Эмиль Коста
Хорошо в деревне летом
Посвящаю любимой малой Родине.
Глава первая
Девятнадцатого января двухтысячного года в селе Двупалое отмечали Крещение. Полторы сотни человек столпились на заснеженном берегу речушки, в широкой ее части, где летом устраивали лягушатник для мамаш с детьми. Сегодня тоже собрались купаться, но только самые отчаянные. Или – как их мысленно называл Иван Ильич – отмороженные.
В Двупалом мало старожилов. Объяснение тому самое заурядное: первые поселенцы на берегу уютной бухты появились менее ста лет назад, а их недалекие потомки долголетием не отличались. Мрет мужик в приморской деревне, а кто поживучее – в город норовит удрать.
Нет тут ни работы, ни развлечений. Всей экономики – один магазин, который держат Мурашовы. Всей культуры – бывший клуб, переоборудованный в церковь. На берегу сияет пластиковыми окнами новенькая база отдыха «Солнышко» – летом городские понаедут. Воздух здесь, конечно, и тайга, и море… но эти чудеса природы мало радуют, когда жрать нечего.
Неудивительно, что полдеревни завидует Ивану Ильичу. Дом у Осинниковых с удобствами, сам Ильич бывший моряк, да еще пенсию получает в пятьдесят пять. Последнее обстоятельство особенно не дает покоя местным. Обычному мужику надо конкретно просадить здоровье, чтобы в таком молодом возрасте уйти на заслуженный отдых – это значит либо пить не просыхая, либо серьезно покалечиться. А он всего-то четверть века оттрубил в плавсоставе. Курорт, можно сказать.
Светило солнце и холод стоял собачий – настоящий крещенский мороз. Пар от людского дыхания облаком колыхался над толпой. Кругом все белым-бело, ослепнуть можно. Только прямоугольник проруби чернел на ледяном полотне: вода плескалась, текла неторопливо, манила к себе. И никто почему-то не спешил нырять.
А разговоров-то было!
Иван Ильич, убежденный атеист, еще накануне чуть не поссорился с лучшим другом из-за этой проруби. Василий целую неделю ее мастерил не разгибаясь. Море, между прочим, вообще не замерзает, но кто-то из старух сказал, что надо обязательно в реку – вот и заморочился.
Отыскать в толпе Василия почему-то не получилось, зато Иван Ильич увидел среди мужиков его старшего брата. Петр Бондарь в деревню приехал, надо же! Обычно летом на пару дней появляется, все времени нет. Еще бы: большой человек, в городе живет, младшему рублем помогает.
А Васька заперся небось с утра да рисует очередной шедевр… Или просто застеснялся.
Кивнув Петру, Иван Ильич с любопытством уставился на стоящего рядом с ним Шерифа. Участковый Назаренко жевал потухшую мальборину. Плеваться ему не по чину, а руки вынимать из карманов – холодно. Привычка не выпускать сигарету изо рта, из-за которой милиционер и получил экзотическое прозвище, водилась за ним давно – еще с той поры, когда на месте буржуйской сигареты был отечественный «Беломор».
Что Шериф вообще забыл на этом празднике жизни, в тридцати километрах от родного райцентра? Крышевать тут некого и не от кого: одна база отдыха на берегу, и та только к лету заработает, если не сожгут. Друзей и родственников Назаренко в деревне не имеет. В чем же дело? Беспорядков ждут, что ли? Да кому тут барагозить? Разве что священник психанет.
Отец Геннадий возвышался над толпой, хмуро дыша в бороду: он эту затею с купанием с самого начала не одобрил. Однако ж пришел, освятил воду, уважил, можно сказать, паству – а она вон что!
Пара Мурашовых топталась у края проруби на мостках. От вида Кузьминичны в купальнике становилось не по себе даже бывалым мужикам, а уж малолетки вовсе не знали, куда девать глаза. Не баба – сила! Даром что на пенсию в этом году выходит. Однако ж и она не решалась на первый шаг в воду. Остальные купальщики в ватниках и пуховиках на полуголое тело стояли поодаль, ждали.
Зоя Ивановна, тетка Ивана Ильича, прятала улыбку в меховой воротничок пальто. Ей не до ныряний, но пропустить культурное мероприятие главному интеллигенту деревни никак нельзя. И племянника с собой обязательно надо прихватить, а то что люди скажут?
Люди между тем безмолвствовали и вообще не обращали внимания на представителей сельской элиты. Тишину над толпой нарушало только вкрадчивое позвякивание стеклотары – кто-то уже начал отмечать. Ивану Ильичу, конечно, не предложили.
Он поежился и сделал робкий шаг назад – к здоровенному костру, пылающему посреди поляны на берегу. Теткин обжигающий взгляд тут же отбил всякое желание погреться.
Наконец Кузьминична размашисто перекрестилась и шагнула вперед. По-мышиному пискнула, когда воды сомкнулись вокруг могучих бедер, но мужественно пошла дальше, на глубину. Летом здесь по грудь, а сейчас – кто проверял?
Остальные купальщики тоже воспряли духом и полезли в воду. Помельче, по шажочку, по коленку – но лезли.
– У-уух! – Кузьминична рассекла пудовым бюстом водную гладь, мощным гребком бросила тело вперед.
Волны плеснули на края проруби, все вспенилось, вспузырилось – и на поверхность буйком выскочил еще один купальщик. Он не мерз, не баламутил воду руками и ногами, вообще не двигался, только глядел перед собой широко раскрытыми бледными глазами.
И ведь прямо перед бабой вынырнул, будто предупреждает: вот, мол, глубоко тут, поворачивай!
Она с разгону едва не поцеловалась с утопленником, но тут же замолотила руками по воде, закипятила реку еще пуще, заголосила:
– Бля… бль… блюди! Васька убился!
Наверняка хотела по матушке, да ведь святой праздник и народ кругом…
– Утопился! – вопила Кузьминична, отступая к спасительным мосткам.
Там уже суетились другие купальщики – скользя, спотыкаясь и сбивая коленки, спешили прочь из воды. У края проруби подпрыгивал от возбуждения Кешка Мурашов с большущим полотенцем в руках. Общими усилиями бабу вытащили из ледяной воды на мороз, отчего она разоралась еще громче.
Утопленник, оставшись в одиночестве, прислонился к краю проруби, будто хотел отдохнуть. Вид у него и вправду был усталый.
– Ну-ну, Лизонька, хватит, – Кешка с внезапной нежностью укутал жену в полотенце, натянул ей на ноги растоптанные боты и повел подальше от места трагедии, к костру. Остальные купальщики, крестясь и перешептываясь, тоже потянулись в тепло; у проруби остались самые стойкие селяне и Шериф. В суете он куда-то незаметно задевал окурок. Руки по-прежнему держал в карманах.
– Потерпевший ругался с кем-нибудь последнее время? – участковый обвел подозрительным взглядом присутствующих.
– Вроде нет.
– Все хорошо у него было, – выдавил Иван Ильич. – Мы вчера виделись. Вел себя спокойно, вечером сюда собирался, работу заканчивать.
– Суицид, значит, – констатировал Шериф. – Надо извлечь тело из воды.
– Тебе надо – ты и извлекай, – сострил кто-то из толпы.
Даже Петр стоял на месте с видом оглушенной рыбы. «Да идите вы!» – мысленно сказал Иван Ильич и первым шагнул к проруби.
Он ухватился за мокрый и уже вставший от мороза колом воротник свитера, одним рывком вытащил утопленника из воды и уложил на лед. Все это – молча, стараясь не смотреть в глаза тому, что еще вчера было Василием. Кто-то тут же прикрыл тело одеялом. Иван Ильич развернулся и пошел было к костру, да Петр тронул за плечо:
– Спасибо, Вань.
«И ты иди!» – чуть было не ответил он. Но вовремя опомнился.
Шериф засунул руки поглубже в карманы и заявил:
– Скорую за телом пришлю из райцентра, но это не раньше, чем к вечеру.
– Как это – не раньше? Что ж он, тут будет лежать? – возмутился Иван Ильич.
– Зачем тут? Можно в сарайку какую перетащить – дай мужикам на бутылку и дело с концом. Не на своей же машине мне его везти!
– На моей можно, – сурово ответил Петр. – Сейчас подгоню и кому надо на бутылку дам.
Иван Ильич мотнул головой и сказал:
– Никому не надо. Так поможем, не чужие.
Петр зашагал в сторону хутора, где жили Мурашовы и Бондари. Все мигом утратили интерес к происходящему и двинулись к костру. Иван Ильич тоже отошел погреться, оставив Василия в одиночестве на краю проруби.
Кузьминична, вытирая слезы – или речную воду – со щек, рассказывала односельчанам подробности встречи с покойником:
– Я, стал быть, гребу, а он как выскочит – и прям в глаза так: зырк! Думала, сама помру там же. Ну, Васька, ну, учудил! Сам ведь прорубь мастрячил, а оно вон зачем…
– Сам себе могилу… прорубил, – изрек Мурашов, затягиваясь папироской.
Жена в сердцах замахнулась на него.
– Поостри мне тут! Людей бы постыдился…
– Ну, будет тебе, Лиза, – примирительно сказала тетя Зоя, по старой памяти называвшая прежних учеников по именам. – Не время ссориться: человек погиб.
– Хороший человек, – добавил Иван Ильич.
– Дрянь, – обронил Мурашов.
Едва не уронив полотенце, Кузьминична отвесила мужу воспитательную затрещину. Тот с философским выражением лица оглядел дымящийся на снегу окурок и снова полез в карман за папиросами. Кузьминична же, возмущенная непробиваемостью супруга, добавила:
– Кому сказано: закрой поддувало! Хоть бы и дрянь – не тебе судить, алкаш проклятый.
Эти слова по-настоящему задели мужика. Мальчишки часто дразнились «Мураш-алкаш», но чтобы родная жена… И ведь пил не больше остальных, просто у него как-то веселее выходило. Между тем Кузьминична под укоряющим взглядом старой учительницы вновь присмирела и натянула полотенце на полные плечи.
– Стало быть, ты его последним видел? – спросил Назаренко Ивана Ильича.
– Наверное.
Мураш даже возмутился:
– Ну, щас! Ты днем на хуторе был, а я Ваську видал вечером.
– Оба мы видали, – кивнула Кузьминична. – Часов в пять он на реку пошел, верно, Кеш?
Тот покачал головой и важно ответил:
– После шести дело было. Стемнело почти. Домой Васька возвращался, еще в руках чего-то нес – инструменты, наверно…
– Это как же так? – удивился Иван Ильич. – Что ж он, вернулся, а потом по темноте топиться пошел?
– Тогда уж до утра бы обождал, – нерешительно предположила Кузьминична.
– Наверняка утром и утопился.
Шериф, поняв, что от служебных обязанностей сегодня увильнуть не удастся, зашагал в сторону деревни. Следом отправились остальные.
Кузьминична кое-как натянула рейтузы, кофту и, накинув шубу на плечи, вместе с мужем пошла по дороге на хутор. Иван Ильич в одиночестве остался ждать у костра. Он успел пожалеть о собственной самонадеянности: второй раз сил, чтобы поднять Ваську, ему может и не хватить. Немолодой уже.
Через четверть часа со стороны хутора подъехал тонированный крузак, заднее сиденье которого накрывали старые простыни.
– Вода ведь, а мне машину продавать скоро, – непонятно кому объяснил Петр, когда тело уложили на отведенное место. – Садись, Вань, тоже. До дома довезу.
– Ты в райцентр – и назад? – спросил Иван Ильич, когда машина свернула к деревне.
Петр мотнул головой.
– В город поеду. Похороны надо устраивать, с батюшкой договориться.
– Вы… повидались хоть?
– Не случилось, – после паузы ответил Петр.
– А приехал-то когда?
– Часа два назад.
– И не побоялся зимой до нас добираться?
– Чего тут бояться? Машина проходная, на перевале чисто.
– Сдувает…
– Ага.
О чем вообще должны разговаривать брат умершего и его лучший друг, которые за всю жизнь двумя словами не перекинулись? На счастье впереди показался кирпичный барак, в котором жили Зоя Ивановна с племянником. Крузак остановился у крыльца. Иван Ильич пожал Петру руку и вылез из машины.
Не умел он вести светские беседы. Жизнь не научила. Кивнули головой при встрече да на прощание – и ладно.
В бывшем общежитии, где живут Осинниковы, одна общая кухня, ванная и всего три комнаты. Первую занимает тетка, вторую Иван Ильич, а в последнюю недавно въехал священник: куда городскому человеку без удобств? А тут удобства есть, сохранились с прежних времен, когда в деревне рыболовецкий совхоз да консервный заводик работали и молодежь сюда ехала. Даже отопление раньше было, но в перестройку все полопалось. Пришлось печки ставить. Тетке так даже больше нравится, а то как будто и не в деревне живешь.
Таких общаг было всего пять, их для семейных строили в конце семидесятых. Две давно сгорели, другие две спились. Эта – самая приличная. Тетке сразу дали комнату, и Иван Ильич после развода здесь бывал регулярно. Городскую-то квартиру жене оставил, но жил все больше по гостиницам, между рейсами. Сюда приезжал изредка: в гости, да подремонтировать что-нибудь. Чего-нибудь всегда хватало.
Иван Ильич повесил куртку на крючок, между теткиным пальтишком и допотопной шинелью отца Геннадия, потом переобулся в холодные тапки и потопал к своей двери. У попа вроде тихо, а в теткиной комнате голоса. Он с минуту подумал, потом замерз и решительно постучал.
– Заходи, Ваня.
Тетя Зоя всегда знала, кто стоит за дверью. В школе, объясняла она, каждый опоздавший стучал по-своему. Вся ее жизнь прошла в окружении одних и тех же людей: бывших учеников и их родителей, а после – детей и даже внуков. И не такому научишься.
За круглым, крытым белоснежной скатертью, столом сидели хозяйка и отец Геннадий. Молодой поп при виде соседа нахмурился, уставился в чашку с остывшим чаем. У них с Иваном Ильичом как-то сразу не заладилось. Живут через стенку, вместе чистят снег, рубят дрова по очереди, а при встрече нос воротят.
Священник кое-как подружился лишь с тетей Зоей. Верующих в деревне мало. В основном – старухи, которых по умолчанию много не бывает. Тетка в их число не входила, но ценила соседство с культурным человеком.
– Садись, чайком согрейся, – Зоя Ивановна уже поставила на стол третью чашку и указала племяннику на свободный стул. – И сладенького возьми. Сегодня ватрушки с творогом по новому рецепту.
Он сел и потянулся к блюду с выпечкой. Тетя Зоя увлеклась кулинарией после окончательного выхода на пенсию. Каждый день что-то изобретала из того куцего ассортимента, что предлагали в местной лавке. Денег от племянника брать не хотела, но продукты принимала. Иван Ильич после переезда в деревню увлекся рыбалкой и сбором дикоросов, к чему даже в детстве душа не лежала. Курятник сколотил, завел птичек – интеллигенции по статусу такое не положено, а ему можно. В общем, последние два года тетка готовила много и разнообразно.
– Увезли Васю?
– Увез Петр.
Иван Ильич отложил ватрушку на блюдце. Домашний творог имел крепкий силосный дух, перебивающий жиденькую китайскую корицу. Есть невозможно, но расстраивать тетку не хочется. Сама наверняка не пробовала – за весом следит.
– Хоронить когда будут, сказал?
– Пока нет. В городе. С батюшкой тамошним договариваться собрался.
– О чем это? – поднял голову отец Геннадий.
– Ну как это по-вашему называется… отпевание, кажется?
Поп отодвинул чашку и встал, едва не задев люстру головой.
– Совсем сдурели! То купания эти, то самоубийц отпевать собираются! Где он? Я все растолкую.
– Уехал уже, – поспешно ответил Иван Ильич.
Характер нового батюшки бывал горяч. Немногочисленных прихожан он нещадно стыдил и корил на проповедях. Сам жил скромно, пост держал строго, по утрам растирался снегом, а с мая по октябрь купался в море, которое у здешних берегов прогревалось едва до восемнадцати градусов. Если такой человек станет учить Петра, как ему правильно брата хоронить, добром это не кончится.
– Это ничего, что уехал. Телефон у него есть? – высоченная фигура в черном грозно нависла над Иваном Ильичом.
– Да кто его знает…
Поп шумно выдохнул, поблагодарил хозяйку и ушел к себе.
– И не стыдно врать-то? – поддела племянника тетя Зоя.
– Не на исповеди, – он машинально откусил от ватрушки здоровенный кусок. Сухой пахучий творог комом встал в горле, но отступать было некуда.
– В чем-то ты прав, конечно: все эти обряды – для живых. Пусть Петя хоронит, как ему кажется правильным.
Она поднялась, чтобы убрать со стола. Иван Ильич мужественно двигал челюстями, обдумывая первую за день дельную мысль, которая до сих пор почему-то не приходила ему в голову.
– Тёть Зой, а ты когда-нибудь думала, что Васька так поступит?
– Никогда, – качнула она головой. – Талант у него с детства был; жаль, не сложилось что-то, но ведь он не опустился, продолжал рисовать – а для этого силу надо внутри иметь. Мне кажется, додуматься до дурного Вася мог только с пьяных глаз – в этом состоянии из человека вся дрянь наружу лезет.
Под печальным взглядом тетки Ивану Ильичу стало не по себе. Вспомнилась припрятанная в шкафу чекушка. А кто не пьет-то? Что еще в деревне зимой делать? Такие заплывы не каждый день устраивают.
Глава вторая
Он проснулся, потому что тетя Зоя гремела посудой на кухне. Должно быть, готовит завтрак. Или обед. На пенсии Иван Ильич совсем отвык смотреть на часы и попросту не имел их. Чтобы узнать время, использовал примитивную дедукцию: подошел к умывальнику и взглянул в зеркало. Легкая краснота глаз, волосы всклокочены с одной стороны и примяты с другой, на колючей щеке исчезающий след наволочки – так он обычно выглядит к одиннадцати.
Иван Ильич потрогал заднюю стенку кухонной печи, обогревавшую его спальню – топили часа четыре назад. Отец Геннадий разжигает огонь рано, перед тем как уйти в свою часовню. В комнате у тетки своя печь, которая отапливает еще и комнату священника. Так себе отапливает… еле бздит. Впрочем, батюшка не жалуется.
Стало быть, время ближе к обеду, а вообще ни туда, ни сюда. Суп варить еще рано, наверняка тетя Зоя затеяла новые плюшки.
Отражение удовлетворенно кивнуло: дедуктивный метод и знание человеческой природы никогда не подводят. Между тем Иван Ильич отражением удовлетворен не был и потянулся за электробритвой. Пока при памяти, ходить неряхой он не будет.
Умывальники стоят в каждой комнате. Даже при наличии ванной это удобно: можно привести себя в порядок, едва встав с постели. Иван Ильич закончил бритье, ополоснулся прохладной водой, и лицо в зеркале обрело человеческий вид. Не скажешь, что пил! Настоящий молодой пенсионер.
Молодой пенсионер – так его называют бюрократы и завистники. Хотя чему тут завидовать? Четверть века пахал как папа Карло, берега месяцами не видел, поляркой не брезговал, лишь бы заработать побольше. Семье, даже бывшей, есть было нужно, ну и тетке помогал.
На заслуженный отдых его оформили в девяносто восьмом. Напоследок сходил наконец в Японию, удачно продал свою первую «Тойоту» и с кучей долларов приехал к тетке. С тех пор среди местных он слывет богачом, хотя от валюты мало что осталось – почти все на ремонт ушло, что-то дочке на свадьбу подкинул да старенькую «Ниву» прикупил. В деревне без машины никуда.
Через десять минут причесанный и одетый в домашние брюки с рубашкой Иван Ильич вошел на кухню. Большую часть времени простоял у двери своей спальни, прислушиваясь, когда тетка уйдет к себе. По утрам он вялый и сонный, а столкнуться с такой энергичной особой, как Зоя Ивановна, не выпив кофе – это чересчур.
Часы в простенке между окнами показывали одиннадцать двадцать четыре. Печка давно прогорела, кофе не сваришь. И электрическую плитку не включить – в духовке уже что-то подозрительно румянится, и проводка нагрузки не выдержит. Кто поздно встает, тому кипяток из термоса и растворимая бурда.
В холодильнике нашелся сыр, в шкафчике лежал подсохший кирпичик хлеба. Иван Ильич соорудил на блюдце бутерброд, заварил кофе и уселся к небольшому столу. У себя он не ел никогда: от крошек уборки невпроворот. Завтракал на кухне, а обедал и ужинал в теткиной комнате. Иногда она приглашала отца Геннадия, но в такие дни племянник старался вовсе смыться из дома. Обычно – к Василию.
В коридоре хлопнула дверь, и вошла Зоя Ивановна.
– С добрым утром, Ваня, – она приоткрыла дверцу духовки, принюхалась к чему-то. – Сегодня тот же рецепт, только не с корицей… Хлеб-то совсем засох.
– После завтрака схожу.
– Как спалось?
– Хорошо, спасибо. Засиделся вчера, конечно…
– День-то тяжелый был, – понимающе кивнула тетя.
Однако тревожный взгляд выдавал ее истинные мысли. Иван Ильич опустил глаза и принялся с удвоенным усердием жевать бутерброд. Зоя Ивановна уселась напротив и наклонилась к нему.
– Ты не пил бы лучше.
– Тёть Зой! – он отодвинул чашку. – Только не начинай, а!
– Конечно, с Васей вы посидеть любили и меру всегда знали, но только одному не надо, пожалуйста.
– Да с чего ты взяла вообще?
– С чего? – она с усмешкой вскинула аккуратно выщипанные брови. – Ты сейчас не прямо в кухню пошел из комнаты, а сперва к вешалке свернул. Уши-то у меня на месте. Стало быть, прятал что-то. А что ты от меня в пятьдесят с лишним можешь прятать, если не бутылку?
Иван Ильич почувствовал, как пылают его уши.
– Тоже мне, мисс Марпл, – выдавил он. – Почему бутылка-то сразу? Почему не любовное письмо или контрабандные наркотики?
– По кочану… Скучновато живешь для этого. Не пей один, Вань.
– Я больше не буду.
Зоя Ивановна чмокнула покорного племянника в макушку и вышла. Из духовки потянуло ванилью и подогретым силосом, причем последний аромат явно побеждал. Иван Ильич быстрее закончил завтрак и отправился в магазин.
Лавка Мурашовых располагалась в центре деревни, выше по склону. Кузьминична вела учет, принимала и отпускала товары, ругалась с должниками и договаривалась с ревизорами. Ее супруг тащил на себе все остальное.
Стены магазина были выкрашены остатками охры, растащенной местными с закрытого после перестройки консервного заводика. Зачем на пищевом производстве понадобилось столько краски, осталось неизвестным: последний директор успел приватизировать бизнес и тут же уехал во Владивосток, где благополучно исчез.
На крыльце магазина примостился с папиросой Иннокентий Мурашов.
– Доброго денечка, – Иван Ильич обменялся рукопожатиями с хозяином. – А меня вот тетка за хлебом послала. В тот раз не было. Свеженького не завозили?
– Этот завезет, – протянул с ненавистью Иннокентий.
В начале девяностых, когда Мурашовы только начинали предпринимательскую деятельность, он сам ездил закупаться в райцентр, а то и во Владивосток. Но постепенно на большой земле самоорганизовался крупный бизнес, оптовики назначили своих экспедиторов, и деревенским лавочникам осталось только сбывать товар. Из серьезного бизнесмена мужик превратился в не пойми что при магазине. И заскучал. И запил.
Своего «заместителя» – молодого водилу из райцентра – Мураш считал заклятым врагом, хотя тот едва ли догадывался, какие страсти по нему кипят в самой отдаленной из приморских деревушек.
– Жаль. Дома уже шаром покати.
– Логистика, – задумчиво пробормотал Иннокентий, затянувшись папиросой. – Попробуй у Лизки спросить – может, чего и заныкала.
Иван Ильич зашел в магазин, прикрыл за собой дверь и, никого не увидев, на всякий случай все же сказал:
– Здорово, Кузьминична. Что с хлебушком?
– Прошлогодний, – прогудела хозяйка из-под прилавка.
Эту шутку она вполне серьезно повторяла перед покупателями третью неделю. Одиозный районный экспедитор до сих пор не вышел из новогоднего пике. Ассортимент не обновлялся с конца девяносто девятого. Обычное дело на праздниках.
В этом году Кузьминична могла выдать что-нибудь поостроумнее, вроде «миллениальный», но она не стремилась никого впечатлить. Кому надо, возьмет и черствый хлеб, а кто брезгует – пусть дома печет. Благо народ в приморских деревнях пуганый и потому запасливый.
– Жаль. Ну, давай один, помягче. И «Студеного» бутылочку… – он положил сотню на прилавок и, пока хозяйка отсчитывала сдачу, спросил: – А вы как? В себя пришли?
Рука Кузьминичны дрогнула, рассыпав немного мелочи – признак высшей степени волнения.
– Придешь тут в себя, всю ночь снился, зараза. Как живой! И ведь накануне только его видела, – пробормотала она. – В магазине, да еще в окошко, когда ужин грела.
– На реку шел, что ли? – насторожился Иван Ильич.
– Ну, да, – Кузьминична подвинула покупки к краю прилавка и спросила: – А Зоя Ивановна что, не печет разве?
– Все больше сдобу, за хлеб не берется… Когда ж этот гад просохнет-то?
– Собиралась Назаренку на него натравить – склад-то уже пустой, считай. Вот и пригласила вчера, а тут вон что. И погуторить не успели.
– Да, кто б мог подумать. Слушай, – вспомнил вдруг Иван Ильич, – а Петр вчера заходил домой вообще?
– Вроде нет. Он только машину забрал, а потом уж сразу в райцентр поехал.
– Я, наверно, схожу. Погляжу, чего там как, дом проверю – зима все-таки.
– Верно, – одобрила Кузьминична.
– Успешно? – осведомился Мураш, когда Иван Ильич вышел на крыльцо.
– Порожняк.
– Ну, чем богаты… На неделе, может быть.
– В другой раз счастья попытаю, – Иван Ильич оглядел сверху деревню и бухту. – Вид у вас отсюда царский, прямо скажем. Не магазин, а ресторан бы строить.
– Может, и построим. Лизка совсем взбесилась. Загорелась этим ту… турбизнесом. Летом, говорит, домики для городских сколотишь. Будто у меня других дел летом нет! И так в огороде пашу не разгибаясь. А грибы! А рыбалка! Корова еще эта… Жить-то когда?
– Домики, говоришь… Смотри, городские конкуренцию не любят.
– Да хрен бы с ними, – Мураш в сердцах сплюнул на снег. – Все одно эту базу первой же цунамой смоет.
Последняя «цунама» в Двупалом была в восемьдесят шестом и облизнула лишь территорию завода. Новые домики стояли как раз на этом месте, так что он мог оказаться прав.
Иван Ильич постоял для приличия еще немного на крыльце, пожал руку Кешке и неспешно зашагал вниз. Единственная улица спускалась прямо к морскому берегу. Посреди бухты из незамерзающей даже в самую лютую зиму воды выглядывала небольшая двуглавая скала. Два пальца. Мальчишкой он там не раз рыбачил.
Места здесь, конечно, живописные. Не только художник оценит. Теперь правую часть пейзажа безнадежно портит новая база отдыха, выстроенная в начале осени какими-то неразговорчивыми парнями. Поговаривали, что здесь замешан тот самый директор рыбзавода. Вообще много чего поговаривали, но Иван Ильич не доверял слухам.
Дома Бондарей и Мурашовых – первые на въезде в деревню. Почти одинаковые пятистенки, только один обнесен высоким сплошным забором, а другой окружает жиденький штакетник. От них до начала улицы метров полтораста вдоль берега. На отшибе стоят – потому и хутор.
Мурашовский дом расположен на перекрестке: посередине основная дорога, влево к реке уходит раздолбанная колея, а справа ровный, отсыпанный щебнем подъезд к базе отдыха.
Иван Ильич недобро покосился на двухметровый забор из рабицы. База была для местных бельмом на глазу. Вообще построено хорошо, новенькие домики из кругляка – это даже красиво, но какое-то все нездешнее. И вывеска «Солнышко» перед воротами казалась настоящим издевательством над вымирающей деревней.
Он подошел к высокому забору Бондарей. Калитка оказалась незапертой. Петр уезжал впопыхах, мог и дом не закрыть. Иван Ильич пересек двор, дернул за ручку дверь – не поддалась. Он хмыкнул и направился к ближайшему сараю, где с давних времен хранили запасные ключи.
Связка висела не неприметном гвоздике над старым верстаком. На самом верстаке сиротливо валялись инструменты: пила, молоток, топор, которым Василий рубил лед на реке. Лезвие совсем затупилось. Иван Ильич вернулся к дому и вставил потертый ключ в замок.
Об ногу потерлось что-то теплое. Он вскрикнул от неожиданности, но, взглянув вниз, узнал Васиного кота. Тот жалобно щурил на солнце глаза и еле слышно мяукал – совсем, бедолага, ослаб за сутки на улице.
– Кешка… Ах ты, дурилка картонная!
Вошли вместе. На веранде Кешка приплясывал от нетерпения, а на кухне сразу метнулся в свой угол, где стояли миски с кормом и водой. Ничего замерзнуть не успело, хотя холод уже начинал окутывать дом своими щупальцами. Иван Ильич положил авоську на стол и принялся растапливать печь.
Сухие дрова занялись быстро, в топке заплясало пламя. Уже через несколько минут на кухне стало теплее. Здесь царил обычный «живой» беспорядок, будто хозяин на минутку выскочил. Чайная кружка с остатками заварки, хлебные крошки на клеенке… Иван Ильич подавил вздох и прошел в комнату.
Петр забрал родителей в город лет десять тому назад, тогда Василий и превратил половину дома в художественную мастерскую. Жил фактически на кухне, а здесь только работал и спал на стареньком диванчике. По периметру комнаты стояли картины – десятки картин на подрамниках – и все лицом к стене.
– Мяу!
Кеша сидел на пороге комнаты и с некошачьей грустью глядел на Ивана Ильича.
– Хозяин-то тебя, выходит, подвел. Все думают, это он сам, значит… Плохо ему, стало быть, жилось, что аж умереть захотелось. А я вот не замечал ничего, – Иван Ильич присел на корточки и неумело почесал коту за ухом. – Ну да, пил. А кто в деревне не пьет? Скучно же! Он зато рисовал много, ни дня не пропускал – до запоев ли тут? Я вот тоже развлекаюсь, читать люблю, а Кешка Мурашов, тезка твой, до последнего класса – по слогам. А потом обижается, как его пацаны прозвали. А чего обижаться на правду? Но Василию до такого далеко было…
Тетя Зоя верно подметила: он и в безвестности не унывал, рисовал и рисовал. Каждый день. Самые лучшие работы отправлял с братом в город, там они понемногу продавались. Какая-никакая а копеечка. Сейчас мольберт пустовал – значит, и последнюю картину художник закончил. Иван Ильич постоял еще минуту посреди мастерской, а потом принялся за работу.
Через два часа дом был готов к зимовке. Он перемыл всю посуду, повыливал воду, которой хозяин натаскал с запасом, собрал все важные документы. В деревне народ хороший, но пустое жилье всегда дурное притягивает.
Все, что весной превратилось бы в гниющую мерзость, Иван Ильич распихал по пакетам и вынес к калитке – позже подъедет и отвезет на мусорку. Особого порядка не добивался: Василий в целом жил аккуратно, но не будет в опустевшем доме уюта, как ни бейся.
Покончив с делами, он уселся на табуретку посреди кухни и открыл свое пиво. Вспомнив теткин наказ, предложил коту:
– Будешь?
Понюхав горлышко бутылки, Кешка мяукнул что-то невразумительное. Иван Ильич пожал плечами и угостился сам, после чего задал собутыльнику второй насущный вопрос:
– Чего ж с тобой делать-то?
Выгонять на улицу нельзя – пропадет. Василий зверя избаловал: держал в доме, завел лоток и кормил на совесть – вон, морду какую отъел! Наружу-то выходил только погулять да отработать перед природой должок за выданную для чего-то шикарную шубу. Кот, конечно, загляденье: хвост трубой, шерсть сияет, глазищи изумрудные прямо в душу глядят. И воспитанный, что в деревне вообще редкость.
Тетке предложить? Себе взять? Иван Ильич покачал головой – только зверей в доме не хватало. Еще неизвестно, как к хвостатым отец Геннадий относится. Добрососедские отношения и без того не складываются, а тут кто-то еще углы метить начнет… Нет уж, пусть законному наследнику достается.
Он потянулся за курткой, пошарил во внутреннем кармане и выудил маленькую записную книжку. Городской номер Петра там был. На всякий случай.
Вернув на место ключи от дома, Иван Ильич пошел звонить. Телефон-автомат висел на стене бывшего дома культуры. Культуры в деревне давно не было, но аппарат работал исправно и даже служил неким символом народного единства. Прямо к рычагу был подвешен на леске жетон для многократного использования.
