теплый, почти летний день.
Наденька, окунувшись с головой в темное пространство шкафа, вытащила посылочный ящик, в котором лежали легкие кофточки и прочая дребедень в ожидании лета или просто лучшего дня. Может быть, настроение у нее случилось такое, что просто захотелось принарядиться, тем более было во что. Наденька выбрала шифоновую кофточку с вишнями, присборенную на поясе, а еще достала из заветного ящика лифчик мягкого шоколадного цвета, который сперва показался ей до ужаса странным. В магазине висели только белые или бежевые лифчики. Ну изредка – черные. Зачем вообще нужны цветные лифчики? Их же все равно никто не видит под платьем…
Сестра угадала с размером. Впрочем, это было несложно. Наденька всю жизнь донашивала ее лифчики, хотя Наденьке они были практически не нужны. Но в этом шоколадном лифчике на поролоновой прокладке груди ее выглядели как два шарика шоколадного мороженого. В детстве их с Наташкой каждое воскресенье водили в кафе-мороженое, и там подавали такие шоколадные шарики в металлической вазочке. Потом Наташка чуть подросла, начала носить лифчики и стала стесняться ходить в кафе-мороженое. Нет, в шоколадном лифчике что-то такое определенно было. В самом сознании того, что на тебе под кофточкой такое неожиданное белье. На мгновение Наденьку охватило упоительное ощущение того, что она хозяйка жизни. По крайней мере своей. Накинув еще легкий пиджачок, Наденька решила прогуляться до магазина – потому что больше прогуляться было некуда. Но не сидеть же в такой день с мужиками на кухне! Пусть даже сидеть с ними иногда бывает занятно.
