Ярослав Гжендович
Владыка Ледяного сада. В сердце тьмы
И мы точно не могли стоять на первом же подворье, словно ослы.
– Колесо! – прошипел Брус сквозь маску, не двигаясь с ко́зел.
Я понял. Ухватился за борт повозки и, напрягая все силы, чуть приподнял ее, а потом пнул в пятку то самое колесо, которое нам уже приходилось однажды подправлять.
Мне показалось, что оно перекосилось – чуть-чуть. Брус едва заметным движением шлепнул осла тростью, и повозка дернулась вперед, заехав обручем колеса на выступающий из мостовой камень. Раздался треск, колесо соскользнуло с оси, повозка накренилась и остановилась.
– Прыщавый осел! – заорал Брус из-за маски и хлестнул меня тростью. – Ты туп, как сын луны! Исправляй, дурак!
Мне оставалось только неловко крутиться вокруг повозки, ковыряя в носу и неумело дергая перекривившееся колесо. Теперь мы могли ждать в безопасности, пока что-нибудь произойдет.
Тот, кто к нам вышел, был высок – это все, что я мог о нем сказать. Одежды жрецов настолько сложны, что формы тела теряются в их складках, а округлое, жесткое от вышивки оплечье, выглядящее, словно переброшенный через плечи нагрудник в форме круга, не позволяет сказать, есть ли у человека грудь. Лицо скрыто маской. Но даже когда посланник заговорил с Брусом и повел нас сквозь Врата Тайн, где открыл лицо, я не мог понять, имеем мы дело с женщиной или с мужчиной. У этого человека была обрита голова, подкрашены красным губы, веки покрыты золотом и бирюзой. На лбу и щеках вытатуированы спирали. Лицо же Бруса выглядело нормально. Что хуже – оно носило следы с полей битв, щеку пересекал длинный шрам, а кожа обгорела на солнце. Его череп был покрыт царапинами от поспешного бритья. И у него не было татуировок. Он совсем не напоминал бледное подкрашенное существо, которое вело нас сквозь очередные врата. Потому он не снял маску. Я надеялся, что это посчитают лишь гордыней важного курьера, который презирает провинциальный храм.
– Удаление от повозки недолжно. В ней странствует Слово. Прерывание пути – тоже обещает проблемы, – пояснял Брус на горловом жаргоне Языка Единства еще до того, как мы двинулись, после чего сунул руку за пазуху за знаком сколопендры.
– Где же Слову быть в безопасности, как не в Доме Матери? – ответил жрец, складывая раскрашенные в спирали ладони и склоняя лысую голову. Его голос мог оказаться и высоким мужским, и низким женским. – Приказ будет отдан адептам. Повозка, животные и груз будут восприняты со всем уважением.
Однако Брус вынул сверток из тайника на ко́злах и отдал мне.
Сундучок был удивительно тяжелым для своих размеров и пугающе холодным. Даже сквозь плащ он кусал меня за кожу, словно ночь напролет лежал на морозе.
В старом языке нет слов «я», «ты», как «он» или «они». Не говорится на нем: «я голоден», но: «в эту пору дня чувствуется голод», или более решительно: «тот, кто не ел, чувствует голод». Легко ошибиться и непросто что-то сказать.
Брус старался, чтобы даже его руки – с обломанными ногтями, въевшейся в кожу грязью дороги и неделями бесприютных скитаний, – оставались скрыты в рукавах.
Я также знал, что мы оба воняем. Уже не чувствовал этого, но иначе и быть не могло, раз нам было негде умыться. Мы мылись в последний раз, гостя у Лемеха, сына Корабела, амитрая, который изображал киренена. Но это было несколько дней назад.
– Во Внутренних Кругах в маске нет необходимости среди тех, кто повстречался, – холодно заметило сопровождавшее нас существо.
– Лицо одного не имеет значения. Один не существует. Важно Слово и его путь во славу Матери. Несчастный перерыв в пути должен быть коротким.
– Отдых в безопасном месте хорошо служит Слову, – ответил жрец. – Бережет его от зла, а тому, кто его ведет, позволяет удвоить усилия. Вода, одежды и пища – суть вещи, которые нужны, когда едется сквозь разломанный мир, полный самовлюбленного зла и похоти.
Так мы болтали себе, идя вдоль вьющихся, словно змеи, искривленных стен. Несколько раз мы свернули в округлые переходы, ведущие в очередные коридоры, и мне стало ясно, что без помощи отсюда не выйти. Изгибающаяся, как горная река, полоска неба над головой оставалась все той же, а на стенах повторялись сходные узоры. Я не заметил ничего, что могло бы помочь найти обратную дорогу.
Однако я чувствовал, что кто-то здесь есть. Порой слышал сзади шаги и останавливался – тогда шаги смолкали. Я осматривался и краешком глаза мне удавалось поймать некое быстрое размазанное движение. Неясное пятно алого цвета, ничего более. Может, это был отблеск, а может – просто пятно в моих измученных страхом глазах; а может я слышал эхо, отражающееся от искривленных каменных стен?
Порой мелькали небольшие круглые подворья, а под кривыми стенами виднелись круглые входы в некие мрачные помещения, подобные малым пещерам. Мне казалось, что порой внутри нечто движется. Проводник указал нам на один из входов, легко поклонился и удалился.
Потолок оказался кривым, словно комната была положенной на бок бочкой. Посередине стояла новая железная печка, на каменном полу лежал толстый вышитый матрас.
Кроме того, я увидел еще маты, амитрайский столик из буйволового рога, такой низкий, что за ним приходилось сидеть на земле, а еще маленькую каменную статую Госпожи Страды. Танцующую беременную женщину с серпом и миской, лицом чудовища и головой, увенчанной чепцом из злаков. Она стояла в неглубокой стенной нише, освещенная масляной лампадкой.
Я положил на землю сундучок, завернутый в жесткий от холода плащ, и принялся массировать замерзшие, уставшие от усилий руки.
Брус влез в нишу через низкие дверки и тотчас пал на колени перед статуей.
Я открыл рот, но ничего не сумел сказать.
Услышал, как Брус бормочет, упирая кулаки в пол и уткнувшись лбом в камень.
– Мать… из которой все вышло и в которую все вернется. Ты, что рожаешь, ты, что кормишь, ты, что делишь, ты, что отбираешь. Все, что ни родишь, сама и пожрешь, ибо все есть твое. Лоно, вечный круг, цвет, плод и семя, начало и конец, сила Матери…
Я замер с полуоткрытым ртом. С лицом, какого не устыдился бы Агирен Кысальдым, прыщавый дурачок. Мы были здесь совершенно одни, в пустом помещении, подобном глиняной миске. Здесь не имелось даже углов, где что-то могло бы укрыться.
Я стоял на полу на коленях и глядел на моего соратника. Моего проводника и защитника. Смотрел, как он трижды прикасается лбом к полу, на коленях подползает к статуэтке и тянется к продолговатому, похожему на черное перо предмету в нише.
К небольшому ножу из черного обсидиана.
Я ничего не мог поделать – видел лишь коленопреклоненного, всего в складках алой материи жреца Подземной, скрытого под длинной маской, подобной голове серебряного шершня.
Я смотрел молча, чувствуя, как мороз, ожегший мои руки, волной разливается по всему телу, как ледяные иглы втыкаются в лицо и сердце.
Брус взял ножик и надрезал свой мизинец. Уронил три капли крови в миску в правой руке Госпожи Страды, после чего размазал алую жидкость по зубастому рту и по лону фигурки.
Он охранял меня. Убивал для меня. Вел сквозь страну, сожженную святым огнем. Отчего бы ему предать меня теперь? Я знал это, но все же недоверие разгоралось в моей душе и тлело. Словно искра во мху.
Брус отложил каменное острие, выпрямился и лишь теперь поднял и снял маску. Я увидел, как он, управляясь с ней, на миг сложил руку в кулак и дотронулся большим пальцем до уголка рта. На военном языке это означало «молчи!». Я почувствовал облегчение, но мой страх не исчез.
Брус вытащил из одежд платок и отер им залитое потом лицо.
Я сел и оперся о стену, а когда мой взгляд привык к полутьме нашей комнатки, увидел глиняный кувшин с водой.
Брус пнул меня в бок раньше, как я прикоснулся к его горлышку. Я свалился под стену, чувствуя, как треснули мои ребра; серебряный кубок покатился по полу.
– Не смей протягивать свои паршивые руки, сын луны! – рявкнул он. – Сколько времени должно пройти, пока я не выбью из тебя паршивый эгоизм твоего рода! Не смей тянуться первым! Кто пьет первым, паршивый пес?
Я взглянул на него, но разрубленное шрамом и опаленное солнцем лицо выражало исключительно ярость.
Некоторое время он шумно дышал, потом быстро взглянул вверх и по сторонам. Только на миг, а потом снова воткнул в меня черные безжалостные глаза.
– Сперва Мать, потом… э-э… архиматроны… потом существа освященные, потом, э-э-э… я, – пробормотал я голосом идиота, шмыгнул носом, стоя на коленях с кулаками на полу.
– Потом – дочери земли, пес! – рявкнул он. – И только затем такой пес, как ты! Только палка и может прояснить в твоем мутном лунном лбу, пусть все станет единым! И если ты еще раз произнесешь «я», вырву твой язык!
Он подошел к кувшину, поднял с пола кубок, налил в него воды. Сперва понюхал ее, потом смочил палец и прижал тот к своим губам. Затем коснулся воды кончиком языка и некоторое время ждал, прежде чем отпить малый глоток.
Наконец почти незаметно кивнул и, выпив весь кубок, бросил его мне под ноги.
Потом мы молча сидели под глиняным куполом кельи.
Брус вытер тряпкой внутренности своей маски, надел ее на голову, подняв лицевую часть. Сплел ноги, ладони положил на колени и прикрыл глаза.
Я сидел напротив него: собственно, полулежал на одном боку, поглядывая сквозь округлый вход на мощеную площадь.
Под наклонными стенами маячили темные круглые отверстия точно таких же келий, как наша, но я не мог ничего разглядеть. Казалось порой, что я вижу некое движение во тьме, но это мог быть и обман зрения.
Царила полнейшая тишина и мертвенность. Только небольшие зеленоватые птички прыгали по камням подворья.
Храм был старым. Старым и, кажется, до недавнего времени заброшенным. Слой побелки отвалился от каменных стен, лишаи наползали на поблекшие фрески, в некоторых коридорах еще валялись старые решетки и мусор. Как случилось, что пребывающий в упадке культ Праматери внезапно возродился? Как случилось, что мы не обращали на это внимания? У нас были Ведающие, сильнейшая в мире армия, шпионы и стратеги. Но хватило безумной пророчицы, полгода суши и одной ночи. Одной ночи, в которую все пало. Богатая, пульсирующая жизнью империя превратилась в мертвое поле боя. От всей Тигриной Империи остались лишь я и Брус. Ну, может, еще горсточка недобитков, прячущихся по лесам.
Да благородные безумцы, такие как Лемех, сын Корабела.
Я поймал себя на мысли, что предаюсь зряшным воспоминаниям. Расходую жизненную энергию на пустые, болезненные размышления, которые мучают и ослабляют, но ничего не меняют к лучшему. У меня была крыша над головой. У меня всего-то болели ноги и бок – там, куда попал пинок Бруса. Я успокоил жажду, а из-за постоянного страха не чувствовал голода. Пока я не был и раскрыт. Оставался беглецом. И только. Потому интересовать меня должны лишь дела беглеца. Душевные порывы, свойственные императорам, нужно оставить для императоров. Я ощущал себя адски уставшим, а потому мне надо бы поспать. Собраться с силами. Они понадобятся мне утром.
Я спал недолго и чутко, а потому вскочил, едва услышав эхо шагов. Приближались двое. Один – в деревянной обувке, второй – в мягких войлочных сапогах с ременной плетеной подошвой.
Когда я открыл глаза, на лице Бруса уже была маска, в остальном он сидел настолько же неподвижно, как прежде.
Бритый налысо мужчина в башмаках встал на колени перед нашей кельей и склонил голову. На нем была бурая одежда, напоминавшая мешок, а еще потрепанные штаны до коленей. Рядом с ним кто-то стоял, но я видел только маленькие стопы – может, женщины, а может, ребенка, да еще край красных одежд.
– Я принес еду и воду, освященное существо… мудростью Матери…
Он поставил на пол деревянный поднос в форме ящичка, вполз в келью и уставил низенький столик раскрашенными мисками и чарочками.
Я взглянул на стол. Миска вареных овощей, печеные пирожки катмуль, несколько коржиков хлеба, кубики фасолевого сыра, деревянные щипчики для еды.
Брус поднял миску с горячим овощным хишмишем и подсунул его под серебрёные ноздри своей маски.
– Не употребляются тела детей земли, – в его голосе прорезалось отвращение. – Только Праматерь может их пожирать. В этой пище чувствуется присутствие тела рыбы и приправы. Грешные приправы, ослабляющие тело и дух, суть такой же грех для здоровья. Эта пища нечиста и должна быть забрана. Хлеба, сыра и воды хватит для подкрепления тела, а дух принадлежит Матери.
Он отставил миску, после чего нервно вынул платок и принялся вытирать пальцы, которых коснулся пар.
Второй пришелец, в одеяниях жреца, тот, от кого я видел лишь стопы, внезапно пнул стоящего на коленях слугу в бок. Я услышал глухой стук и сдавленный стон.
– Лунные козлы! Ты перепутал миски, вонючка! Ты опозорил храм!
Пришелец пал на колени с кулаками на брусчатке рядом с корчащимся от боли стариком и склонил бритую маленькую голову. Одно плечо у него было обнажено, а на челе был начертан красный знак: раздвоенная линия, что заканчивалась спиралями-близнецами. Поднял лицо. Я увидел глаза, форму губ и бровей и решил, что это, скорее всего, девушка. Адептка. В ее чертах было нечто беспокойно знакомое, но я не мог понять, что именно.
– Непростительно! Случилось нечто позорное! – кричала она. – Слуги войны могут порой получать живое тело в пище, это дозволяют приказания пророчицы. Эта крыса перепутал миски и принес нечистую пищу, предназначенную для лунных псов. Его постигнет суровое наказание, пусть все станет единым!
– Хлеб, сыр и вода, – повторил Брус. – Остальное до́лжно забрать.
Мы остались одни, все так же не говоря ни слова. Я запомнил лекцию, которой Брус меня оделил, когда я пытался напиться, а потому не пошевелился.
Брус произнес короткую благодарственную молитву, после чего повторил все, что делал ранее с водой. Притронулся к губам кусочком хлеба, через некоторое время прожевал маленький кусочек и выплюнул его на ладонь, затем, подождав еще немного, оторвал кусок, который решился съесть. Я подумал, что таким образом он проверяет, не отравлена ли пища. Может, это и было действенно, но я решил, что он тут перебирает лишку. Как и с тем, что отослал прочь тушеные овощи и пирожки. Раз уж нас угостили, я бы охотно съел не только хлеба с водой.
Я смотрел, как Брус неспешно ест, а потом кладет остатки на тарелку и подталкивает ее в моем направлении. Я съел сухой хлеб, кислый фасолевый сыр с острым неприятным запахом и выпил кубок воды. Я все еще не ощущал голода и надеялся, что ничего не случится. Что нам позволят сидеть до утра, а после выпустят в дальнейшую дорогу.
Однако прошло немного времени, и я снова услышал шорох ног по камням: кто-то приблизился. Тот самый жрец, который привел нас сквозь ворота. Похоже, им здесь непросто найти для себя занятие.
Существо с раскрашенным лицом встало на колени перед низким входом, полностью его закрыв.
– Вскоре Мать поглотит солнце, – заявило. – Рога проревут Хор Тьмы. Придет время вечернего жертвования. Обычай наш таков, чтобы проводила его жреческая персона, которую мы дарим приютом. Это будет честь для Башни.
Я омертвел.
Брус мог знать несколько случайных молитв, но откуда бы ему знать, как проводить обряды? Я понял, что теперь у нас точно нет и шанса. Подходя так близко к обиталищу Подземной Матери, мы привлекли бы ее внимание. Не справились бы. Не тут, под ее носом.
– Странствующий не обладает нынче достаточно чистым духом, чтобы сойти в святой санктуарий, – заявил Брус суровым, скрежещущим голосом.
– Кто распознает грех даже в миске, – тот достаточно чист, чтобы вынести встречу с божеством, – холодно ответил жрец, и на этот раз мне показалось, что он – мужчина. – Когда раздается призыв Матери, нельзя, чтобы ожидание длилось слишком долго.
Брус медленно встал, словно на его спине лежала корзина с камнями.
– Агирен, никуда не уходи, – сказал он на нормальном языке. – Стереги Слово.
Я понял, что должен бежать. Только как? Через лабиринт у стоп башни, сквозь запертые врата? И как бы я потом пересек мост? Имея на себе лишь одеяния адепта? Наши корзины с одеждой и пищей, наши посохи шпиона и все остальное – лежат в повозке. И что же, мне оставлять Бруса на милость храма?
– Место адепта – подле его мастера, – заявил жрец. – Надлежит ли назначить иного? Как тогда совершится жертвование?
Так все и решилось. Нам пришлось снова войти в лабиринт склоненных стен и отправиться путаницей коридоров в неизвестность.
Однако на этот раз мы отправились иной дорогой, поскольку быстро оказались во внешнем дворе, что окружал башню и лабиринт. Здесь стояла толпа. Женщины в кастовых, многослойных платьях, сбитые в шумную группку. Одни чего-то ждали, другие, похоже, чего-то требовали. Некоторые сидели под стенами, скрючившись, порой с опущенными головами. Одни выглядели возбужденными, другие – отчаявшимися.
Я полагал, что внутренние пространства покинуты и едва ли не безлюдны. Я привык к пустым, вьющимся коридорам, наполненным лишь тенями да эхом. Мне казалось, что толпы остались снаружи, на площади, за воротами башни.
Мы шли сквозь толпу, но тут никто не падал пред нами на колени. Женщины протягивали руки и либо касались наших одежд, либо пытались поймать их скрюченными пальцами. Чего-то они от нас хотели, но в общем шуме было не разобрать, чего именно.
– Его зовут Алтай Кирдигал! Мы должны добраться в горы, к нашей семье! Мы из Ахардыма! Отдайте мне мужа! Он ничего не сделал! Алтай Кирдигал!
– Впустите нас к архиматроне! Мы хотим говорить с Матерью!
– Отдайте мне сына! Тугалай Меррек! Он хороший! Это послушный парень! Позвольте мне с ним поговорить! Он больной! Не может носить камни!
– Мать! Благословения больной! Проведите меня к архиматроне.
Ведущее нас существо шло сквозь толпу молча и неудержимо, отбрасывая тянущиеся со всех сторон руки, а мы брели следом.
Женщины остались позади, мы же прошли сквозь округлые врата, попав на очередное узкое подворье, кольцом опоясывающее башню. Я подумал, что надобно убить этого жреца и бежать. Лучше всего – сейчас же. Чем дальше и глубже мы входим, тем сложнее будет выбраться. Однако Брус шел рядом совершенно спокойно. Я не знал, каковы его намерения, но приходилось ему доверять.
На втором подворье нам тоже встречались люди. Они сидели под наклонной стеной, на каменных ступенях, окружающих площадку с разбитым пересохшим фонтаном.
Все в бирюзовых и карминовых одеяниях афраимов и аразимов, с капюшонами на головах. Несмотря на богатые одеяния, они выглядели уставшими и помятыми, будто сидели здесь долгие часы. Увидав нас, встали с фонтана и каменных лавок под стенами, а потом пали на колени, упираясь в булыжники кулаками. Проводник наш вышагивал энергично и, похоже, не имел намерения останавливаться. Мы просто сокращали дорогу через эту площадь. Однако коленопреклоненные не дрогнули. Не поднялись с колен, преградив нам дорогу баррикадой склоненных, обтянутых сверкающим бирюзовым либо алым шелком спин. Жрец остановился и просопел с яростью сквозь маску:
– Это непозволительно! – рявкнул. – Проход!
Один из мужчин неторопливо поднялся. Он был мощным и кряжистым, обладал широким амитрайским лицом, теперь красным и залитым потом, а еще у него были сияющие синевой, непроницаемые глаза. Щеки пересекали косые полосы афраимской татуировки.
– Я – Фардих анх Сабалай из рода Чиндегая, из племени афраев. Мы ждем здесь в покорности уже второй день без воды и еды, посланные по приказу наших святых женщин. Род Чиндегая уже десять раз по десять поколений хранит поля храма Праматери, от реки до самых горелых взгорий. Матери рода стоящего рядом, Мерадука анх Ургатала из рода тагалаев, окружали опекой стада Праматери – пять раз по тысяче овец. У нас есть печати. У нас есть железные знаки. Проклятая чужеземная династия пала, и плоды Матери возвращаются в ее владение, пока все не станет единым. Мы ждем уже второй день, но у благородной архиматроны нет для нас времени. Животные на полях умирают. Слуги войны не умеют о них позаботиться. Овцы ломают ноги. Животинка мрет от жажды! Дурра лежит в скирдах и влечет к себе крыс и насекомых. Молим тебя, освященное существо, передай наши покорные просьбы архиматроне. Пусть пришлет она нам слово истины. Позволь нам внести добро храма по нашим амбарам и скотным дворам, пока все не пропало!
– Хара! Молчать! – крикнул жрец. – Скоро Праматерь поглотит солнце. Подземное Лоно голодно! Если проход не будет сделан тотчас, то ваша кровь накормит богиню! И так и будет, пусть все станет единым, если раздастся еще хоть слово сомнения!
– Мы послушны, – прошептал афраим и сошел с дороги, склоняя голову.
И мы отправились дальше, вышли в главный коридор, где перед нами открывались и позади нас закрывались Врата Тайн, расходясь в веретенообразных порталах. Все дальше и дальше. А я чувствовал, как с каждым разом, когда за нами затворяются кованые двери, во мне гаснет надежда. Чем дальше мы шли, тем темнее становилось. В коридоре плыл дым, я вдыхал запах трав и масел, а откуда-то снизу бил резкий, отвратительный запах падали. За третьими вратами уже не было наклонных стен и темнеющего неба над головой – только туннель.
Освещен он был моргающими лампами, чей свет ползал по каменным телам женских демонов, сплетенных в экстатическом танце. Призрачно отсвечивал на вытаращенных глазах, украшенных белыми перламутровыми раковинами, на кровавых зубах, подобных крюкам, нагих грудях и ногах. Казалось, по ним ползли огненные змеи.
Очередные врата сомкнулись за нами, я слышал мрачное, низкое бурчанье, словно во тьме вопили тысячи морских созданий. Звук тот переливался в воздухе и заставлял бурчать мой живот. Смрад сделался отчетливее.
Разошлись последние врата. Железные, с заходящими друг за друга зубцами – словно вертикальная пасть. Звук разносился отовсюду, перекатывался, заставлял волоски у меня на загривке вставать дыбом. Я чувствовал, как мои ладони делаются влажными, как ноги наполняются жидким свинцом.
«Жизнь не имеет значения. Она – лишь миг, – подумал я. – Я пришел из ниоткуда и странствую в неизвестность. Есть только Дорога Вверх, где меня ждет встреча с Создателем. Дорога Вверх трудна, поскольку путь каменист. Есть только слезы и камень. Куда уходят все, туда пойду и я, поскольку там меня ждут. Затем я и иду, чтобы дойти. Дорога не важна. Дорога – просто мгновение».
Я произнес молитву за умерших, как солдат перед битвой. С этого момента я должен был считаться неживым, но это мне мало помогло.
Ремень учил концентрироваться на дыхании. Следить, чтобы воздух проходил сквозь тело. Учил, что страх рождается из мысли. А ведь важно лишь то, что ты видишь, а не то, что ты можешь увидеть. То, что происходит, а не то, что может произойти. Я сосредотачивался на дыхании и гасил мысли, в которых бился страх. Есть только сердце, мышцы и легкие.
Внутреннее пространство башни было большим, мрачным и круглым, словно перевернутая вверх дном миска, – но увенчанная шпилем. Оно вздымалось к небу, а мы стояли словно внутри огромной печи. Я взглянул и увидел у вершины крохотный кружок темнеющего неба – и тотчас попытался избавиться от мысли, что вижу его в последний раз.
Зал напоминал мрачную пещеру, освещенную лишь снопом света, падающим сквозь круглое окошко в стене башни – и тот пронизывал ее как копье, падая на неясный памятник из черного камня на дне башни. Круглая галерея, на которую мы вышли, была самой большой, но и над и под нами я видел их еще несколько. Со дна то поднимался, то спадал шум, наполняя помещение, словно густая жидкость. Казалось, что из моих ушей и глаз вот-вот польется кровь. Это было будто рык слона или жужжанье огромных, с вола, пчел в пустом дереве. Я уже встречал в своей жизни вещи, которые, чтобы их уразуметь, требовалось пережить, но о них было невозможно рассказать словами. И я знал, что этот звук никогда не забуду.
С темного дна пещеры шел влажный, подземный холод с привкусом трупного запаха. Этот смрад было невозможно ни с чем спутать, хоть он и не был слишком сильным.
Столп света делался все краснее. Отверстие было выполнено так, чтобы ловить свет заката и направлять его прямо на памятник. Кажется, была это большая фигура сидящей женщины, но я не мог различить точно. Отсветы ложились на нее кровавыми пятнами.
Мы не могли сбежать дорогой, которой пришли, потому что Врата Тайн за нами заперли. А потому придется пробираться темными коридорами на четвереньках и на ощупь. Двигаться, готовясь свалить любого, кто встанет на пути. Через минуту-другую начнется некий ритуал. Ритуал, в котором нам придется принимать участие, не зная, что нам до́лжно во время него делать. Что хуже, это могли оказаться вещи, которых никто из людей не должен бы совершать. Мы должны накормить кровью статую? Что еще нужно сделать, чтобы выжить и выполнить последний приказ моего отца?
Сноп света покраснел и угас, и установилась внезапная тишина.
И мрак.
А потом загорелись круги ламп на галереях. Я увидел, как толкутся во тьме фигуры в свободных одеждах с капюшонами, едва заметные во тьме.
Я видел их на галереях и там, внизу, на дне пещеры.
Адское гудение раздалось вновь, но уже тише и ниже. Мне казалось, оно и тоскливое, и зловещее. Мрачная, дрожащая бессловесная песнь, наполняющая печалью и отчаянием. Как если бы она отравляла самоё душу.
На дне пещеры загорелось масло в трех огромных мисках, в каждой без труда можно было целиком поджарить барана.
Скульптура была огромной, и только сейчас я разглядел ее в подробностях. Никогда ранее я не видел изображений Подземной Матери. Видел лишь ее воплощение, что звалось Госпожой Страды. Или, возможно, то была ее дочь. Но Подземная уродиной не казалась. Огромная коленопреклоненная женщина с ласковым, улыбающимся лицом, волосами из цветов, веток и плодов. Между ее ногами дремал подземный мрак. На вытянутых руках она держала кувшин и плоды дурры, словно хотела вручить их своим детям. Та, из которой все вышло и в которую все вернется. Госпожа Урожая. Жизнедавица и Мать.
Трубы – если это были трубы, – смолкли.
А потом я увидел огоньки. Два ряда дрожащих язычков в ладонях фигур в капюшонах, которые вышли на дно пещеры из скрытых дверей и полукругом встали напротив статуи.
Я услышал песнь. Ласковую, пронзительную песнь об успокоении в объятиях матери. О справедливом сердце той, кто заботится о своих детях. Песнь, выводимую высокими голосами, столь прекрасную, что я ощутил, как слезятся мои глаза. От ласковых голосов девиц или детей у меня перехватило горло. Я ощутил себя уставшим, одиноким и обиженным. Жаждал покоя и ласки, тех, о каких пелось. Затосковал об ином мире, в котором нет необходимости ни за что сражаться, в котором ни с кем ничего не случается, но все получают из справедливых рук матери. Тепло и ласково, словно в моем детстве, проведенном в Доме Киновари, где не существует войны, крови и пыли.
Ведущий нас жрец потряс за плечо Бруса.
– Время, – сказал.
Я неохотно двинулся вперед. Мне ни за что не хотелось прекращать слушать.
Круг поющих одновременно склонился, поставив лампадки у своих ног, а потом одним движением отступил, расстегивая плащи, что стекли на землю. Я увидел маленькие фигурки, груди, безволосые лона. Увидел деликатный рисунок спиралей и кругов на их телах и свесился через каменную балюстраду. Но это продолжалось лишь миг.
– Пора! – рявкнул жрец еще раз и дернул меня за рукав.
Он повел нас вниз по отвесной каменной лестнице, где в нишах таился свет ламп. Я уже не боялся. Подумал, что мы спускаемся на дно пещеры, туда, где стоят девицы, и откуда все еще разносилась сладкая песнь. Я был наполовину без сознания и – уж не знаю, отчего, – теперь мне казалось, что мы справимся.
Помещение, в котором мы наконец оказались, от пещеры отделял только ряд колонн, испещренных умелым растительным орнаментом. Девицы издали мелодичный оклик, поднимая руки, а после провернулись вокруг себя.
Я остолбенел.
Показалось, что зрение меня подводит, что в мигающем свете, благоуханном дыму и в пятнах тени я приметил у некоторых танцовщиц мужские члены. Небольшие, безволосые и странные – но над ними были груди, подпрыгивающие в такт танцевальным движениям.
– Быстрее! – снова рявкнул проводник.
Колонны и скалы покрывали узоры. Цветы, ветки и плоды, переплетенные друг с другом. Вот только их не высекло долото каменщика.
Это были кости.
Черепа, ребра, челюсти и позвонки, купно с костями рук и ног, выложенные так, что их было непросто различить. Виделись мастерски исполненные листья, кувшинки, лозы и плоды. До того момента, как я различил первый череп. Потом я разглядел и остальное.
Везде вокруг меня.
Песнь продолжала течь. Успокаивающая и прелестная.
Брус и жрец встали над каменным столом, на котором лежали в ряд кривые базальтовые ножи. Гладкие и поблескивающие, словно когти какой-то огромной твари, с резными костяными рукоятями.
– Быстрая милость, – проворчал жрец, словно о чем-то вспомнив. – Она нам понадобится, иначе не удастся закончить и до ночи.
Он положил на стол клевец. Оружие, подобное молоту на длинной рукояти, но с шипом вместо ударной части. Шип вырезали из такого же базальта, что и ножи. Строгого, твердого и поблескивающего, будто черное стекло.
Скрежет цепей и железа я услышал несмотря на песню, продолжавшую танцевать в воздухе.
Поднялась кованная из толстых прутьев решетка, что закрывала отверстие в стене рядом с нашей нишей.
И я увидел их.
Нагих мужчин, сбитых в тесную кучку, с поспешно и грубо обритыми головами – точно так же, как у меня с Брусом. Они стояли длинными рядами, зажатые между стенами, и могли идти только вперед, всякий – прижимаясь к спине предыдущего, за решетку, узким проходом, между двумя каменными стенами, что вели на середину пещеры.
Я видел, как они трясутся, кто-то что-то монотонно бормотал, кто-то плакал, кто-то громко и судорожно дышал. Одни мужчины, и всего одна-две женщины между ними. В тесноте, как буйволы в ограде, с большими, широко распахнутыми глазами. Старые, молодые, некоторые моложе меня.
Я услышал тонкий детский голос, который выводил тихонько:
– Нет… Еще нет… Еще немного… Прошу… Еще чуть-чуть… – и я превратился в лед.
Взглянул на Бруса, но увидел только собственное отражение в зеркальной маске.
Он стоял неподвижно и даже не вздрогнул.
Я взглянул на его руку, высунувшуюся из рукава. Хотел убедиться, что она будет грязной и жилистой – или окажется изящной и разрисованной спиралями.
Они были сходного роста. Не ошибся ли я?
Я взглянул на железный крученый прут с посаженным на конце базальтовым зубом. Сумею ли я его схватить?
«Быстрая милость».
Через миг ее тебе дадут.
Брус продолжал стоять неподвижно. Намеревался ли он что-то делать в надежде, что сообразит, как поступать? А потом – убить тех несчастных, только бы избавить своего подопечного от проблем?
