Элисон Маклауд
Нежность
Кеннеди же молод, неопытен и «либерален», что, с точки зрения Гувера, означает «аморален». Гувер в неплохих отношениях с его отцом, Джо Кеннеди-старшим, но сын-сенатор – яблочко, упавшее далековато от яблони. «Он даже шляпу никогда не носит, – с ухмылкой говорил Гувер агентам. – Что тут еще сказать?»
Хардинг уже больше года безвылазно торчал в Джоппе, не считая редких командировок, когда какому-нибудь оперативному отделению вдруг требовался фотограф с нужным уровнем допуска. Теперь он нутром чуял: фотография жены сенатора, выходящей со слушания, – это его пропуск на выезд из Джоппы, и другого такого шанса не представится.
Даже высоколобые либералы, засевшие в ЦРУ, не станут связываться с грязной книжонкой Лоуренса. Им плевать, что она про секс и всяческие извращения, но они не могут смотреть сквозь пальцы на то, что эта книга – против капитализма, против материализма, против индустриализации, против войны. Антиамериканская, с какой стороны ни погляди.
Он видел литературный разбор, проделанный в лабе, – ее сотрудники читали все книги, о которых агентам следовало знать. Отчет был составлен на совесть. В нем перечислялась целая куча возмутительных выходок писателя. «Демократия в Америке, – оказывается, заявил он, – совсем не то же самое, что свобода, к которой всегда стремились европейцы. Свобода в Европе – великий бьющийся пульс жизни. А вот демократия в Америке всегда была чем-то направленным против жизни»79. И это только для начала.
О Америка, / Страна заходящего солнца. / Не ты ль могила наших дней?80
В лабе даже раздобыли копию старого досье на Лоуренса из MI5. Оказывается, письма Лоуренса перехватывали давным-давно, в годы Первой мировой, когда его с женой-немкой подозревали в шпионаже на кайзера. Единственной проблемой, согласно отчету, было то, что Дэвид Герберт Лоуренс не поддавался никакому анализу из-за «вопиющей непоследовательности».
В разное время писатель выступал за национализацию промышленности, выплату пенсий всем людям труда и за уничтожение демократии. В письме от 1915 года, обращаясь к леваку-интеллектуалу Бертрану Расселу, он заявил: «Вы должны отринуть всяческую демократию. Не следует верить в „народ“»81. Он агитировал за класс добрых правителей-патрициев и одновременно – за коммунистическое сообщество единомышленников-интеллигентов. А позже, всего три года спустя, выражал опасения, что демократии скоро придет конец.
Писатель сбежал из Англии на ранчо в Нью-Мексико – такого не ожидаешь от хилого британца. Но похоже, он любил широкие просторы и свободу. И в то же время презирал «буржуазные республики с их президентами»82 и проклинал Америку, «Содом и Гоморру индустриального материализма»83.
Хардинг хихикнул. Красиво сказано.
Главным так называемым героем грязной книжонки был человек по имени Меллорс, служивший егерем в богатом имении. Он совсем не верил в доллар84 – довольно странно, учитывая, что жалованье он получал не в долларах и тратил тоже не их. И еще отдает лицемерием, поскольку сам автор, похоже, не брезговал никакой валютой. Согласно рапорту, Лоуренс вечно искал, у кого бы занять денег, и жил прихлебателем за счет друзей. Стукач из MИ5 сообщал: «Как выразился один знакомый Лоуренса, тот не может зайти в деревенский домик или пустую лондонскую квартиру приятеля без того, чтобы обшарить ее оценивающим взглядом».
Под отчетом значились дата и подпись Гувера. Хардинг увидел, что Гувер проигнорировал почти весь документ, только жирно подчеркнул карандашом одно-единственное слово: «коммунистическое».
Хардинг захлопнул крышку унитаза, уселся и уставился на фото, на тайную поклонницу Д. Г. Лоуренса. Она рискует своей красивой шеей ради писаки, что уже тридцать лет как помер.
Хардинг начал прикидывать, что можно выжать из Бюро за эту фотографию. Всего пару недель назад в Бюро страшно радовались, раздобыв фото Джека Кеннеди, выходящего из квартиры Джулии Гудвин, своей специалистки по пиару, в час ночи. Фэбээровцы также знали, что у Гувера есть одно из пятидесяти писем – оригинал, – разосланных квартиросдатчиками мисс Гудвин в редакции крупных газет страны. Сенатор путается с ней уже минимум несколько месяцев, а возможно, и намного дольше. Домовладельцы – Стилы, богобоязненные супруги средних лет – возмущались. Мистер Стил даже предоставил катушки с записью звуков, издаваемых парочкой в постели.
Рассказывали, что Гувер, выбрав удачный момент, лично проинформировал сенатора Кеннеди о «слухах».
Безошибочная стратегия. Даже богатому, хорошо устроенному сенатору можно вставить фитиль.
Конечно, это никакие не слухи. У Гувера в сейфе лежат шесть копий первоначального письма, фото Кеннеди, выходящего с вороватым видом среди ночи из – предположительно – квартиры Гудвин, да еще запись постельных звуков. «Страховые полисы». Так это называли в конторе. Агенту, сделавшему ночной снимок, сразу присвоили звание «ответственный оперативный сотрудник».
Чувак по имени Фрэнклин из Вашингтонского оперативного отделения, зам ООС, заглянул в офис Хардинга в Джоппе пару месяцев назад. Он сказал, что здесь проездом и что знает эти места – у него родня в Монтане. По личному распоряжению директора он следил за Кеннеди всю предыдущую весну и осень, во время кампании перевыборов в сенат – по всему Среднему Западу, от Юты до Айдахо, от Айдахо до Монтаны. Джоппа, епархия Хардинга, была последней точкой маршрута. Сенатор собирался произнести речь на каком-то ужине демократов. Хардингу не показали графики и протоколы спецслужбы, касающиеся этого ужина, хотя он – представитель Бюро в Джоппе и сидит практически через дорогу. Его информировали, что Бюро уже обо всем позаботилось. Оказывается, под «Бюро» в данном случае имелся в виду Фрэнклин.
Усилием воли придушив в себе зависть и злость, Хардинг пододвинул Фрэнклину стул, и они принялись открывать бутылки пива о стальной край письменного стола. Крышечки от бутылок потом попадались в кабинете несколько месяцев.
Фрэнклин тогда заявил, что своими глазами видел ящик с досье на Кеннеди – во всяком случае, один из этих ящиков. На самом деле даже рядовые агенты в большинстве своем знали про «досье Гувера», собранную директором личную коллекцию компромата на правительственных чиновников, конгрессменов и президентов. Знали потому, что каждый агент, стоящий своей должности, мечтал пополнить эту коллекцию. Так зарабатывают повышение. Порадуй Гувера, и дело в шляпе.
С переводом в Джоппу в пятьдесят восьмом году Хардинга понизили в звании: незадолго до того его произвели в управляющие оперативные сотрудники Вашингтонского отделения – после всего лишь десяти лет напряженной работы в Нью-Йоркском. А теперь он старший оперативный сотрудник – звание, предназначенное в основном для агентов старше тридцати пяти, которым не светит высокий чин помощника ответственного оперативного сотрудника, заместителя ответственного оперативного сотрудника и собственно ответственного оперативного сотрудника.
Хардинг только радовался, что он единственный сотрудник отделения в Джоппе и что рядом нет коллег, никто не будет сыпать ему соль на раны.
Фрэнклин, надо отдать ему должное, вел себя дипломатично: не задавал вопросов и не отпускал обычных острот.
После четвертой бутылки пива Фрэнклин сказал: несомненно, досье Кеннеди – одно из тех, что хранится не просто в личном кабинете Гувера, но в ящике-скамеечке под столом у его секретарши. Покидая пост, она каждый раз запирает все двери, какие только можно.
Но Фрэнклину, прежде чем отправить его на просторы Среднего Запада следить за Кеннеди, все же показали досье сенатора. Конечно, Гувер хотел подготовить своего агента, намекнуть, как низко тот должен быть готов опуститься. Хотел соблазнить его прецедентами. Хотел, чтобы Фрэнклин переплюнул своих предшественников, пал еще ниже.
– И как, – спросил Хардинг, – добыл ты что-нибудь?
Фрэнклин пожал плечами:
– Один раз сенатор велел остановить машину на обочине. «Хоба», – думаю. С ним ехала местная королева красоты, его эскорт на торжественный ужин в Айдахо. В смысле, не то чтобы эскорт, но, ты понимаешь, наготове. Я тоже притормозил и съехал на обочину чуть позади них. Притворился, что ищу что-то на карте. Я думал, он сейчас велит водителю выйти из машины минут на десять, полюбоваться видом.
– И?
– Оказалось, девица на ходу углядела оленя в лесу и Кеннеди хотел на него посмотреть.
– Ты повесил микрофон на водителя?
– Нет. На девицу. Но, – он пнул письменный стол, – nyet, полный ноль. Похоже, Кеннеди по правде втюрился в эту самую Джулию Гудвин.
Он тихо присвистнул.
– Совсем не то, на что нацеливался Гувер, но все же… не лишено интереса для Бюро. Скажем так: указывает, что сенатор «влюблен».
Хардинг подался вперед, чтобы получше рассмотреть отпечаток, подвешенный для просушки над ванной. Можно забыть о перипетиях любовной жизни сенатора. Эта фотография его молодой жены – нечто из совершенно иной оперы и, возможно, гораздо ценнее любого нечеткого снимка Кеннеди в дверях секретаршиной квартиры. Скромняжка, католичка, кандидатка в первые леди тайно поддерживает грязную, извращенную книгу.
Случись утечка информации, американцы скорее простят симпатичного президента с приятной внешностью, неравнодушного к хорошеньким девушкам, чем первую леди – любительницу грязных книжонок. Гувер поймет это немедленно.
И еще он поймет, что жена Кеннеди может неведомо для себя сыграть на руку Бюро. Незачем трудиться, рисковать. Она сама подставит ножку мужу. Можно сесть поудобнее, расслабиться и смотреть, как сенатора вышибает из предвыборной гонки его кандидатка в первые леди, тайно рискующая ради скандальной антиамериканской книжки.
Это вполне реально.
Директор Бюро, его помощники и заместители при помощи агентов собрали свыше 400 000 досье на неблагонадежных американцев. Кроме того, каждого сотрудника федеральных учреждений теперь проверяли на возможную нелояльность, отклонения, потенциальный риск. Политики и их семьи тоже были под колпаком. Их расследовали долго и тщательно, как никогда.
Печь для сжигания бумаг в подвале штаб-квартиры ФБР обслуживал человек по имени Иона. Столб дыма от бесконечных документов, просмотренных и сохраненных в памяти старшими чинами ФБР, поднимался высоко над Капитолийским холмом. Иону наняли давным-давно – еще четырнадцатилетним мальчиком – за то, что он не умел читать. И с тех пор он трудился не покладая рук.
Призрак неблагонадежной первой леди – с грязной книжонкой прокоммунистически настроенного писателя, напечатанной ренегатом-издателем, – распалит воображение Гувера.
Молодая супруга сенатора красива, но неброской красотой. На фото ее широко распахнутые глаза были в резком фокусе. Сверкало обручальное кольцо на пальце. Кисти крупные для женщины. Ногти заметно обкусаны. На руке, сжимающей книгу, выступили жилы.
Он пошлет тайные звукозаписи и фото со слушания – особенно Барни Россета и профессора Триллинга, – как велено, директору Нью-Йоркского отделения, замдиректора Бюро. Но этот отпечаток, «образец», отправится прямо в хранилище особых досье в штаб-квартире ФБР, под замок. Хардинг пометит его кодом «ИЮНЬ», относящимся к самому секретному протоколу. И вложит не просто в конверт из коричневой бумаги, под этим конвертом окажется еще один, помеченный «НЕПРИСТОЙНОСТЬ», для централизованного досье непристойности. Так он обойдет помощника директора и экспертов из штаб-квартиры, отправив фото самому Гуверу.
Потому что если он еще на год застрянет в Джоппе, то вышибет себе мозги собственным табельным оружием.
Надежда есть. В прошлом году ответственного оперативного сотрудника, зафиксировавшего всего лишь слух о президенте Эйзенхауэре, произвели в директора отделения – любого в стране, на выбор. Слух гласил, что Айк попытался переспать с женой вашингтонского юриста. Этот юрист внезапно начал фигурировать во всяких федеральных гешефтах, не говоря уже о государственных делах.
Хардинг не мог отвести от нее глаз. Даже после стольких лет занятия фотографией его до сих пор удивляло, что нет двух человек, которые излучали бы свет совершенно одинаково. Хардинг не верил в Бога. Уже не верил. Но физика световой реакции, проступающая на фотобумаге, казалась ему подобием души.
Его мать когда-то «заимствовала» глянцевые журналы из приемных врачей и дантистов, которые убирала. Ребенком он сидел за кухонным столом и часами разглядывал лица, пытаясь понять, как проявляется свет. Молодая супруга сенатора не слепила глаза, как Грейс Келли, и не пылала раскаленным добела жаром Вивьен Ли. Она не была солнечной, как Дорис Дэй, или полночно-знойной, как Элизабет Тейлор. Не светилась, как Монро, и не лучилась, как Катрин Денёв. Жена сенатора была как свеча на всенощной, других слов он подобрать не смог. Огонек свечи в соборе, мерцающий во тьме среди камней и теней.
Ее образ болтался над ванной, окаймленной грязным кольцом. Чего ради сенаторшу занесло в тот день на главпочтамт? Ей хватило мужества явиться на слушание – а это, несомненно, требовало мужества, – но еще она казалась уязвимой, в этих темных, настороженных глазах светилась трудноопределимая беззащитность.
Гувер следил за будущей выборной кампанией, улавливая каждый слух. Руководящим оперативникам был дан бессрочный приказ передавать наверх абсолютно любую информацию на Джека Кеннеди. Хардинг не собирался разочаровывать директора. Не мог себе позволить. Какая другая работа ему светит? Нынче, куда ни плюнь, нужно быть «командным игроком». А вот сотрудники Бюро в этом плане скорее напоминали католическое священство. Бюро любило одиночек. Сотрудника переводили с места на место, чтобы он не пустил корни. Хардинга это устраивало. Он был ущербный и сам это знал. Человек без корней.
В тот день, в прошлом году, когда он вошел в отель «Мейфлауэр», откуда ему было знать, что его ждет Джоппа? Он совершенно не заинтересовался увиденным…
Джоппа когда-то была процветающим городом, но потом пришла в упадок. Теперь сотрудники Бюро именовали это отделение попросту глубинкой или, чаще, глубокой Джоппой. Такая шутка. Послали в Джоппу. Бедняга, его отправили в Джоппу.
Фрэнклин сказал, что досье Кеннеди разбухло от каталожных карточек с информацией о прошлом и настоящем. Там были даже разведданные времен войны, когда Кеннеди служил на флоте. Разведка через замочную скважину, как выразился Фрэнклин. Любимый сорт Гувера, ухмыльнулся он.
Он рассказал, что в сорок втором сенатор Кеннеди, тогда молодой офицер флотской разведки, завел страстный роман с датской журналисткой-социалисткой. Бывшая «мисс Европа», которую короновал сам Морис Шевалье. Оказалось, ее даже пригласили на свадьбу Германа Геринга и там представили шаферу, Адольфу Гитлеру, который впоследствии дал ей три эксклюзивных интервью. В деле были аудиозаписи из «комнаты 132» – усаженного жучками номера в гостинице города Чарльстон в Южной Каролине.
Отчет принесли непосредственно директору. Кеннеди капитально влюбился в прекрасную датчанку, Ингу Арвад, и вдруг решил, что хочет на ней жениться. Несмотря на то, что она была все еще замужем за каким-то кинорежиссером. Еще она почти наверняка шпионила в пользу нацистов, хотя Бюро не смогло раздобыть доказательств. Семья Кеннеди была в ужасе. Кеннеди-старший вместе с Гувером шуровали за кулисами, чтобы перевести Джека по возможности дальше от Южной Каролины. Его перебросили на тихоокеанский фронт, где он и подорвался вместе с патрульным катером.
Сейчас Гувер твердо решил, объединив усилия с несколькими антикатолически настроенными высокопоставленными лицами, закрыть Кеннеди путь в Белый дом. Люди Гувера в СМИ муссировали тему католической угрозы. Как бы ясно Кеннеди ни обозначал свои взгляды на необходимость отделения церкви от государства, журналисты на зарплате у ФБР нагнетали ужасы о президенте, который будет лизать ноги папе римскому.
У Гувера собралась коллекция звукозаписей, на которых Кеннеди, отлично узнаваемый, отчетливо оргазмировал. Начиная с Инги Арвад, предполагаемой нацистки, в сорок втором. И еще 628 страниц заметок плюс аудиозаписи разговоров. Директор Бюро знает Кеннеди, как никто другой. Даже если Бюро не сможет помешать и Кеннеди все же пролезет в Белый дом, он побоится снять Гувера с поста. Кеннеди под колпаком у директора. «Страховые полисы». И все же оба младших Кеннеди презирают Гувера, и он об этом знает. Уже достаточно, чтобы поддержать Никсона и Джонсона.
Но это – Хардинг отцепил фотографию от бельевой веревки – козырная карта, которая, если ею правильно пойти, вышибет Кеннеди из предвыборной гонки еще до старта. Никакому кандидату не простят жену со скандальной репутацией, любительницу непристойности, скрытную махинаторшу, обладательницу неамериканских вкусов. Никто не был выше подозрений, и ФБР вело разъяснительную работу среди населения, призывая его выполнить свой долг.
В обращениях, составленных лично Директором, Бюро призывало граждан Америки внести свой вклад в спасение страны от разврата – подобно тому, как само Бюро только что помогло искоренить половые извращения в рядах госслужащих. Публика должна пылко защищать моральные устои. Она должна подняться на борьбу с потопом безнравственности и поддержать всеамериканский крестовый поход. Всем, кому не безразлична судьба молодого поколения американцев, следует быть начеку и знать о новых методах растления нравов.
Лучшие психиатры и врачи доказали, что порнография – скрытая угроза моральному, умственному и физическому здоровью. «А вы слышали? Одна девочка начиталась дешевых романов и стала проституткой». «А вы знаете? По статистике, чтение бульварных книжонок повышает склонность к изнасилованиям и разбойным нападениям». «А вы знаете? Так называемое „мягкое порно“ совсем не безобидно. Ответственные органы единодушно считают, что существует связь между многими преступлениями сексуального и насильственного характера, с одной стороны, и непристойным чтивом – с другой стороны, особенно среди молодежи».
Хардинг знал все эти песни наизусть.
Он встал, выключил красный свет, повернул выключатель на стене и полюбовался своей… случайной удачей. Само совершенство. Осталось только напечатать. Редакторы газет расхватают этот снимок, стоит Гуверу его предъявить. Здесь всё – и рука, прижимающая книгу к груди, и отчетливо видное название.
Адрес отпечатался у него в памяти, как номер выигрышного лотерейного билета. Штаб-квартира ФБР, внутренняя почта, секретарю директора мисс Хелен Гэнди, для Дж. Э. Г., код: ИЮНЬ, особое хранилище дел: НЕПРИСТОЙНОСТЬ/Дело номер 80-662, шкаф № 9 из 11, секция 8А/ЧИТАТЕЛИ НЕПРИСТОЙНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ.
Жена сенатора, выдающаяся «читательница непристойности», поедет прямо к самому Директору.
Хардинг повернулся к раковине.
Руки жгло огнем.
Изгнанник
i
В 1914 году они собирались в Англию лишь ненадолго – быстренько пожениться летом в Лондоне и наконец-то обрести респектабельность.
Фрида и Лоуренс явились в Кенсингтонское бюро регистрации, прихватив с собой свидетелей – Кэтрин Мэнсфилд и Джека Мёрри. Изгнанник впервые в жизни надел шляпу канотье – собственность неизменно щеголеватого Джека. Фрида облачилась в какой-то костюм, в котором, даже по мнению жениха, выглядела плотнее и солиднее, чем на самом деле.
Потом они сели на автобус и поехали обратно в апартаменты Джека, на торжественный завтрак в садике квартирной хозяйки на заднем дворе. С любительского снимка, сделанного в день свадьбы, смотрят настороженный чисто выбритый юноша в слишком высоком воротничке и чуточку полноватая молодая женщина, уверенная в себе, но не до степени тиранства, хотя челюсть тяжеловата… Невеста была на несколько лет старше жениха…85
Много лет спустя изгнанник «украдет» это фото для описания свадьбы егеря Оливера Меллорса с неприятной женщиной Бертой Кутс, которая, как выяснилось позже, не подходила жениху ни по характеру, ни в постели.
После того как фотография была сделана, Фрида сменила костюм на свободное одеяние а-ля Айседора Дункан, и соседские дети, высунувшись через верх кирпичной стены, глазели на пирующих, как на зверей в зоопарке. В щелях между каменными плитами дворика цвели маки. Кэтрин принесла блюда поджаренного хлеба, меда и вареных яиц. Джек внезапно схватил с бельевой веревки простыню, разодрал пополам и накрыл чумазый от копоти садовый стол. Добрый друг Джека, Дэвид Герберт Лоуренс, теперь женатый человек с надеждами на будущее. В лондонском отделении издательства «Метьюэн и компания» уже готовят к подписанию договор на следующую книгу изгнанника, «Радуга».
Через полгода, на пронзительном ветру январской ночи, изгнанник завидовал им тогдашним, своему собственному счастливому неведению. Блаженный покой в садике за домом, спокойствие того дня разорвалось так же внезапно, как простыня домовладелицы. Не прошло и трех недель, как объявили войну. Их жизни – и его душевный мир – раскололись на «до» и «после».
Границы с Европой и внутри Европы захлопнулись моментально. Информаторы Лоуренса в Лондоне подтвердили, что в Италию возврата нет. Однако он, новоиспеченный глава семейства, не мог себе позволить ничего, кроме Италии. У него за душой едва набралось бы шесть пенсов.
Благодаря помощи друзей супруги вселились в «Треугольник», темный сырой коттедж в Чешеме, Бакингемшир. От безвыходности Лоуренс обратился в благотворительный фонд помощи бедствующим писателям. Получив чек, он отправил письмо, в котором горячо благодарил, но внутренне проклинал скупость руководителей фонда.
Пять месяцев в Чешеме были мрачны, как в могиле. Лоуренс заболел: упадок духа, слабость тела. Он целыми днями сидел у печки, неспособный думать ни о чем, кроме ужасов из ежедневных сводок с фронта, раскачивался взад-вперед – само отчаяние – и медленно распадался на куски.
Когда из-за паводка разлился утиный пруд по соседству, как это часто бывало, коттедж оказался отрезанным от цивилизации (точнее, от ее чешемского подобия). Несмотря на все муки, изгнанник как-то умудрялся царапать пером по бумаге, работая одновременно над книгой о Томасе Гарди и над «Радугой» (название, предложенное Фридой). Но каждая страница давалась чудовищным усилием, и работа шла медленно. Семейная жизнь тоже не ладилась. В иные дни муж и жена презирали друг друга, как никогда раньше.
Потом подвернулась возможность удрать из Чешема. Знакомая писательница Виола Мейнелл предложила им свой маленький домик в имении ее отца в Грейтэме, небольшой деревушке, затерянной среди необитаемых просторов Сассекса. Она сказала, что отец пришлет за Лоуренсом и Фридой семейную машину с шофером.
Если это путь в никуда, думал Лоуренс, пусть так. Все равно у них нет своего места. «Где-нибудь» обычно разочаровывает, а вот «нигде» сулит неисчерпаемые возможности.
Фрида спала рядом в машине, отвесив челюсть. Водитель подался вперед со своего места, вглядываясь в метель. Изгнанник отковырял лед с окна и с усилием опустил стекло. Фрида нахмурилась во сне. Лоуренса не пугало, что в машину врывается снег – он приятно холодил лицо, а горло защищала только что отпущенная борода. Лоуренсу нравилось носить бороду, он гордился, что она так хорошо отросла. Более того, теперь его никто не спутает со всякими там слугами, поскольку их обязывают чисто бриться. Чтобы исключить самую возможность. Он подумал, самодовольно улыбнувшись, что похож на сатира, сбежавшего с римской вазы.
Перспектива Сассекса – холмов, моря – подняла ему настроение. Конечно, это не Итальянская Ривьера, но Сассекс полон неба, ветра, погоды. Жизнь снова двинулась вперед – сквозь январскую ночь, по вдавленным в землю дорогам, прослеживающим пути древних римлян. Нужно пройти сквозь прошлое, чтобы обрести будущее. У меня в душе ужасное недоверие к будущему86. Склоны холмов Даунса уже покрыл глубокий снег, и они светились в темноте, как фосфор.
Совсем недавно между Сассексом и остальной Англией лежала непроходимая местность, называемая Уилд, дикий лес, разделяющий холмы Северного Даунcа и Южного Даунcа. Жители здешних мест последними из всех англичан обратились в христианство, и сегодня ночью некий стихийный дух – даже гневный дух, думал изгнанник, – хотя и спящий, все еще живет в этих темно-сияющих холмах.
Машина рывками продвигалась вперед. Lentissimo[19], lentissimo. У водителя была упрямая крепкая шея и отличная быстрая реакция. Фрида в полусне схватила изгнанника за руку и взмолилась, не открывая глаз:
– Лоренцо, закрой окно! У тебя слабая грудь!
Он не обратил внимания. Снег занес проселочные дороги, ведущие к фермам, и ветер вылепил на каркасе живых изгородей призрачные крепостные стены. Машина проехала мимо стада коров, сгрудившихся у ветролома в чистом поле. Первобытные силуэты под тусклым фонарем луны, подумал он.
Свояк Фриды, флигель-адъютант при дворе кайзера, много лет назад – в эпоху ныне ушедшей невинности, когда цеппелины были всего лишь новым модным видом транспорта для богатых путешественников, – рассказал изгнаннику, что аэростаты, те самые штуки, которые держат надувных монстров в воздухе, делаются из коровьих кишок. На один цеппелин требовалось свыше 250 000 коров. Какое-то непристойное безумие в индустриальных масштабах.
Всего несколько ночей назад два таких цеппелина возникли в небе над восточной Англией и принесли с собой ужас. Они прицельно уничтожали мирных жителей. Утренние газеты сообщили, что одна бомба убила вдову солдата. Четырнадцатилетний мальчик погиб во сне. Сапожника, запиравшего мастерскую, разорвало на куски. А утром дети, идя в школу, увидели безжизненное тело старухи, наполовину свисающее из окна. Сами небеса – царство подсвеченных горним сиянием облаков Констебля и причудливых ангелов Блейка – подверглись вражескому вторжению. Небо Англии обрушилось на землю.
Иногда черный огонь мести с яростным треском разгорался у Лоуренса в душе. Но чаще он думал, что, если уж немцам так хочется отобрать у него какой-нибудь дом, проще уступить, чем с ними драться. А если кто-то другой хочет отстаивать свое жилище, что ж, это Лоуренса не касается.
В сущности, он со своей слабой грудью, скорее всего, никогда не попадет на фронт – разве что начнется мобилизация и станут выгребать последний человеческий мусор. Лоуренс не был пацифистом. Если эта война и возмущала его, то скорее потому, что не была в достаточной степени войной. Слишком много механизмов, слишком много чиновников. Это пародия на войну, на честную драку.
«Знающие люди» утверждали: современная война так ужасна, что попросту не может продлиться дольше нескольких недель. Но конечно, к Рождеству она не кончилась, вопреки многочисленным предсказаниям.
Рождество 1914 года – мишура, огни и музыка. Последний отзвук ушедшей эпохи. Изгнанник воспрянул духом настолько, чтобы готовить угощение – варить, жарить, печь – для разношерстных друзей в сыром, унылом «Треугольнике». Они хлебали кьянти, танцевали, играли в шарады и орали песни. Вокруг царил сплошной хаос. Фрида вслух жаловалась, что ее могут в любой момент арестовать как шпионку и «враждебную иностранку». Мужчины боялись призыва, но в основном молча. Праздник вышел веселый, хоть и с оттенком нереальности.
Экспедиционная армия уже отступила из Монса и Антверпена. Пятьдесят тысяч человек погибли при Ипре. Числа были настолько огромны, что теряли всякий смысл. Человек стал всего лишь деталью, к которой крепился приклад винтовки. Люди были винтиками, заклепками и спицами в механизме; их тела – подстилкой, чтобы лафеты пушек не проскальзывали в грязи.
По семейному преданию Лоуренсов, его прадеда нашли малышом на поле боя у Ватерлоо – растерянный и оглушенный, он блуждал среди моря трупов. Был ли он байстрюком, рожденным от английского солдата? Или мальчиком с бельгийской фермы, заблудившимся в неузнаваемом поле, где вдруг воцарился ад? Как бы то ни было, английские солдаты спасли его (так, во всяком случае, гласила легенда) и отвезли в Бирмингем.
В детские годы Лоуренсу, еще не знавшему судьбы прадеда, на уроках истории в школе, когда проходили битву при Ватерлоо, чудились запахи столетней давности: раскисшая после грозы земля, вороны на трупах, изувеченные лошади, люди-стервятники, вырывающие зубы у мертвых и умирающих. Лоуренс задумывался: может ли бессловесный ужас передаваться по наследству, от отца к сыну, от деда к внуку? Он не знал ответа, но в день, когда объявили войну, его сердце похолодело, как мертвый ком земли.
В конце июля и самом начале августа Лоуренс с четырьмя спутниками шел походом по холмам Вестморленда. Недавно женатый, он радовался жизни. Двое из группы были новые для него люди – такие же туристы, любители странствовать пешком, он познакомился с ними на железнодорожной станции. Третьего, Льюиса, инженера, он слегка знал по Италии. Сюрпризом оказался приятель инженера, Самуил Котелянский по кличке Кот. Отличный собеседник, он постоянно болтал о русской литературе и своих планах по ее переводу на английский.
Карабкаясь по склонам, Кот продемонстрировал умение выть волком: это искусство он отточил в Киеве, чтобы отпугивать бродячих собак, возвращаясь по темноте домой из университета. Выл он отлично, и за это сразу понравился Лоуренсу.
В последний день похода они вдвоем остановились на привал на полпути к вершине. Они поплавали в горном озерце, надергали кувшинок и навертели их себе на шляпы, которые и приподняли, приветствуя девушек, пьющих чай у окна гостиницы на склоне горы. Девушки хохотали до визга, расплескивая чай на блюдца.
Когда путники достигли вершины, начался проливной дождь. Они скорчились под прикрытием низкой каменной стены. Но Лоуренс вдруг подумал: «Да пропади оно все пропадом», содрал с себя промокшую до нитки одежду и помчался сквозь высокие заросли желтого утесника, распевая шлягер из мюзик-холла. Котелянский обозвал его идиотом и тоже разделся. Он радостно орал меланхолические еврейские напевы, и капли дождя отскакивали от живой изгороди его черных волос: «Ранани цадиким цадиким!»[20]
Спустившись с горы в городок, они сперва услышали, а потом и увидели – людской поток на каменном мосту, сколько хватает глаз. Люди валили тысячами, сбившись в неровные кучки. Пока туристы поднимались на гору, а потом спускались, мир рухнул, став собственным отражением в зеркале тьмы. Где я?
Жители Барроу аплодировали и свистели разномастно обмундированным рекрутам, марширующим по булыжной мостовой. В руках новобранцы держали старинные мушкеты, вилы и палки от метел. Бледные, сутулые, узкогрудые: много лет проработали на местном заводе боеприпасов. Теперь они маршируют – точнее, топают кое-как – на огромный завод войны.
Путь к вокзалу был перекрыт. Кругом висели призывные плакаты. КОГО НЕ ХВАТАЕТ НА ФРОНТЕ? ТЕБЯ?87 Кто-то сбил с Лоуренса увенчанную лилиями шляпу. Туристы боялись, что не доберутся до поезда, что их растерзает толпа.