Элизабет Хэнд
Бренная любовь
– Ха-ха, – сказал Дэниел.
Он и думать забыл про желудь. Подойдя к стеллажам, он снял с полки их с Ником совместное фото, сделанное вскоре после их знакомства. Очаровашке Дэниелу можно было дать лет пятнадцать, он только что отучился на журналиста в Колумбийском университете и весь светился от счастья, получив работу мечты: вести колонку о популярной музыке в журнале «Вашингтонский горизонт». Ник похотливо лыбился, сжимая в зубах гигантский косяк размером с кабачок; он только что отыграл концерт в Байю, куда приехал на гастроли с альбомом «В постели с героиней». Нечесаный, в непальской тунике и замшевых сапогах по колено, он был вылитый безумец-бард из юношеских фантазий Дэниела. Позади виднелся кирпичный фасад ночного клуба, неоновая вывеска и размытая фигура женщины в дверном проеме – она стояла в пол-оборота к камере и тоже была одета во что-то кельтское. Ее лицо скрывали струи дыма от Никова косячка. Дэниел перевернул фотографию и прочел надпись: «На карточку взгляни – меня вспомяни. 29 апреля 1978 года».
На его лице забрезжила изумленная улыбка.
29 апреля – это ведь сегодня!
На долю секунды его лицо стало почти таким же милым и юным, как на фотографии. Дэниел покачал головой и вернул рамку на место.
Меня вспомяни. Тогда Ник Хейворд казался ему почти небожителем. Дэниел даже писал о нем в таком ключе для журнала «Крем»: «Хейворд играет на автоарфе, у которой вместо струн – его собственные жилы и переломанные кости, обрывки любовных историй с плохим концом и металлический привкус бесчисленных кумарных утр».
Дэниел поморщился. Теперь-то он знал, что все это чушь собачья. Песнетворчество – это труд, ежедневный и кропотливый, как и писательство. Если Ник до сих пор считает иначе, то он просто тешит себя иллюзиями.
А эта его ревность – черт возьми, с какой стати Ник запрещает ему видеться с Ларкин? Досадливая гримаса Дэниела превратилась в оскал. Он провел рукой по ряду книг на полке и наугад выдернул одну, раскрыл и принялся читать:
Чтоб мертвых воскрешать,
Не надо быть великим чародеем;
Нет в мире безнадежных мертвецов:
Подуй на угли отгоревшей жизни —
И пламя вспыхнет вновь.[17]
Он бросил книгу на пол и приблизился к окну, выходившему на Хай-стрит. Вся эта клятая затея с творческим отпуском была бестолковой попыткой дуть на угли отгоревшей жизни, чтобы выйти на новый уровень, вырваться наконец из своего уютного неприступного логова над Коннектикут-авеню, где он жил в окружении первых изданий Буковски, иллюстрированных грампластинок, автографированных работ Капонигро и заставкой для рабочего стола из третьего «Кремастера».
К несчастью, Дэниел не имел четкого представления о том, что из себя представляет этот новый уровень. Даже в самых смелых мечтах он не мог представить, что поп-культурное исследование легенды о Тристане и Изольде принесет ему стипендию Макартура или хотя бы хвалебную рецензию в «Сандей таймс». Однако он отдавал себе отчет, что до конца жизни будет считать себя ничтожеством, если прекратит стремиться к бо`льшему – пусть он и понятия не имеет, что это может быть.
Дэниел смотрел на Кэмден-хай-стрит, на толпы насекомоподобных людей в черных и неоновых одеяниях из микрофибры, которые то сбивались в одну массу, то рассыпались, ощетиниваясь антеннами мобильных телефонов, словно непрерывно внимали глухому подспудному гулу коллективного разума. Возле клуба «Электрик боллрум» стоял бронеавтомобиль «Хамви» – редкое по нынешним временам зрелище, – за черными окнами которого скрывался какой-нибудь наркоделец, диджей или бизнесмен. У входа в метро девица в туфлях на стеклянных каблуках и шляпе из спутниковой тарелки торговала светящимися бусами и водой «Дасани», а из колонок над дверью обувного магазинчика напротив летел трип-хоп-кавер на песню «She’s Going Bald». Из гостевой спальни донесся тихий женский голос (компьютер напоминал Дэниелу о завтрашнем интервью) и мелодичное пиликанье одного из наладонников Ника.
Дэниел жил в том будущем, которое так восторженно рисовал двадцать пять лет назад в одной из своих первых колонок для «Горизонта», и подыхал от скуки.
– Плакала твоя мечта о безопасности, – сухо заметил Ник, когда Дэниел сообщил ему о своем приезде и желании остановиться в Кэмден-тауне.
Однако все вокруг было одним сплошным воплощением этой мечты: Сеть стала для него огромным электронным коконом, из которого было не выбраться. Дэниел задернул шторы, ушел в гостевую спальню, проверил почту и лег спать.
Сон не шел. Мысли беспрестанно мельтешили между Ларкин и Ником, подсвеченные тем странным зеленым светом из салона «миникупера»… Впрочем, нет, то был не свет, но и не темнота, не тень: в голову почему-то лезло слово «отсутствие». Дэниел пожалел, что бросил трубку, надо было выслушать Ника и узнать, что тот навыдумывал себе в оправдание.
La belle dame sans merci.
Может, стоило позволить Нику завтра увязаться за ними? Она видит в тебе другого… другое.
А сама она кто? Дэниел вспомнил ее глаза, прилипшую к щеке прядку волос. Может, все-таки перезвонить Нику?
Он зевнул: нет уж. Наутро от тревоги не останется и следа. Он натянул на голову одеяло, поглубже вставил беруши, чтобы не слышать психоделического пиликанья уличной жизни за окном, и наконец уснул.
Утром Ларкин вошла в подъезд сама. «У меня есть ключ! – крикнула она в домофон. – Не спускайся!»
Дэниел встретил ее на лестнице: пока он накидывал кожаный бомбер, она стряхивала воду с зонта.
– Там прямо потоп! – Она тряхнула волосами, обдав его каплями дождя, затем неодобрительно посмотрела на его модные войлочные сабо. – Ты точно готов? Может, хоть на голову что-то наденешь? Только быстро, я там припарковалась неудачно, заперла другую машину.
– Да. Нет. Едем!
Он выбежал за ней на улицу и кое-как втиснулся в «миник». В салоне гремела музыка: заглавная песня с альбома Ника «В постели с героиней». Дэниел тут же, машинально, выключил ее. Ларкин скользнула за руль, машина резко тронулась, и Дэниел врезался головой в боковое окно.
– Ай! – Он повернулся к Ларкин, потирая висок. – Давно вы с Ником знакомы?
Она снова включила музыку.
– Хороший альбом. Мы знакомы целую вечность.
– Целая вечность – это сколько?
– Много. У нас с Ником был роман, если ты об этом. – Она простодушно заглянула ему в глаза. – Ты ведь об этом?
Дэниел кивнул.
– И?..
– Меня всегда завораживало его творчество. Никогда не понимала, как это происходит – как рождаются песни. Это для меня загадка…
Она помотала головой, потом решительно стиснула зубы и призналась:
– Я бы тоже так хотела. Писать музыку, как он. И еще мне хотелось помочь ему с работой.
– В самом деле? – Дэниел однажды видел, как Ник дал пинка парню, предложившему ему поменять пару аккордов в «Белых скалах». С тех пор Ник стал мягче, но ненамного. – И как ты ему помогла?
– Показала несколько народных баллад – давно, когда он еще играл в составе «Дарк даймонд».
– Ах вот кому мир обязан появлением альбома «Небес сиянье и долгие прощанья»!
– Я думала, Ник – твой лучший друг.
– Так и есть, как это ни печально.
– Тогда почему ты с ним так груб?
– Разве? – Дэниел задумался, потом пожал плечами. – Может быть, от зависти: ему все так легко дается.
– Легко? По-моему, это заблуждение. Он вкладывает в свои песни много труда.
– Да? Пусть попробует хоть раз уложиться в сроки.
– Ты вроде в творческом отпуске? Никаких горящих сроков! – Ларкин обескураживающе улыбнулась. – Занимаешься тем, чем всегда хотел… По крайней мере, Ник так говорит.
– Много Ник понимает! Куда мы едем? В Сохо?
– В Блумсбери. Держись!..
«Миникупер» свернул на улочку шириной с тротуар. Дэниел вцепился в переднюю панель, когда машина принялась петлять по проулкам и булыжным мостовым, мимо развалин заброшенного муниципального жилого дома – сквозь разбитые окна виднелись коридоры, в которых медленно сходились и расходились, словно в причудливом старинном гавоте, фигуры людей, – мимо помоек и задних дворов закусочных, где пахло пажитником и чем-то кислым. Наконец они вынырнули в кирпичный двор-колодец, заваленный строительным мусором и обнесенный со всех сторон угрюмыми домами, построенными в начале XIX века. Потоки дождевой воды струились меж груд битого кирпича и собирались в мутно-белесые лужи, подернутые химической, ядовито-зеленой пеной. Один дом стоял наособицу, в стороне от других. Одинокий пережиток чуть более поздней эпохи, он будто попал сюда случайно и совершенно растерялся – средневикторианская архитектура воспринималась как неуместное излишество в этом унылом месте, куда его, казалось, сослали доживать свой век. Когда «миник» затормозил у дверей дома, из тени под крыльцом выскочила крыса и, плюхнувшись в ядовито-зеленую лужу, поплыла.
Дэниел повернулся к Ларкин.
– Так вот где жил Феджин[18], а?
Ларкин заглушила мотор и выглянула на улицу.
– Вон там – Уоберн-стрит. Это Сарацин-Корт. А нам с тобой сюда.
Она указала на дверь одинокого дома, выкрашенную в красно-бурый цвет – цвет сырой печени. На каменной притолоке была высечена надпись: «ПЕЙНИМ-ХАУС, 1857».
– Дэниел? Не будем терять время, дождь вряд ли закончится…
Ларкин выскочила на улицу и побежала ко входу. Дэниел минутку посидел, угрюмо глядя на проливной дождь за окном, и начал выбираться из машины. Только он захлопнул дверцу, как сзади раздался истошный и пронзительный крик:
– Марианна?!
Дэниел обернулся, поджав плечи в попытке укрыться от дождя, и увидел, как с земли рядом с кучей строительного мусора неуклюже поднимается девица – лет семнадцати-восемнадцати, в джинсах-клеш и кроссовках на высокой платформе, с мокрыми обесцвеченными дредами, липнущими к черепу. Вид у нее был изможденный, лицо пылало.
– Марианна! – крикнула она.
Дэниел поглядел на Ларкин. Она не обращала на девицу никакого внимания и судорожно ковырялась ключом в замочной скважине.
– Марианна!!!
Девушка ковыляла к ним через двор. Дэниел бросился к Ларкин.
– Слушай, местечко так себе, может, пое…
– Давай, давай же, открывайся, – только пробормотала Ларкин и вдруг радостно вскрикнула: дверь распахнулась настежь.
Ларкин скользнула внутрь, Дэниел за ней. На пороге он оглянулся и увидел, что девица так и бежит в их сторону. Дверь захлопнулась; снаружи полетели нарастающие вопли, рыдания и проклятия. Дэниел быстро шагнул в прихожую.
Потолок был высокий, залитый ультрамариновым светом из потолочного окна с переливчатыми стеклами и медным, позеленевшим от времени переплетом. Зеленый мраморный пол запорошила пыль и палая листва, на оштукатуренных стенах цвели синевато-зеленые разводы плесени, в вазе на высоком дубовом столике сухие розы с лепестками цвета пергамента. На стене за табуретом висела потускневшая табличка:
Фольклорное общество Большого Лондона
Основано в октябре 1857 года
Fas est et ab hoste doceri[19]
– О! – тихо вскрикнула Ларкин и что-то подобрала с пола.
Сухой лист, подумалось Дэниелу, но тут она выпрямилась и протянула ему находку. Он сложил ладони чашей и принял ее.
Мотылек.
– Живой? – спросил он.
– Уже нет.
У него были узкие лезвиеобразные крылья тусклого зеленовато-голубоватого оттенка, покрытая алым ворсом грудка и фасетчатые зеленые глаза. Дэниел бережно потрогал мягкую как пух грудку, затем поднес палец к носу и понюхал.
– Странно. Пахнет… яблоками? – Он взглянул на Ларкин. – Откуда он здесь?
– Издалека.
Ларкин забрала мотылька, подошла к вазе и уложила его среди мертвых роз. Дэниел заметил, что таких зеленых мотыльков там уже много.
– Они залетают сюда по ошибке, а потом не могут выбраться. Жаль, я не могу им помочь, – добавила она, бросив на Дэниела скорбный взгляд.
– Да уж. Жаль беднягу. А он… они… редкие?
– О нет. Раньше их было очень много.
Она отвернулась, стянула через голову свой анорак и положила его на край высокого столика. Одета она была так же, как вчера, только шею повязала длинным черным шарфом. Она энергично потрясла головой, и ее густые черные кудри сразу приободрились – как вайи папоротника распрямляются после ливня. Дэниел снял свою кожанку и положил на пол рядом со столиком, затем еще раз осмотрел бронзовую табличку на стене.
– Любопытно, – произнес он, перетряхнув свои нехитрые, уровня алтарного служки познания в латинском языке. – «Позволительно и у врага учиться». Странноватый девиз для миролюбивых исследователей фольклора, не находишь?
Ларкин пожала плечами.
– Тогда люди верили, что существует единая система для понимания всего – только не могли договориться, какая именно. Исследователи этого общества искали ее в фольклоре.
– В сказках?
– Нет. Скорее, в памяти народов. Они придерживались весьма научных методов, эдакий дарвинистский подход – найти общий источник, первооснову разных историй.
– Что ж, я занимаюсь тем же.
– Да. – На промытом дождем свету ее кожа отливала серебром, как цветок наперстянки, а зеленые глаза лучились. – Поэтому я тебя и пригласила. Все хранится наверху, идем, только береги голову.
Она повернулась, поманила его за собой в коридор и там сразу пригнулась, нырнув в невысокий дверной проем, за которым обнаружилась узкая лестница наверх.
– Так вот ты кто? – спросил Дэниел. – Ученая? Занимаешься фольклористикой?
– Нет.
Она толкнула дверь и вошла в небольшую темную комнату, обшитую деревянными панелями; единственное круглое окошко выходило во двор. Из мебели здесь был только невысокий деревянный шкаф для хранения географических карт.
– Я же тебе говорила, Дэниел: я ничем не занимаюсь.
Она бросила на него странный пытливый взгляд – словно подглядывала за ним исподтишка из-за шторы, – затем встала на колени к шкафу и потянула на себя нижний ящик.
– Черт, вечно он застревает.
Дождь хлестал в окно. Воздух в комнате был стылый и затхлый, в нем стоял дух книжной пыли, хотя никаких книг в комнате не было – только этот деревянный шкаф. Дэниел молча наблюдал, как Ларкин силится открыть ящик; он с трудом поборол желание приблизиться к ней, опуститься на колени и ощутить пальцами прохладу металлических ручек, под коленями – пыльный пол, а рядом – эту женщину.
– Ох, ну давай, пожалуйста, прошу… – бормотала она.
Дэниел ощутил дрожь нетерпения, однако вызвала ее вовсе не мысль об эскизах. Это было мечтательное, радостное предвкушение сродни испытанному во время школьного спектакля в старших классах, когда он вдруг шагнул на сцену и обнаружил, что отлично знает слова, знает где стоять и как двигаться, знает всех вокруг – всех этих людей, на которых прежде не обращал внимания, их имена и реплики, что они сейчас скажут и сделают… Точно так же он откуда-то знал эту женщину…
…и она в самом деле оказалась рядом, а Дэниел стоял на коленях и держался за металлическую ручку ящика. Он осторожно просунул палец в щель над нижним ящиком, чуть надавил – и да, ящик поддался. Ларкин наклонилась, без улыбки поглядела на Дэниела и опустила голову, пряча лицо за волосами. Очень аккуратно она извлекла из ящика большую папку из толстой карамельного цвета кожи, изрябленную пятнами времени, с затейливыми застежками и шнурками, как на корсете, и положила ее себе на колени.
– Спасибо, – тихо произнесла она.
Его руки больше не лежали на ящике, а стискивали ее плечи. Он склонился к ее лицу, и она тут же подалась ему навстречу; ее губы оказались чуть шершавыми, а язык – с легким привкусом фруктов и жженного сахара. Он целовал ее, не видя вокруг и не чувствуя ничего, кроме ее губ; руки уже скользили по складкам материи, словно бы ускользающей, тающей в воздухе. Когда он открыл глаза, у Ларкин был ошеломленный взгляд, как будто она только что очнулась в незнакомом и странном месте.
– Дэниел, – проронила она; ее глаза распахнулись, а зрачки, наоборот, сузились и тут же расширились, заняв чуть ли не всю радужку, – словно на видео с ускоренной съемкой мгновенно распустился цветок. – Дэниел.
Сердце занялось в груди: она его увидела. Он отпрянул, оперся рукой на шкаф и молча посмотрел на нее. Любое слово сейчас заморозило бы миг, сделало бы его неизбежным. Он почти видел, что случится дальше, почти знал, что нужно сказать, если все же решит заговорить; надо заговорить, надо…
– Я… смотреть эскизы будем здесь? – с запинкой спросил он.
Ларкин вспыхнула и тут же опустила глаза. От смущения и разочарования Дэниела бросило в жар.
– Да! – Она встала и пошатнулась. – Давай просто разложим их на шкафу.
Он успел ее поймать и поддержать. Ларкин вздрогнула, и он отошел. Она сосредоточилась на папке: расстегивала застежки и бережно раскладывала рисунки.
– Вот, – выдохнула она, поднимая и откладывая в сторону сначала один, затем второй и третий лист тонкой защитной бумаги. – Вот они. Правда, красивые?
Он встал рядом и невольно подивился малым размерам эскизов – листы были лишь немногим больше обычных писчих, – и тщательной прорисовке деталей простым карандашом, углем и тушью. На всех эскизах были изображены одни и те же полураздетые мужчина и женщина. Под каждым рисунком стояла подпись аккуратным мелким почерком:
КАК ИХ ОПОИЛИ
КАК ИХ НАШЛИ
КАК СЭРА ТРИСТРАМА УЗНАЛА ГОНЧАЯ
– Да. Да, очень красиво, – прошептал Дэниел, взглянул на Ларкин и восхищенно улыбнулся. – В самом деле, они прекрасны.
Дэниел обошел шкаф с обратной стороны, посмотрел на эскизы под новым углом и отчетливо различил намеченные художником, но впоследствии стертые линии: призрачные фигуры прислужников. В воздухе над ними Дэниел увидел чью-то едва зримую руку, сплетение тел и завиток плюща, форма которого повторялась в собачьем хвосте. Он просиял.
– Я понял, что ты имела в виду. Эти наброски совсем не похожи на его живопись. Они поразительно…
Он помедлил.
– Откровенны? – предложила Ларкин.
Дэниел засмеялся.
– Наверное, можно выразиться и так, – сказал он и выложил рисунки в ряд.
Приворот. Обнаружение. Узнавание.
Дэниел потрясенно и хмуро рассматривал работы. Почерк был хорошо ему знаком: характерный для Берн-Джонса синтез средневековой и романтической традиций, уверенные линии и ясноокие натурщицы. Однако рисунки были не просто декоративны: они вызывали оторопь. Причем поражала не обнаженная натура, не безупречная анатомическая верность, не позы – подчеркнуто эротичные, даже ожесточенные, – не то, что отнюдь не чаша с зельем символизировала околдованность двух любовников, и не отсутствие смущения или удивления на лице заставшего их лесника, и не жуткий образ гончей, которая была не собакой, а чем-то иным, отвратительным, заставившим Дэниела отвести взгляд. Да, безусловно, все эти подробности добавляли рисункам странности. Однако коробил не контраст между знакомым изобразительным стилем и его неожиданным применением, не шок, какой испытываешь, обнаруживая секс вместо подсолнухов.
Потрясало другое: каждый рисунок был пронизан таким мощным и неукротимым вожделением, какого Дэниелу испытывать еще не доводилось, притом вожделением так и не удовлетворенным. Оно вдруг захлестнуло его самого, взыграло внутри, как сновидение, которое было благополучно забыто и вдруг вспомнилось, затмило собою явь и сделало невыносимой саму мысль о бодрствовании; именно это дистиллированное влечение на грани с отчаянием стеснило ему грудь и захватило дух.
Ларкин в этот миг склонялась над третьим эскизом: сценой Узнавания.
– Действительно, среди его работ были весьма эротичные, – произнесла она. – У всех мастеров той поры они были. Об этом как-то забываешь. Многим кажется, что викторианцы были сексуально закрепощены, фригидны или…
Она взглянула на Дэниела и улыбнулась.
– Словом, ты понял. Может быть, нам претит сама мысль… Это все равно что представлять, как родители занимаются сексом на кухонном столе.
– Ай-ай-ай! – Дэниел укоризненно погрозил ей пальцем. – Да брось! Ты не можешь отрицать, что его эскизы ошеломляют… Взять хоть эту…
Он указал на тварь, которая была вовсе не гончей, и опять невольно отвел глаза.
– Почему о них до сих пор никто не знает? Как их удалось сохранить в тайне?
– Нед распорядился, чтобы их никому не показывали.
– Почему? Марию Замбако он тоже писал обнаженной, и те работы выставлялись даже при его жизни. А эти… ну да, они чрезмерно откровенны для своего времени, так ведь с тех пор сто двадцать лет прошло! Почему не показать их сейчас?
– Про них просто не знают.
– Хочешь сказать, они были украдены?
– Нет, – ответила Ларкин; ее зеленые глаза вновь почернели. – Их вообще не должно быть на свете. После смерти мужа Джорджи Берн-Джонс велела их уничтожить, но… Кое-кто сумел прибрать их к рукам и привезти сюда. Это тайна. Поэтому до сих пор нет ни репродукций, ни копий, и эти эскизы нигде не упоминаются – разве что в дневниковых записях современников.
– Не могу же я быть первым… Ты говорила, сюда приходят исследователи!
– Нет, я такого не говорила.
Дэниел уставился на единственное круглое окошко в стене – мутное око в зеленовато-серебристую хмарь; с улицы летел приглушенный рев объезжающего дворы мусоровоза. Что там, интересно, с девицей, звавшей Марианну? Дэниел подошел к окну, но ничего кроме запустелого двора-колодца не увидел. «Миникупер» казался алым островком в черном море.
– Наверное, их забрала натурщица? – спросил он, вновь поворачиваясь к Ларкин. – Его жена боялась очередной измены?
– Да. Боялась на сей раз потерять его навсегда. И это почти случилось.
Дэниел вернулся к шкафу и еще раз посмотрел на Изольду – высокую, полногрудую, с длинными темными волосами и пленительным лицом, которое было будто не в ладах с могучей шеей-колонной. Он не стал говорить это вслух, но она здорово напоминала женщину, стоявшую сейчас рядом.
– Кто она?
– Ее звали Эвьен Апстоун. Она встретила Неда вскоре после его расставания с Марией Замбако. Он был так… уязвим, и это ее привлекло.
– Когда были сделаны эскизы? Они датированы?
– Вот этот… – Она показала на «Как их нашли». – Про него Берн-Джонс писал Россетти за несколько месяцев до его смерти – значит, зимой восемьдесят первого. Он упоминает картину с таким же названием. Картину найти не удалось – сохранился лишь эскиз. Думаю, жена ее уничтожила. В письме Берн-Джонс говорит, что «снова видел девушку из колодца».
– Что за девушку?..
Ларкин помешкала.
– Никто толком не знает. Но его жена, Джорджи, упоминает некий сон…
Она присела к шкафу и потянула на себя другой ящик. Этот поддался сразу. Он был битком набит книгами – по большей части старыми, хотя Дэниел приметил потрепанный экземпляр «Портретов Хельги» Уайета и листы бумаги с какими-то карандашными каракулями, несколько видеокассет и намотанную на палку грязно-коричневую пряжу. Ларкин извлекла из ящика томик с золотым тиснением на корешке: «Памяти Эдварда Берн-Джонса». Полистала страницы и начала читать вслух:
– Одно из своих сновидений Эдвард описывает в письме: «Под мерклым траурным небом, какое часто является мне во снах, я видел призрачную деву из колодца. „Слушай мое сердце“, – молвила она и уронила в колодец большой камень, который падал, с грохотом ударясь о стенки, и грохот этот все нарастал и набирал силу, покуда не перерос в поистине нестерпимый гром. Тогда я пробудился».
Дэниел поморщился.
– Что ж, по крайней мере, ему было стыдно, что он изменяет жене.
– С Марией Замбако он никаких угрызений совести не испытывал.
– В самом деле? – Дэниел приподнял бровь. – Тогда кто вызывал у него такое чувство вины?
– Мне кажется, совесть его вообще не мучила. Сон следует трактовать иначе. Она… она была другой.
Дэниел промолчал. У нее были проблемы с головой. Невольно вспомнился Роберт Лоуэлл, который мнил себя королем Шотландии и стал одержим молотками, отвертками, гвоздями и проволокой – все потому, что Т. С. Элиот однажды признался в неравнодушии к скобяным лавкам. А еще Дэниел вспомнил вчерашние предостережения Ника и несостоявшееся интервью «Таймауту».
– Что-то не пойму, – наконец сказал он. – Берн-Джонсу приснилась эта девушка, а потом он встретил похожую и уговорил ее позировать?
– Нет. – Ларкин упрямо помотала головой. – Он действительно ее видел.
Дэниел засмеялся.
– Прости, к мистицизму я охладел курсе на третьем. Это…
– Ладно. Хватит. – Она убрала книгу обратно в ящик и начала складывать в папку наброски Тристана и Изольды. – Если мы хотим пообедать, надо скоро выезжать. Взглянешь на картину Кэнделла?
– Конечно.
Дэниел прошел за ней в коридор.
– Она здесь, – сказала Ларкин и открыла дверь в крошечную комнатку, прежде служившую, видимо, кладовой для белья: здесь до сих пор стоял едва уловимый запах крахмала. Свет сочился сквозь узкое окошко под самым потолком; на стенах от полок остались темные полосы. Под самым окном висела маленькая картина в овальной раме. Долговязый Дэниел шагнул в кладовку, чтобы ее рассмотреть, и заполнил собой почти все помещение.
– Совсем крошечная! – воскликнул он.
– Да, многим требуется лупа, чтобы как следует ее рассмотреть. Но в большой комнате она потерялась бы, поэтому я храню ее здесь.
– Она твоя?
Ларкин улыбнулась.
– Подарок от художника.
На овальном полотне помещалось столько крошечных фигур, что Дэниел не сразу разобрался в этой мешанине – от первой же попытки разболелась голова. Он нагнулся и разглядел шедшую по нижнему изгибу полотна подпись крошечными буквами: ПЕС ЕЩЕ НЕ СПРЫГНУЛ.
Он нахмурился, пытаясь найти собаку среди буйной, затейливо выписанной растительности и множества людей.
– «Пес еще не спрыгнул». Что это значит?
– Это из легенды. «Король Орфео».
– Первый раз слышу. Орфео – это Орфей?
– Наверное. – Ларкин печально и озадаченно смотрела на картину. – Чего только не выдумывают люди в попытках объяснить необъяснимое.
– Например?..
– Например, тоска по покойным. Для меня это всегда было загадкой. Люди скорбят по ним, горюют, мечтают вернуть, но их больше нет, сколько ни ищи. А люди все равно ждут и тоскуют. Это так красиво. – Она отвернулась; длинные волосы упали ей на лицо, когда она выходила из кладовки в коридор. – А это!..
Ларкин подняла руку к окну и стала крутить кистью, подставляя ее бледному свету, который проникал меж пальцев и делал их то белыми, то черными, то белыми, то черными.
– Игра света и тени. Кьароскуро. Так красиво! И загадочно.
Дэниел недоуменно уставился на Ларкин, затем вышел за ней в коридор.
– Что ж, с этим не поспоришь.
Она резко обернулась к нему.
– Ты голоден? Я просто умираю от голода!
– О. Что ж. Хм…
Дэниел составил в уме табличку из двух колонок:
– Эмм, ну, я…
– Здесь неподалеку есть небольшой ресторанчик. Кухня отменная!
Она улыбнулась, и он поймал себя на том, что не может оторваться от ее зеленостеклянных глаз, гадая, каково это – дотронуться до ее скулы, вот здесь, где так странно отливает барвинком кожа…
– Конечно! То есть да, я тоже проголодался. – Он показал большим пальцем на дверь в кладовку. – Спасибо, что показала мне картину кисти Джека-Потрошителя.
Ларкин улыбнулась.
– Кобуса Кэнделла. По части продуктивности, насколько мне известно, он и в подметки не годился Джеку-Потрошителю. Но как знать…
– Как знать, – кивнул Дэниел, улыбнулся и пошел за ней вниз.
До ресторана шли пешком. Той девицы во дворе не оказалось. Дождь перестал. Между туч проблескивало голубое небо, лужи на асфальте морщились от порывов студеного ветра.
– Ох, сам я отсюда точно не выбрался бы! – сказал Дэниел, поеживаясь и поглубже зарываясь в куртку. – Бьюсь об заклад, про твой ресторанчик в «Таймауте» не писали!
– Догоняй, – сказала Ларкин, исчезая за углом.
– Постой!..
Он кинулся следом и попытался схватить ее за руку. Она только рассмеялась и встряхнула головой, так что волосы превратились в размытую тень, а лицо, казалось, парило в воздухе.
– Да все нормально. Хорошо, что мы пришли пораньше. К обеду здесь будут толпы.
Она повернулась и юркнула в дверь, хлестнув его по лицу волосами, источавшими приятный яблочный аромат. Дэниел потянулся к воротнику ее пальто, почувствовал, как она стиснула его руку, а в следующий миг они уже были внутри.
Дэниел заморгал, привыкая к полумраку. Кухню за стеклом заливал яркий свет, как в операционной, столики были из нержавеющей стали. Будто на скотобойне оказался, подумал Дэниел. Но пахло замечательно – жареным чесноком, свежим хлебом, анисовкой. И посетители были явно состоятельные: стройные дамы и господа в черном, помахивающие мобильниками и сигаретами.
Сели за стол. Тут же явился официант с меню.
– Мне, пожалуйста, телячью зобную железу, – не глядя в меню, сказала Ларкин. – И вино… Как насчет вина, Дэниел?
– Еще нет и одиннадцати…
У него чуть не вырвалось: «К тому же тебе нельзя спиртное». Вместо этого он быстро окинул взглядом столики и отметил, что почти на каждом стоят бокалы и винные бутылки. Да уж, Англия такая Англия, подумал Дэниел.
Пару мгновений он взвешивал «за» и «против». Он же ответственный человек, правильно будет отказаться – ради ее здоровья. Да и когда он в последний раз пил за обедом? Лет двадцать тому назад, когда тусовался с Ником…
Плохая идея, решил он, когда официант подал ему винную карту. А все ж иногда можно себе позволить, тем более, в Лондиниуме…
Он заказал бутылку кларета и чесночный стейк. Когда принесли вино, они с Ларкин выпили, и та с довольным видом откинулась на спинку стула.
– Не подскажете ли название сего храма чревоугодия?
– Кафе «Шуэт». Весьма злачное местечко, – ответила Ларкин. – Поэтому я решила, что вам здесь понравится.
– И правда, – польщенно ответил Дэниел. – Здесь подают абсент? Никогда не пробовал.
– После обеда. А вот и обед!
Ларкин взглянула на тарелку с телячьей зобной железой, от которой шел пар, затем выжидательно посмотрела на Дэниела. Тот занес над стейком вилку с ножом. Она следила за ним с видом голодной кошки, которую вот-вот должны покормить. Он улыбнулся, подчеркнуто изящным движением разрезал стейк и положил кусочек в рот.
– М-м-м-м, вкусно!
Только тогда она принялась за еду.
– Что ж, расскажи, – сказал Дэниел, – откуда у тебя ключ?
– От Пейним-хауса? Мне его подарили.
– Смотрю, тебе много всего дарят.
– В самом деле! – Она сделала глоток вина. – Меня завораживает искусство. Творчество. Я хочу понять, как оно устроено, хочу стать…
– Частью процесса? – Дэниел помотал головой. – Не выйдет. Произведение искусства получается таким, каким его задумал автор. Точка. Мы никак не можем повлиять на процесс.
– Как-то все же влияем. Скажем, одну и ту же картину Люсьена Фрейда с обнаженной натурой мы увидим по-разному, потому что я женщина, а ты мужчина. И мы оба увидим ее совсем иначе, если узнаем, что натурщица была возлюбленной художника. Его музой. Взять картины Россетти, которому позировали Лиззи Сиддал и Джейн Моррис…
– Но это еще не сделает нас частью творческого процесса, – возразил Дэниел. – Мы просто словили опосредованный кайф от осознания, что художник спал со своими натурщицами.
