Элизабет Гаскелл
Жены и дочери
Глава 5
Ребячья влюбленность
Причина только что упомянутой перемены намерений мистера Гибсона была следующая. Как уже сказано, он держал у себя учеников, в значительной степени, правда, вопреки своему желанию, но тем не менее они у него были – некие мистер Уинн и мистер Кокс, «юные джентльмены», как их называли в доме, или «юные джентльмены доктора Гибсона», как они были известны в городе. Мистер Уинн был старшим и более умелым, мог время от времени подменить патрона и набирался опыта, посещая бедняков и «хронических». Мистер Гибсон имел обыкновение обсуждать свою практику с мистером Уинном и пытался поощрять его к высказыванию собственных суждений в тщетной надежде на то, что в один прекрасный день мистер Уинн начнет мыслить самостоятельно. Молодой человек был осторожным и медлительным, он никогда не причинил бы пациенту вреда поспешностью, но при этом всегда не поспевал бы за временем. И все же мистер Гибсон помнил, что ему случалось иметь дело с гораздо худшими «юными джентльменами», и, хотя не испытывал большой благодарности судьбе, все же был доволен таким старшим учеником, как мистер Уинн. Мистер Кокс был юнец с ярко-рыжими волосами и румяным лицом, которых очень стыдился. Он был сыном офицера, служившего в Индии, давнего знакомца мистера Гибсона. Майор Кокс в настоящее время находился в гарнизоне с непроизносимым названием в Пенджабе, но год назад он приезжал в Англию и неоднократно выражал удовлетворение по поводу того, что поместил своего единственного отпрыска в ученики к старому приятелю, и, по сути дела, попытался возложить на мистера Гибсона вместе с учительскими еще и попечительские обязанности по отношению к юноше, выдав множество предписаний, которые считал особыми для такого случая, но которые, как не без некоторого раздражения заверил майора мистер Гибсон, соблюдаются во всех случаях и по отношению ко всем ученикам. Но когда бедняга-майор попросил, чтобы его мальчика считали членом семьи и позволили ему проводить вечера в гостиной, а не в приемной при врачебном кабинете, мистер Гибсон ответил решительным отказом:
– Он должен жить так, как все остальные. Я не могу допустить, чтобы в гостиную приносили ступку и пестик и чтобы в комнатах пахло слабительным.
– Значит ли это, что мой мальчик должен сам изготавливать пилюли? – спросил удрученный майор.
– Разумеется. Младшие ученики всегда это делают. Это нетрудная работа. Он сможет утешаться мыслью, что не ему придется их принимать. Будет приготовлять лакричные пастилки и консервировать ягоды шиповника. А по субботам запах тамариндов будет вознаграждать его за всю неделю трудов над пилюлями.
У майора Кокса возникло подозрение, что мистер Гибсон потешается над ним, но, поскольку все главные вопросы были решены, а явственные преимущества – столь значительны, он решил не обращать на это внимания и даже смириться с унизительной необходимостью изготовления пилюль. Все обиды искупило поведение мистера Гибсона, когда пришло время окончательно прощаться. Доктор был немногословен, но его манера выражала искреннее сочувствие, которое нашло дорогу прямо к отцовскому сердцу. Он словно говорил: «Вы доверили мне своего сына, я принимаю на себя всю полноту ответственности».
Мистер Гибсон слишком хорошо знал человеческую натуру, чтобы выделять молодого Кокса какими-либо явными проявлениями фаворитизма, но он не мог время от времени не показывать юноше, что относится к нему с особым интересом как к сыну своего друга. Кроме того, что-то в этом молодом человеке нравилось мистеру Гибсону. Он был порывист и опрометчив, склонен говорить не задумываясь и попадая порой в самую точку, а порой совершая непростительно грубые промахи. Мистер Гибсон не раз говорил ему, что его девизом всегда будет «убей или исцели», на что мистер Кокс как-то ответил, что, по его мнению, это лучший девиз для врача, потому что если он не может вылечить пациента, то самое лучшее – избавить его от страданий, тихо и сразу. Мистер Уинн с удивлением поднял глаза и заметил, что, по его мнению, такое избавление от страданий некоторые люди сочли бы человекоубийством. Мистер Гибсон иронически ответил, что он, со своей стороны, не побоялся бы обвинения в человекоубийстве, но что не годится с такой поспешностью избавляться от выгодных пациентов, и, пока они готовы платить по два шиллинга шесть пенсов за визит врача, он считает своим долгом поддерживать в них жизнь, а вот когда они разорятся – это, конечно, уже совсем другое дело. Мистер Уинн глубоко задумался над его словами. Мистер Кокс только рассмеялся. Наконец мистер Уинн сказал:
– Но ведь вы, сэр, каждое утро, еще до завтрака, посещаете старую Нэнси Грант, и вы заказали для нее это лекарство, сэр, чуть ли не самое дорогое в каталоге Корбина – как же так?
– А вы разве до сих пор не поняли, как человеку трудно жить согласно собственным предписаниям? Вам еще предстоит многому научиться, мистер Уинн, – сказал мистер Гибсон, выходя из приемной.
– Никогда не мог понять хозяина, – тоном глубокого огорчения заметил мистер Уинн. – Что тебе так смешно, Кокси?
– Я подумал, как тебе повезло иметь родителей, которые вложили в твою юную душу высокие моральные принципы. Ты бы перетравил всех нищих, если бы твоя матушка не сказала тебе, что убийство – преступление; ты бы думал, что делаешь так, как тебе сказано, и, представ перед судом, цитировал бы слова старины Гибсона. «С вашего позволения, ваша честь, они не в состоянии были платить за мои визиты, поэтому я последовал правилам медицинской профессии, которым меня обучил мистер Гибсон, великий врач города Холлингфорд, и отравил этих нищих».
– Я терпеть не могу твой издевательский тон.
– А мне он нравится. Если бы не шутки хозяина, не тамаринды, да еще кое-что, о чем я тебе не скажу, давно сбежал бы в Индию. Ненавижу я эти душные городишки, этих больных, этот запах лекарств, эту вонь от таблеток у меня на руках – тьфу!
Раз в середине дня, по какой-то причине, мистер Гибсон заехал домой, когда его не ждали. Он проходил прихожую, войдя через садовую калитку (сад сообщался с конюшенным двором, где он оставил лошадь), когда дверь кухни отворилась и в холл поспешно вышла кухонная девушка, самая младшая из домашней прислуги; держа в руке какую-то записку, она направилась было к лестнице, но при виде господина вздрогнула и повернула назад, словно пытаясь спрятаться в кухне. Если бы не это виноватое движение, мистер Гибсон, никогда не отличавшийся подозрительностью, не обратил бы на нее никакого внимания. Теперь же он стремительно шагнул вперед, открыл кухонную дверь и позвал: «Бетайя!» – так резко, что она не замедлила подойти.
– Дай мне эту записку, – сказал он.
– Это для мисс Молли, – пролепетала девушка.
– Дай ее мне, – повторил он еще повелительнее, чем прежде.
– Он сказал мне, чтобы я отдала ей в собственные руки, и я пообещала.
– Кухарка, пойдите и отыщите мисс Молли. Скажите, чтобы она пришла сюда сейчас же.
Он не спускал глаз с Бетайи. Пытаться убежать нечего было и думать. Она могла бы бросить записку в огонь, но на это ей не хватало присутствия духа. Девушка стояла не двигаясь и только отводила глаза в сторону, чтобы не встречаться взглядом с хозяином.
– Молли, дорогая.
– Папа, я не знала, что ты дома, – сказала невинная, недоумевающая Молли.
– Бетайя, исполни свое обещание. Вот мисс Молли, отдай ей записку.
– Ей-богу, мисс, я ничего не могла поделать.
Молли взяла записку, но прежде, чем успела развернуть ее, отец сказал:
– Довольно, дорогая, – тебе не надо ее читать. Дай ее мне. Скажи тем, кто тебя послал, Бетайя, что все письма для мисс Молли должны проходить через мои руки. А ты ступай, гусенок, возвращайся к своим делам.
– Папа, я обязательно заставлю тебя сказать, кто мне написал.
– Потом поглядим.
С некоторой неохотой и неудовлетворенным любопытством она отправилась наверх, к мисс Эйр, которая все еще оставалась ее дневной компаньонкой, хотя теперь уже не гувернанткой.
Мистер Гибсон свернул в пустую столовую, закрыл за собой дверь, сломал печать на записке и начал читать. Это было пылкое любовное послание от мистера Кокса, который объявлял, что не в силах более видеть ее день за днем и не сказать ей о страсти, которую она ему внушает, – «страсти навек», как он выразился, что заставило мистера Гибсона, читая, тихо рассмеяться. Не посмотрит ли она на него с добротой? Не подумает ли она о нем, который думает только о ней? И так далее, с очень уместной примесью страстных комплиментов ее красоте. Она не бледная – она светящаяся, ее глаза – путеводные звезды, ее ямочки – следы купидонова пальца и т. д.
Мистер Гибсон кончил читать и задумался. «Кто бы мог предположить, что этот юнец так поэтичен? Ну да, конечно же, в приемной на полке стоит Шекспир. Заберу его оттуда, а вместо него поставлю Джонсонов словарь. Должен сказать, одно утешение – ее несомненная полнейшая невинность, даже, можно сказать, невежество; совершенно очевидно, что это его первое „любовное признание“, как он его называет. Но как же неприятно, что у нее так рано появились воздыхатели! Ведь ей всего семнадцать. Да и семнадцати еще нет – до июля. Шестнадцать и три четверти. Да она же совсем дитя! Правда… бедной Джинни и столько не было, а как я любил ее!» Жену мистера Гибсона звали Мэри – так что он вспомнил, очевидно, кого-то другого. Его мысли вернулись к былым дням, хотя он продолжал держать в руке развернутое письмо. Вскоре взгляд его снова упал на послание, и мысли обратились к настоящему. «Я не буду с ним слишком строг. Только намекну – он достаточно сообразителен, чтобы понять. Бедняга! Если я его выгоню – что, конечно, было бы самым мудрым решением, – ему ведь, пожалуй, некуда будет деваться».
После еще некоторого размышления на ту же тему мистер Гибсон сел за письменный стол и вывел на листе бумаги следующую формулу: «Мастеру Коксу».
(«„Мастер“[15], конечно, заденет его за живое», – сказал про себя мистер Гибсон, написав это слово.)
R. Verecundiae oz. 1
Fidelitatis Domesticae oz. 1
Reticentiae gr. 3
М. Capiat hane docim ter die in aqua pura[16].
Р. Гибсон, врач.
Мистер Гибсон улыбнулся немного печально, перечитывая эти слова. «Бедняжка Джинни», – произнес он вслух. Потом он выбрал конверт, вложил в него пылкое послание и вышеприведенный рецепт, запечатал своим перстнем с печаткой, на которой были буквы «R» и «G» в старинном начертании, и помедлил над обозначением адресата.
«Ему не понравится обращение „мастер Кокс“ на конверте. Не надо причинять излишнее унижение». Поэтому конверт был адресован «Эдуарду Коксу, эсквайру».
Затем мистер Гибсон обратился к тому делу, ради которого вернулся домой так своевременно и неожиданно, а покончив с ним, прошел через сад к конюшне и, садясь на лошадь, сказал конюху:
– А кстати. Вот письмо для мистера Кокса. Не передавайте его через женщин, отнесите сами к двери приемной. Сделайте это прямо сейчас.
Слегка улыбаясь, он выехал за ворота, но улыбка исчезла, как только он оказался в безлюдном лабиринте тихих улочек. Он поехал медленнее и задумался. Очень неудобно, что девочка растет и взрослеет без матери, в одном доме с двумя молодыми людьми, даже если они встречаются лишь за столом и общение их ограничивается фразами вроде: «Можно предложить вам картофеля?» – или, как упорно предпочитал говорить мистер Уинн: «Позволите ли порекомендовать вам картофель?» – с каждым днем вызывая у мистера Гибсона все большее раздражение. Однако мистер Кокс, виновник нынешнего происшествия, должен был оставаться в семье мистера Гибсона в качестве ученика еще три года. Он станет последним. Но надо еще как-то дождаться, когда они кончатся, эти три года. А если его глупая, страстная, ребячья влюбленность продлится – что тогда делать? Рано или поздно Молли ее заметит. Обдумывать все непредсказуемые подробности дела было так неприятно, что мистер Гибсон решил усилием воли выбросить эту тему из головы. Он пустил лошадь галопом и обнаружил, что тряская езда по улочкам, мощенным булыжниками, расшатанными за столетие, – лучшее средство для здоровья духа, если не костей. В этот день он сделал множество визитов и вернулся домой, уверенный, что худшее позади и что мистер Кокс принял к сведению намек, заключенный в рецепте. Теперь все, что оставалось сделать, – это найти подходящее место для несчастной Бетайи, которая проявила такую отважную готовность к интригам. Но мистер Гибсон, похоже, недооценил трудностей предприятия.
Обыкновенно молодые люди приходили к семейному чаю в столовую, выпивали по две чашки, жевали хлеб и гренки, а затем исчезали. В этот вечер мистер Гибсон украдкой поглядывал из-под длинных ресниц на их лица, стараясь, против своего обыкновения, сохранять непринужденный тон и поддерживать оживленную беседу на общие темы. Он видел, что мистер Уинн с трудом удерживается от смеха, а лицо и рыжие волосы мистера Кокса пылают яростнее обыкновенного, и весь его вид и поведение выдают возмущение и негодование.
«Ах вот, значит, как», – подумал мистер Гибсон и изготовился к бою. Он не последовал за Молли и мисс Эйр в гостиную, как обычно, а оставался сидеть, делая вид, что читает газету, пока Бетайя, лицо которой распухло от слез, убирала со стола с видом горестным и оскорбленным. Не прошло и пяти минут, как раздался ожидаемый стук в дверь.
– Могу я поговорить с вами, сэр? – спросил невидимый за дверью мистер Кокс.
– Разумеется. Входите, мистер Кокс. Я как раз хотел побеседовать с вами об этом каталоге Корбина. Садитесь, прошу вас.
– Я совсем не об этом, сэр, хотел… желал… Нет, спасибо, я предпочитаю стоять. – И он остался стоять, всем своим видом выражая оскорбленное достоинство. – Я по поводу письма, сэр, – этого письма с оскорбительным предписанием, сэр.
– Оскорбительным предписанием? Меня удивляет подобное слово в применении к любому моему предписанию, хотя, разумеется, пациенты порой бывают оскорблены, когда им сообщают об истинной природе их недуга, а могут счесть оскорбительным и прописанное им лекарство.
– Я не просил вас прописывать мне лекарство.
– Вот как? Тогда, значит, вы – тот самый мастер Кокс, который послал через Бетайю записку? К вашему сведению, это стоило ей места. Вдобавок это очень глупое письмо.
– Такое поведение недостойно джентльмена, сэр, – вы перехватили письмо, вскрыли его и прочли слова, не для вас предназначенные.
– Безусловно, не для меня! – согласился мистер Гибсон, и по его лицу промелькнула легкая улыбка, не замеченная негодующим мистером Коксом. – Когда-то, помню, считалось, что я весьма недурен собой, и смею сказать, я был не меньшим фатом, чем всякий другой в двадцать лет, но даже тогда я едва ли поверил бы, что все эти очаровательные комплименты адресованы мне.
– Это поведение недостойно джентльмена, сэр, – запинаясь, повторил мистер Кокс. Он собирался сказать что-то еще, но мистер Гибсон опередил его:
– И позвольте вам сказать, молодой человек, – в голосе мистера Гибсона появилась внезапная суровость, – что ваш поступок можно извинить, только принимая во внимание ваш юный возраст и крайнее невежество в том, что считается законами семейной чести. Я принял вас в свой дом как члена семьи… вы склонили одну из моих служанок… подкупив ее, несомненно…
– Ей-богу, сэр! Я не давал ей ни пенни.
– Так вам надо было это сделать. Всегда следует платить тем, кто делает за вас грязную работу.
– Только что, сэр, вы назвали это подкупом, – пробормотал мистер Кокс.
Не обращая внимания на его слова, мистер Гибсон продолжал:
– …склонили одну из моих служанок, заставив рисковать своим местом – даже не предложив ей за это ни малейшей компенсации, – тайно передать письмо моей дочери, совсем еще ребенку.
– Мисс Гибсон почти семнадцать лет, сэр! Я сам слышал, как вы это на днях говорили, – возразил двадцатилетний мистер Кокс. И снова мистер Гибсон пропустил мимо ушей его замечание:
– Вам было нежелательно, чтобы это письмо увидел ее отец, который доверился, безусловно, вашей чести, приняв вас в свой дом. Сын вашего отца – я хорошо знаю майора Кокса – должен был прийти ко мне и сказать честно и открыто: «Мистер Гибсон, я люблю – или воображаю, что люблю, – вашу дочь. Я не считаю правильным скрывать это от вас, хотя я не способен заработать ни пенни, и, так как не могу в ближайшие годы рассчитывать на возможность самостоятельно прокормить даже самого себя, я ни слова не скажу о моих чувствах – или моих воображаемых чувствах – самой молодой леди». Вот что должен был сказать сын вашего отца, хотя, разумеется, еще лучше была бы пара гранов сдержанного молчания.
– А если бы я сказал так, сэр… наверно, мне следовало сказать так, – спросил мистер Кокс с торопливым беспокойством, – что бы вы ответили? Вы отнеслись бы с сочувствием к моей любви, сэр?
– Скорее всего, я сказал бы (не поручусь за точность слов в таком гипотетическом случае), что вы – молодой дурак, но не бесчестный молодой дурак и что вам не следует позволять своим мыслям вертеться вокруг вашей ребячьей влюбленности до того, что вы раздуете ее в настоящую страсть. И пожалуй, в порядке компенсации за причиненное, возможно, унижение я порекомендовал бы вам вступить в Холлингфордский крикетный клуб и как можно чаще предоставлял бы вам свободное время по субботам. Но при существующем положении дел я должен написать агенту вашего отца в Лондоне и просить его забрать вас из моего дома. Я верну, разумеется, плату за ваше обучение, что даст вам возможность начать его заново под руководством другого врача.
– Это так огорчит отца! – Слова доктора повергли мистера Кокса если не в раскаяние, то в смятение.
– Я не вижу другого выхода. Это причинит майору Коксу некоторые неудобства (я позабочусь о том, чтобы он не понес лишних расходов), но что, по-моему, огорчит его более всего – это обман доверия, ведь я доверял вам, Эдвард, как родному сыну!
Было в голосе мистера Гибсона, когда он говорил серьезно, особенно если касался какого-нибудь собственного чувства – он, который так редко обнаруживал перед другими, что происходит в его сердце, – нечто неотразимо действующее на людей: переход от шутливости и сарказма к ласковой серьезности.
Мистер Кокс поник головой и задумался.
– Я правда люблю мисс Гибсон, – наконец сказал он. – Кто может справиться с этим чувством?
– Мистер Уинн, я надеюсь.
– Его сердце давно занято, – ответил мистер Кокс. – Мое было свободно как ветер, пока я не увидел ее.
– Поможет ли излечить вашу… ну, скажем, страсть, если мисс Гибсон будет выходить к столу в синих очках? Я заметил, что вы очень подробно останавливаетесь на красоте ее глаз.
– Вы насмехаетесь над моими чувствами, мистер Гибсон. Неужели вы забыли, что сами когда-то были молоды?
«Бедная Джинни» на миг предстала перед глазами мистера Гибсона, и он ощутил легкий укор совести.
– Ладно, мистер Кокс, давайте подумаем, сможем ли мы заключить соглашение, – сказал он после минутного молчания. – Вы совершили действительно дурной поступок и, я надеюсь, в глубине души сознаете это или осознаете впоследствии, когда остынете от спора и немного подумаете. Но я не окончательно потерял уважение к сыну вашего отца. Если вы дадите мне слово, что, пока остаетесь членом моей семьи – учеником, помощником, называйте как угодно, – не станете пытаться открыть свою страсть (заметьте, я стараюсь принять вашу точку зрения на то, что сам назвал бы простой фантазией) моей дочери или говорить о своих чувствах с кем-либо другим, вы можете остаться здесь.
Мистер Кокс стоял в нерешительности:
– Мистер Уинн все знает о моих чувствах к мисс Гибсон, сэр. У нас с ним нет друг от друга секретов.
– Тогда, я полагаю, ему достанется роль тростника. Вы знаете историю про брадобрея царя Мидаса, который обнаружил, что у его царственного господина под гиацинтовыми кудрями – ослиные уши? Тогда брадобрей, у которого не было своего мистера Уинна, пошел к тростнику, что рос на берегу ближнего озера, и прошептал ему: «У царя Мидаса ослиные уши». Но он повторял это так часто, что тростник выучил эти слова наизусть и повторял целыми днями, – так что в конце концов секрет перестал быть секретом. Если вы и дальше будете все рассказывать мистеру Уинну, то уверены ли вы, что он тоже не повторит ваши слова?
– Если я даю слово джентльмена, сэр, то я даю его и за мистера Уинна.
– Полагаю, мне придется рискнуть. Но не забывайте, как легко загрязнить и опорочить имя молоденькой девушки. Молли росла без матери, и именно по этой причине она должна существовать среди вас безупречно чистой и непорочной, как сама Уна[17].
– Мистер Гибсон, если хотите, я поклянусь в этом на Библии! – вскричал восторженный молодой человек.
– Вздор! Как будто вашего слова, если оно хоть чего-то стоит, мне недостаточно! Можем, если вам угодно, пожать друг другу руки.
Мистер Кокс с готовностью шагнул вперед и чуть не вдавил перстень мистера Гибсона ему в палец.
Выходя из комнаты, он с некоторой неловкостью спросил:
– Могу я дать крону Бетайе?
– Разумеется, нет! Предоставьте Бетайю мне. Я надеюсь, вы не скажете ей ни слова, пока она здесь. Я позабочусь, чтобы она получила приличное место.
Затем мистер Гибсон позвонил, чтобы подали лошадь, и поехал с последними на этот день визитами. Ему не раз приходило в голову, что за год он совершает путешествие, равное кругосветному. В графстве было не много врачей с такой обширной практикой, как у него: он посещал маленькие домишки по окраинам общинных земель и фермерские дома в конце узких деревенских улиц, никуда более не ведущих, затененных сомкнувшимися над головой ветвями буков и вязов, пользовал всех помещиков в радиусе пятнадцати миль от Холлингфорда и был постоянным лечащим врачом в тех более знатных семьях, что ежегодно отправлялись в феврале в Лондон, согласно тогдашней моде, и возвращались на свои акры в начале июля. По необходимости он много времени проводил вне дома и в этот мягкий и приятный летний вечер вдруг ощутил свое частое отсутствие как великое зло. Он был поражен, сделав неожиданное открытие, что его малышка быстро растет, становясь женщиной и неведомо для себя привлекая тот неодолимый интерес, что вторгается в женскую жизнь, а он, будучи ей одновременно и за отца и за мать, постоянно в разъездах и не в силах оберегать ее так, как того желает. Результатом этих размышлений была поездка на следующее утро в Хэмли, где он сообщил, что позволяет своей дочери принять приглашение, сделанное накануне миссис Хэмли и тогда им отклоненное.
– Вы можете использовать против меня пословицу: «Была бы честь предложена. А позже – не положено». И мне не на что будет жаловаться, – сказал он.
Но миссис Хэмли была счастлива возможностью пригласить в гости молоденькую девушку, которую нетрудно будет развлекать, которую можно отправить побродить по саду или попросить почитать, если больной утомительно будет беседовать, но чья юность и свежесть внесут очарование, подобное ароматному дуновению летнего ветерка, в ее одинокое, закрытое от мира существование. Ничто не могло быть приятнее, и вопрос о приезде Молли в Хэмли легко решился.
– Я жалею только, что Осборна с Роджером нет дома, – сказала миссис Хэмли своим тихим, мягким голосом. – Ей может показаться скучным проводить целые дни с такими старыми людьми, как мы со сквайром. Когда она сможет приехать? Милая девочка – я уже заранее люблю ее.
Мистер Гибсон был очень рад отсутствию молодых людей: ему совсем не улыбалось, чтобы его маленькая Молли переходила от Сциллы к Харибде, и – как впоследствии он иронизировал над собой – все молодые люди ему представлялись волками, преследующими его единственного ягненка.
– Она еще не знает об ожидающем ее удовольствии, – сказал он, отвечая на вопрос миссис Хэмли, – а я совершенно не знаю, какие дамские приготовления она может счесть необходимыми и сколько времени они займут. Должен предупредить, она у меня – маленький неуч и не… обучена этикету: образ жизни у нас в доме, боюсь, несколько грубоват для девочки. Но я знаю, что не мог бы поместить ее в атмосферу большей доброты, чем здесь.
Когда сквайр услышал от жены о предложении мистера Гибсона, он не меньше ее обрадовался предстоящему приезду их молодой гостьи: он был очень радушным хозяином, когда гордость не мешала ему удовлетворять свое чувство гостеприимства, и был в восторге оттого, что у его больной жены будет такая приятная компания, чтобы скрасить одиночество. Немного погодя он сказал:
– Это хорошо, что наши ребята в Кембридже. А то, будь они дома, тут могла бы приключиться любовная история.
– Ну а если бы и так? – спросила его более романтичная жена.
– Нет, это было бы ни к чему, – решительно возразил сквайр. – У Осборна будет первоклассное образование – лучше, чем у любого в этом графстве; у него есть это имение, и он – Хэмли из Хэмли. Во всем графстве нет рода древнее нашего и прочнее обосновавшегося на своей земле. Осборн может жениться когда захочет. Если бы у лорда Холлингфорда была дочь, Осборн стал бы для нее лучшей партией. Ему совсем ни к чему влюбляться в дочку Гибсона – я бы этого не допустил. Так что хорошо, что его нет дома.
– Что ж, пожалуй, Осборну и правда следует метить выше.
– Следует? Я говорю – он должен! – Сквайр мощно хлопнул рукой по ближайшему столику, отчего сердце у его жены на несколько минут забилось с болезненной быстротой. – А что до Роджера, – продолжал он, не замечая вызванного им сердечного трепета, – ему придется самому прокладывать себе дорогу, самому добывать свой хлеб, и я боюсь, он не особенно блещет в Кембридже, и в ближайшие десять лет ему и думать нечего о том, чтобы влюбляться.
– Если только он не женится на больших деньгах, – сказала миссис Хэмли, более для того, чтобы скрыть свое недомогание, чем по какой-либо иной причине, поскольку была до крайности непрактична и восторженна.
– Ни один из моих сыновей никогда не получит моего одобрения, если возьмет в жены женщину богаче себя, – сказал сквайр по-прежнему категорично, но уже без стука по столу. – Я вовсе не говорю, что, если к тридцати годам Роджер будет зарабатывать пятьсот фунтов в год, он не должен брать жену с десятью тысячами, но я решительно заявляю: если мой сын, имея лишь двести фунтов в год – а это все, что Роджер будет получать от нас, да и то недолго, – возьмет да и женится на женщине с пятьюдесятью тысячами приданого, я откажусь от него – это было бы просто отвратительно.
– Но не в том случае, если бы они любили друг друга и все их счастье зависело от того, могут ли они пожениться, – кротко заметила миссис Хэмли.
– Вздор! Любовь тут ни при чем! Нет, моя дорогая, мы с вами любили друг друга так нежно, что ни один из нас никогда не был бы счастлив с кем-то другим. Люди сейчас не те, что во времена нашей молодости. Сейчас любовь – просто глупые фантазии и сентиментальные бредни, как я погляжу.
Мистер Гибсон считал, что окончательно уладил вопрос о поездке Молли в Хэмли еще до того, как поговорил с ней, что сделал только утром того дня, когда миссис Хэмли ожидала ее. Он сказал:
– Между прочим, Молли, сегодня, чуть попозже, ты едешь в Хэмли. Миссис Хэмли хочет, чтобы ты провела у нее неделю или две, и я буду чрезвычайно обязан, если ты примешь ее приглашение прямо сейчас.
– В Хэмли? Сегодня, чуть попозже? Папа, ты скрываешь какую-то непонятную причину – какую-то тайну или что-то еще. Пожалуйста, скажи мне, в чем дело. В Хэмли на неделю или две! Да я еще никогда в жизни не уезжала из дому без тебя.
– Да, пожалуй. Но ведь ты никогда в жизни не ходила, прежде чем встала ногами на землю. У всего должно быть начало.
– Это как-то связано с тем письмом, которое было адресовано мне, но которое ты взял у меня из рук так, что я даже не разглядела, от кого оно.
Она не отрывала серых глаз от отцовского лица, словно намереваясь вытянуть из него секрет. Он лишь улыбнулся и сказал:
– Ты настоящая колдунья, гусенок!
– Значит, так оно и есть! Но если это была записка от миссис Хэмли, почему мне нельзя было на нее смотреть? А я все думаю, что за планы ты строишь с того самого дня… с четверга – верно? Все ходишь с таким задумчивым, озабоченным видом – прямо какой-то заговорщик. Скажи, папа, – на этот раз она подошла вплотную и приняла умоляющий вид, – ну почему мне нельзя видеть эту записку и почему я должна вдруг ехать в Хэмли?
– Разве тебе не хочется? Ты бы предпочла не ехать?
Если бы она сказала, что не хочет уезжать, он был бы, скорее, доволен: хотя это и поставило бы его в весьма затруднительное положение, но он уже начинал страшиться расставания с ней даже на такое короткое время. Она ответила, однако, с полной прямотой:
– Я не знаю… быть может, мне захочется, когда я чуть побольше подумаю об этом. А сейчас меня совсем сбила с толку вся эта неожиданность – я не успела подумать, нравится мне это или нет. Одно я знаю точно: что мне не понравится уезжать от тебя. А почему мне надо ехать, папа?
– Где-то сидят три старые дамы и думают в эту минуту о тебе. У одной в руках прялка, и она сучит нить. Ей попался узелок, и она размышляет, что с ним делать. У ее сестры в руках большие ножницы, и она, как с ней бывает всякий раз, когда гладкость нити нарушается, хочет перерезать эту нить, но третья, у которой ума больше, чем у двух других, думает, как развязать этот узел. Она-то и решила, что ты должна поехать в Хэмли. Двух других вполне убедили ее доводы. Так что, поскольку Парки решили, что надо нанести этот визит, нам с тобой ничего иного не остается, как только повиноваться.
– Это все чепуха, папа, и мне только еще больше хочется отыскать эту тайную причину.
Мистер Гибсон переменил тон и заговорил серьезно:
– Причина есть, Молли, и такая, о которой я не хочу говорить. Теперь, когда я тебе это сказал, я надеюсь, что ты проявишь благородство и постараешься даже не строить догадок о том, какова эта причина, и тем более не складывать вместе маленькие открытия, которые могли бы дать тебе возможность узнать то, что я желаю скрыть.
– Папа, я больше не стану даже думать об этой причине. Но мне придется докучать тебе еще по одному поводу. У меня не было нового платья в этом году, а из всех прошлогодних летних я выросла. У меня всего три платья, которые я вообще могу носить. Бетти только вчера говорила, что мне нужно несколько новых платьев.
– То, что на тебе, еще вполне годится – верно? У него очень приятный цвет.
– Да, но, папа, – она приподняла подол, словно собираясь танцевать, – оно шерстяное, в нем так жарко и тяжело, а сейчас с каждым днем будет становиться все теплее.
– И почему девочки не могут одеваться как мальчики? – сказал мистер Гибсон с некоторой досадой. – Откуда мужчине знать, когда его дочери нужны наряды? А если он это знает, то как и где их выбирать, когда они ей больше всего нужны, а у нее их нет?
