Эдуард Овечкин
Акулы из стали. 5 в 1
Костыль
Нашего нового физрука мы сразу прозвали Кощей. Ну как прозвали, назвали, в общем-то, потому как если бы с него снять военную форму, повесить корону на уши и мантию на плечи, то сразу же можно было начинать креститься и приговаривать «свят, свят, свят» от живого воплощения детских кошмаров в натуральную величину. Правда, прозвище это продержалось довольно недолго и было впоследствии заменено на более уважительное и точное Костыль.
Иван Дмитриевич был отставным майором воздушно-десантных войск. Отслужив от звонка до звонка в Афганистане, после долгих мытарств и невозможности усидеть в мирном болоте штабной жизни советских войск, демобилизовался и какими-то неведомыми путями попал в наше училище на кафедру физподготовки. Был он невероятно худ, жилист и немногословен, разговаривал с ударением на «г» (не гэкал, а именно ставил ударение на «г»), курил только «Беломор» и всё время прятал папироску в кулаке, чтоб не светить огоньком. В любую летнюю жару одет он был в наглухо закрытую одежду от кадыка и до колен, а ниже колен он почти всегда ходил в сапогах. Особенно когда бегал с нами кроссы.
– Ну что, салабоны, сегодня побегим три километра! – заявил он на первом нашем занятии, после того как его представил начальник кафедры.
На улице бушевал май месяц, мы заканчивали третий курс и стояли на стадионе в хромовых ботинках и состоянии перманентного ожидания летних каникул.
– А чего вы в сапогах-то, если бегать? – не выдержал кто-то из строя.
– Фору вам даю, чтоб не так горько плакали! – И Кощей (а тогда мы называли его именно так) прикурил «беломорину».
А у нас тридцать процентов минимум были отличные бегуны – пловцы, биатлонисты, легкоатлеты, но вслух смеяться не стали над этими ста семьюдесятью шестью сантиметрами бахвальства с лысеющей головой и седыми кустиками над ушами. Мы же уже были взрослые двадцатилетние мужики и знали толк в закрытых вовремя ртах.
– Хто меня обгонит, того освобождаю от физкультуры на год! На исходную! – скомандовал Кощей. – Погодьте, сейчас прикурю.
Пробежав три километра по плюс двадцати пяти градусам Цельсия в сапогах, он успел выкурить две «беломорины», и ближайший к нему курсант отстал метров на пятьдесят. При этом он даже не вспотел. Мы валялись на траве, пытаясь унять рвущиеся из груди лёгкие, а он матерился на спички, которые ломались, шипели, не хотели зажигаться и прикуривать ему папироску.
– Что, дамочки, на турнички? – подмигнул сквозь сизый дым Кощей, и мы поплелись на спортгородок. Прыгнув на турник и переместив папиросу в уголок рта, Кощей сделал уголок и, крикнув: «Считайте, салаги!», начал вертеть подъём с переворотом, держа при этом «уголок». В сапогах. Лично я досчитал до тридцати семи, а потом плюнул и ушёл в кусты есть шелковицу. Ну, блядь, ну нельзя же так людей унижать!
После этого показательного глумления над нашими мыслями о нашей хорошей физподготовке мы прозвали его Костылём, имея в виду эти г-образные гвозди, которые забивают в рельсы. Тут тебе и буква «г», и крепость, а Кощей облезет от почёта, чтоб именем его чахлого организма таких терминаторов называли.
– Ну чё, скумбрии, как прозвали-то меня? Кощеем небось, особо и не парились фантазию включать?
– Костыль! – ответили мы ему.
Не, ну а что, всё равно же узнает.
Костыль прикурил и сощурился в небо. Походил вдоль строя, заложив руки за спину и пуская колечки сизого дыма в небо.
– Бля, – повернулся Костыль к строю. – А молодцы ведь! Как придумали-то, а? Мне нравится, ёптыть! На костыль ведь опираются, и всё вот это вот!
– Не, мы в смысле, который в рельсы забивают!
– Не, ну дык это ещё почётнее! Не ожидал от вас, не ожидал!
– Ну мы ж не десантники! – пискнул кто-то из строя.
– Чо сказал, на? Ладно, прощаю, порадовали потому что! И всем там передайте, что костыль я! Ну, который в рельсы! А то меня всю жизнь солдаты Кощеем зовут. Тошнит, бля, уже!
За доставленную радость Костыль повёл нас на пляж купаться вместо физкультурной пары. Правда, бегом в оба конца по пять километров, но это уже детали, я считаю.
Жил он один в служебной квартире прямо за забором училища, жена его, которая жила уже с другим мужем и где-то далеко, привозила ему их сынишку в начале сентября, когда они с новым мужем отправлялись на курорт. Офицеры кафедры физподготовки молча разбирали его занятия себе и выгоняли Ивана Дмитриевича в неофициальный отпуск. Они же были офицерами. И управлялось дерзкое и склонное к вольностям курсантское стадо простой фразой:
– К Ивану Дмитриевичу приехал сын погостить, мне с вами тут некогда, но чтоб, блядь, как мыши сидели, не дай чёрт кому-то залететь и Ивана Дмитриевича подвести!
Но угрозы, в данном случае, были излишни, я вам так скажу. Не зная, в большинстве своём, что такое дети, семья и ответственность, мы не стали бы подводить Костыля, даже если бы он просто ушёл в запой, от той силы уважения к его прошлым боевым заслугам. Когда он разделся на пляже первый раз, мы даже не сразу поверили в то, что увидели. Его сухие мышцы были так иссечены шрамами, дырками и ожогами, что тело его без одежды приобретало какую-то причудливую сюрреалистичность.
– Чё пялитесь? – подмигнул нам Костыль. – Мужика красивого не видали никогда? Вон на тёлок пяльтесь, они хоть с сиськами!
И при этом он покраснел. Было ли ему неудобно за свою внешнюю уродливость или он просто стеснялся столь пристального внимания, я не знаю. Но было как-то дико, понимаете, что этот человек стесняется того, как выглядит.
Он приходил с сынишкой гулять в училище почти каждый день. Те, кто бывал в Севастополе, знают, что сентябрь там – самая золотая пора. Да и училище у нас было очень красивым – с аллеями, мраморными колоннами, каменными стенами. При этом занимало огромную территорию – гуляй, сколько душе влезет. И Костыль с сыном гулял. Он преображался в эти моменты почти до неузнаваемости – становился выше, как-то крупнее, что ли. И с его лица, обычно хмурого, не сходила лучезарная улыбка. Завидев их издалека, мы подбирали животы, переставали косолапить и переходили на строевой шаг, выпячивая грудь.
– Здравия желаем, Иван Дмитриевич! – радостно и торжественно отдавали мы честь, хотя Костыль был в гражданской форме, да и вообще в запасе. Но нам, на каком-то животном, неосознанном уровне казалось, что от этого нашего простого, но искреннего представления Костыль в глазах сына будет выглядеть как-то значительнее. Это я сейчас так думаю, когда анализирую, а тогда мы просто задирали вверх подбородки и прикладывали к выгоревшим пилоткам выгнутые наружу, по военно-морской моде, ладони.
– Здорово, сынки! – радостно протягивал нам свою ладонь Костыль, и сынишка его тоже тянул свою маленькую ладошку, и мы бережно, но крепко сжимали её, стараясь не улыбаться от этих восторженных детских глазок. Пусть же знает, что моряки – это суровые, как гранитные камни, люди, которых не растрогать голубыми детскими глазёнками, но папу его мы вон как уважаем и даже немного кланяемся при рукопожатии. Сынишке этому сейчас лет тридцать уже, и наверняка он не помнит этих моментов, но, надеюсь, что неосознанно всё-таки знает, что отец его был крайне уважаемым человеком.
Когда Костыль вёз нас на практику на Севера, такой случай произошёл с ним в аэропорту: его не хотели пропускать на борт самолёта. Прошёл он через рамку – звенит. Вывернул карманы, прошёл – звенит, разделся до майки и спортивных штанов, прошёл – звенит.
– Да что такое-то! – удивляются работники аэропорта.
– Стальные мышцы и железные нервы! – И Костыль демонстрировал крайне ответственным работникам аэропорта свой маленький, но идеально круглый бицепс, при этом радостно подмигивая нам.
Работники не оценили юмора и вызвали своего старшего. Он даже с погонами какими-то был, строгий, огромный, как шкаф, и хмурый.
Старший посмотрел на полуголого Костыля:
– Афган?
– Ну.
– Осколок?
– Четыре.
– Не обидишься, я тебе бутылочку виски принесу сейчас. Возьмёшь?
– Не обижусь. Неси.
Вот вы не были свидетелями этого диалога между двумя такими разными внешне мужчинами: один огромный, в новой форме, и второй – маленький и в трениках, и наверняка не можете понять сейчас из нескольких этих слов того чувства молчаливого уважения, которое буквально повисло, как облако, над ними обоими.
– Ну чё, шпроты, виски-то пробовали когда? – спросил нас уже в самолёте Костыль.
– Откудова? Только в кино видели!
– Ну попробуем, как до места доберёмся, так уж и быть!
– Может, это… Сейчас прямо?
– В самолёте? Да ты, Вася, совсем охренел, как я погляжу! Дисциплина и уважение к правилам! Запомни, алкаш! А на Севере, под краба-то! Эх!
«Под краба?» – подумал тогда я. «Клюкнул, что ли, уже майор-то наш?» Я же из Белоруссии был, понимаете, ну где я краба-то видел камчатского? А в Севастополе, когда мы ловили крабика размером с ладошку, то орали: «Бля-я-а! Какой здоро-о-овый!» А тут: «Крабом закусим!» Ну-ну.
Потом, когда мы ехали в кунге в расположение базы, я впервые увидел, как мальчик лет четырнадцати несёт краба. Вернее, сразу было не совсем понятно, кто кого несёт – то ли мальчик краба, то ли краб мальчика. Передние лапы краба лежали у мальчика на плече, а задние волочились по земле, чертя в придорожной пыли кардиограмму затухающего крабьего сердца.
– Э! – крикнул кто-то. – Так мальчику помочь, может, надо! На него вон напал кто-то!
– Ну да, – буркнул сопровождающий нас мичман. – Один-то он его не съест, конечно.
И, опять же, вот про кого он сейчас сказал? Про мальчика или про краба?
Краба нам подогнали подводники дня через три. Тогда мы и решили устроить дегустацию божественного напитка.
– Вы что это – пить в расположении части собираетесь? – даже присел от неожиданности старпом экипажа.
– Ой, тащ майор, да что тут пить! Бутылка на восемь человек! Так, под краба, а то пацаны ни того, ни другого не пробовали! – убеждал его Костыль.
– Я не майор! Я – капитан третьего ранга!
– Ну так тем более!
– Ну ладно. Ну только это…
– Ну само собой!
Краба мы варили в ведре в два захода. Сначала сварили одну половину, потом – другую. Нас так местные научили. Вывалили эту тушу на стол прямо и понимаем, что и приборы-то поставить некуда! В смысле алюминиевые кружки и миски. Как-то разместились. Набулькали себе виски по кружкам и сидим, смотрим на краба.
– Ну чё сидим? Молитвы читаем, что ли? – не понял Костыль.
– Дык а как его есть-то?
– Я ртом буду, а вы – как хотите!
Ну тут, как в любом деле, главное что? Правильно – начать. Съели, высосали и панцирь изнутри облизали. Правда, оказалось, что пальцы и губы мы себе искололи знатно, по неопытности.
А ещё однажды у Костыля зашевелился один из осколков, и его положили в военно-морской госпиталь спасать от смерти.
– Какое увольнение? – удивился командир, когда мы пришли к нему проситься проведать Костыля. – Оргпериод же!
А оргпериоды в училище любили объявлять налево и направо, по любому поводу. Тогда тоже был какой-то.
– Ну мы это… Ивана Дмитриевича проведать! Ну тащ командир!
– Дело-то нужное, да, – командир пожевал свою бороду, посмотрел в окно. – Слушайте, ну вот вы в самоходы когда бегаете, ничего же не боитесь?
– Боимся, как это!
– А чего боитесь?
– Ну как чего? Старшину роты, вас, начальника факультета и так далее, по восходящей!
– Ну так вот. Старшину и меня можете не бояться сегодня. Если вы понимаете намёки, конечно.
– Не, не, не! Не понимаем совсем! – ответили мы и, собрав делегацию из пяти наиболее представительных кандидатов, убежали в самоход. Чтоб не идти с пустыми руками, по пути вломились в какой-то сад и надрали там пакет алычи.
– Вы чё, медузы, алычи мне ворованной принесли? – смеялся Костыль.
– Да не, вы чё! На рынке купили!
– А чего она с листьями и ветками тогда!
– Мужик, сука, который продавал, обманул нас, значит!
– «Мужик», ага! Небось вот с такими усами рыжими и родинкой на левой щеке?
– Бля, откуда вы знаете?
– А это кто такие? – строго спросил полковник медицинской службы, который вошёл в палату в этот момент всеобщего веселья.
– А это курсанты мои! Вот проведать меня пришли, видите, алычи мне принесли! С рынка.
– Это из Голландии, в которой оргпериод объявлен? Ой, да ладно, не краснейте так. Долго не сидите, у нас процедуры сейчас начинаются.
А вообще, Костыль разговаривал мало и неохотно. Самую большую речь его мы услышали, когда уезжали из Украины в Россию. Он решил остаться, так как сынишка его жил в Киеве, а как дальше будут разворачиваться отношения двух стран, тогда никто не мог предвидеть, конечно. Нам даже было как-то неудобно, что он как будто извиняется перед нами, что мы вот такие герои, присягу менять не стали, хотя он-то свою, к тому времени, отслужил уже за пятерых. Да и мы, в общем, не придавали этой канители такого большого значения, как взрослые дядьки в высоких кабинетах. Часть наших друзей ехала с нами, часть – оставалась здесь, но это не являлось для нас поводом терять свою дружбу и ставить выше неё какие-то непонятные политические дрязги. Главное же что? Правильно – попасть на флот, ходить там на абордаж с палашами наперевес и топорами в зубах, есть мясо осьминога или подошвы кирзовых сапог, если совсем не повезло, но уж точно не заниматься политикой.
Козёл
Вот скажите мне, знали ли вы до сего момента, что чихнуть с открытыми глазами невозможно? Нет, ну это вот и знали, может быть, а вот то, что если чихнуть с закрытым ртом, то от скачка давления в мозгу погибает несколько тысяч клеток и потом их тельца выводятся с мокротой через нос, – точно не знали! Хотя лично я очень сомневаюсь в достоверности второго высказывания. Сейчас я вам расскажу, откуда в моей голове поселились эти и ещё куча абсолютно бесполезных фактов сомнительного происхождения.
В нашем военно-морском классе учились два Славика: один мой закадычный дружок из Севастополя и другой. Другой был родом из глубины Советского Союза и складом характера обладал неимоверно загадочным. Внешне он был высок, худ, бледен и сутул. А ещё лицо и прическа у него всегда были такие, как будто он только что оторвался от подушки. Характер, в принципе, ожидаемо соответствовал внешности – другой Слава был добрым, улыбчивым, спокойным и неконфликтным. «Тормозом», одним словом, хотя носил такую смешную фамилию, что и кличку ему придумывать не было нужды. Слава со смешной фамилией никогда не принимал участия в массовых спорах «за правду», которые часто вспыхивали на пустом месте от безделья и скуки и моментально перерастали из культурной полемики в ор, крики и махания руками во все стороны – как обычно и бывает в тесных юношеских коллективах, когда мозгов ещё мало, а задора – хоть отбавляй. И вот эти гвалт, базар и вакханалия бушуют вокруг Славы в четырёх измерениях, а Слава сидит, улыбается и что-то в тетрадку свою пишет. Или просто в окно смотрит. То есть абсолютно никакого интереса к установлению истины. Что, конечно, возмущало окружающих философов, и они периодически Славу доставали, понуждая его, чуть не тумаками, к немедленному выкладыванию на стол своих аргументов. А он терпел-терпел, терпел-терпел, а потом отвечал, обычно:
– Знаете, блядь, что?
– Что?!
– Да ничего, блядь!
По первому времени он, конечно, не матерился: из университета ведь чувак был, а это вам не пальцами в ноздрях ковыряться! Целый курс там отучился, да. Когда командир в классе знакомился с нами и, заодно, знакомил нас друг с другом, он аж привстал, когда личное дело Славы открыл:
– Не понял. Тут опечатка, что ли? Тут написано, что ты… Из МГУ?
– Не, не опечатка. Из МГУ.
Тут все начали немедленно соревноваться в том, кто сильнее может выпучить глаза, изображая лицом удивление.
– Прямо вот из МГУ?
– Ну да.
– Из того самого МГУ?
– Ну.
– Что ну?
– Ну, наверное, не совсем из того, про который вы подумали.
Оказалось, что буква «М» в аббревиатуре означала не «Московский», а «Мордовский». Что, конечно, не так впечатляло. Но всё равно мы подумали: «Фигасе, круто – из университета парень!» Так как сами были в основном из средних школ, ну, максимум из техникумов. А ещё мы тогда подумали, что будет теперь у кого списывать высшую математику и прочие, чуждые разумной жизни предметы. Но нет. Не из-за любви к морю пришёл Слава в военно-морское училище, а хуй знает из-за чего вообще он припёрся из Саранска в Севастополь. Учиться он не хотел совсем. И не дурак ведь был, абсолютно. Когда в нём загорался огонёк тяги к знаниям, он за пару часов делал лабораторные, на которые у нас уходили недели. Но огонёк загорался крайне редко, а во всё остальное время в голове Славы крутился сонм абсолютно невероятных и бесполезных фактов о мироустройстве вселенной. Как они попали в его голову и почему захватили его разум – это науке неизвестно. Слава всегда жил как бы здесь, но как бы и не совсем, «на второй программе», так мы это называли. Вот представьте себе, сидит за вечерним чаем в каюте будущая элита военно-морского флота и рассуждает о том, ну когда уже суббота и будут танцы, а Слава выдаёт:
– Швейцария ни с кем не воевала с тысяча пятьсот пятнадцатого года.
И дальше уходит в свой улыбчивый астрал. Или за обедом все начинают дружно бухтеть, что, блядь, как достало уже это гороховое пюре, а он:
– Рёв льва слышен за восемь километров.
Ну вот как приложить льва к гороховому пюре из концентрата в оловянном котелке? Вот как?!
И зачем, скажите на милость, мне знать, что Леонардо да Винчи рисовал губы Моны Лизы двенадцать лет или что хамелеоны никогда не меняют цвет в зависимости от окружения, если мы сейчас обсуждаем, кто и как прикрывает друг друга во время самохода? И, конечно, прикольно, может быть, знать, что дырка (отверстие по-нашему, по-инженерному) в точилке для карандашей называется «патрон» или что в космосе невозможно плакать (ну это и так любой понимает с мало-мальским средним образованием), но как это поможет мне решить вот эту вот матрицу, которая, сука, ну никак не подгоняется к ответу в задачнике!
Привыкли все к этой Славиной странности, конечно, и никого она явно и открыто не раздражала. Но вы же понимаете, что если ты умничаешь постоянно и не к месту в замкнутом коллективе людей, получающих высшее образование, то рано или поздно кто-то да подловит тебя на какой-нибудь мелочи.
– У осьминога прямоугольные зрачки! – объявил как-то Слава, когда мы вшестером сидели на лабораторной по теоретическим основам электротехники и лампочка на другом конце цепи никак не хотела загораться.
– Ну и хули? – встрепенулся Слава, который из Севастополя. – У козы тоже!
И такой, знаете, весь засиял лицом сразу, как, например, если вы играете в карты и у вас на руках одни «пики», а все ходят, как назло, в «бубны» и уже давно догадались, что у вас одни «пики» и пощады ждать уже не приходится, а тут какой-то лошок раз – и зашёл в пики… И все такие: «Ну ты и ло-о-ох!» А вы такой: «Идите к папочке, курочки, папочка вас сейчас щипать начнёт!» И лицом так сияете сразу и плечи расправляете на такую ширину, что и не предполагалась в вашей конституции.
– Да ладно? – удивился Слава из МГУ.
– Шоколадно! – аргументированно ответил ему Слава из Севастополя.
Слово за слово – решили проводить следственный эксперимент, потому как Гугл тогда ещё не изобрели, а в научной библиотеке спрашивать книжку с фотографиями коз как-то никто не решился, несмотря на всю решительность.
Прямо за забором училища ютились несколько лачуг, в которых жили старички и старушки и пасли этих коз регулярно и даже на нашем стадионе. Не каждый день, но раз в неделю точно. Можно было бы и подождать до следующего выпаса, но истина – это вам не Белоснежка: она, лёжа в гробу, ждать вас не будет безмолвно, а свербить между ушей начнёт прямо сразу, как только вы вслух пожелаете её установить в группе из более чем двух человек. Ну и ещё остальные начнут вас подзуживать – какие, мол, вы корсары, если вам даже в козлятник к дедушке вломиться слабо…
«Да кому слабо-то? Вот вообще не слабо ни разу!» – это вы сейчас прослушали увертюру к последующим этим же вечером событиям в двух коротких актах без антракта.
За часик до вечерней поверки сплочённая группа из двух Слав перемахнула через забор, забралась в ближайший козлятник и начала проводить следственные мероприятия. Севастопольский Славик зажимал козла коленями и держал того за рога, хотя козёл особо и не сопротивлялся. Хоть какое-то да развлечение в монотонной козлиной жизни, правильно? Славик из МГУ чиркал зажигалкой перед козлиной мордой, пытаясь заодно открыть тому глаза.
– Вы что, вахлаки, козла моего ебёте? – послышался старческий голос из дверного проёма, и кол так зловеще тукнул об косяк.
Тук.
Неловкую паузу нарушил дуэт запротестовавших Славиков:
– Фу-у-у! Дед! Ну фу-у! Ну ты совсем дурак, что ли, блядь!
– Охуенно девки пляшут, – почесал дед в затылке. – Они, значит, вокруг козла моего в темноте вьются, а дурак – я?
– Ну дед, ну как тебе такое в голову-то твою лысую это вошло-то!
– Не, ну а что мне туда должно было войти, пучеглазые морячки?
– Мы проверяли, прямоугольные у него зрачки или нет! В целях научного эксперимента!
– У козла моего?
– Ну.
– Наука – дело хорошее! Давайте свет, что ли, включим, раз такое дело!
Потом они сидели втроём на крылечке козлятника и курили в ночь.
– Дед, а чего ты нас пучеглазыми морячками назвал?
– Ну так песня же такая есть: «У штурвала пучеглазый морячок».
– Что за песня?
– Бля, пиздец! Наберут детей на флот, а молока не завезут! Откудова вы берётесь такие тёмные-то в вопросах искусства?
– Да, – вздохнул Славик, который из Севастополя, – молока-то неплохо было бы… того.
– Дык нет проблем-то с молоком, – пыхнул дед. – А не могли бы вы старенькому дедушке помощь оказать посильную из благих побуждений?
– Что за нелепый вопрос! Мы ж это, защитники твои и всё такое. Конечно, могли бы!
– Крыша вон у меня в углу просела над сараем. Сам-то я не могу её починить, но покомандовал бы вами – тут на пару часов работы всего.
– Договорились! Но только – завтра, сейчас нам на поверку бежать пора уже! А завтра мы и друзей с собой парочку прихватим!
– Не обманете?
– Де-е-ед! Ну ты чё! Мы ж без пяти минут офицеры!
– Это на втором-то курсе без пяти минут?
– Ну ладно, без пятидесяти пяти! Точно придём!
– Ну смотрите… А то ж я всем расскажу, как вы козла моего…
– Фу таким быть, дед!
– Фу не фу, а крышу-то мне починить больно уж надо!
Следующим вечером мы вчетвером: Слава, Слава, Лёша и я – пришли на отработку к деду. Крышу починили, чё там. Только втроём, от Славы из МГУ пользы и тут не было никакой – лишь улыбался и мешался под ногами. Дедушка потом нам долго молоко носил.
– Насосы! – орал он через забор, когда видел нас на стадионе. – Есть дело! – и махал банкой с молоком.
– Молокососы! – бухтел на нас Костыль.
– А неприлично вслух завидовать, тащ майор! – орали мы ему из-под забора.
– Банку мне не разбейте, осторожнее там! – волновался дед из-за забора.
