Стада больших свиней – и самки и самцы – Угрюмым хрюканьем переполняли поле; Толпились на дворе и бегали по воле, Тряся молочные, отвислые сосцы.
И близ помойных ям, лучами озаренных, В навозной жижице барахтались, толпясь; Мочились, хвост завив, уставив ноги в грязь, И лоснился узор щетин их очервленных!
Но подходил ноябрь. Их убивали. Ах, Какой был славный жир в их грузных животах! Из их больших задов само сочилось сало.
И шкуру их скребли, потом палили их, И пламя тех костров, посмертных, гробовых, Всему селению веселье возвещало.
Часы
Ночью, в молчании черном, где тени бесшумные бродят, – Стук костыля, деревянной ноги. Это по лестнице времени всходят и сходят Часы, это их шаги!
Вокруг устарелых эмблем и наивных узоров Цифр под стеклом утомительный ряд. О луны угрюмых, пустых коридоров: Часы и их взгляд!
Деревянный киоск роковых откровений, Взвизги напилка, и стук молотков, И младенческий лепет мгновений, – Часы и их зов!
Гроба, что повешены всюду на стены, Склепы цепей и скелетов стальных, Где кости стучат, возвещая нам числа и смены – Часы и весь ужас их!
Часы! Неутомимы, бессонны, Вы стучите ногами служанок в больших башмаках, Вы скользите шагами больничных сиделок.
Это где-то на севере, где, я не знаю, Это где-то на полюсе, в мире стальном, Там, где стужа когтями скребется по краю Селитренных скал, изукрашенных льдом.
Это – холод великий, едва отраженный В серебряном зеркале мертвых озер; Это – иней, что точит, морочит – бессонный, Низкорослый, безлиственный бор.
Это – полночь, огромный скелет обнаженный Над серебряным зеркалом мертвых озер, Это – полночь, что точит, морочит, хохочет, Но раздвинуть руками гигантскими хочет Холодный и звездный простор.
В дали полуночной безвольной Это смолкнувший звон колокольный, Это убранный снегом и льдами собор. Это хор похоронный, с которым без слов я рыдаю, Литургия Великого Холода в мире стальном. Это где-то, – не в старом ли северном крае? – не знаю! Это где-то, – не в старом ли северном сердце? – в моем!
Человечество
Распятые в огне на небе вечера Струят живую кровь и скорбь свою в болота, Как в чаши алые литого серебра. Чтоб отражать внизу страданья ваши, кто-то Поставил зеркала пред вами, вечера!
Христос, о пастырь душ, идущий по полянам Звать светлые стада на светлый водопой, Гляди: восходит смерть в тоске вечеровой, И кровь твоих овец течет ручьем багряным… Вновь вечером встают Голгофы пред тобой!
Голгофы черные встают перед тобою! Взнесем же к ним наш стон и нашу скорбь! Пора! Прошли века надежд беспечных над землею! И никнут к черному от крови водопою Распятые во тьме на небе вечера!
Лондон
То – Лондон, о мечта! чугунный и железный, Где стонет яростно под молотом руда, Откуда корабли идут в свой путь беззвездный – К случайностям морей, кто ведает куда!
Вокзалов едкий дым, где светится мерцаньем, Серебряным огнем, скорбь газовых рожков, Где чудища тоски ревут по расписаньям Под беспощадный бой Вестминстерских часов.
Вдоль Темзы – фонари; не парок ли бессонных То сотни веретен вонзились в темь реки? И в лужах дождевых, огнями озаренных, – Как утонувшие матросов двойники.
И голоса гуляк, и жесты девки пьяной, И надпись кабака, подобная Судьбе, – И вот, внезапно Смерть в толпе, как гость незваный… То – Лондон, о мечта, влачащийся в тебе!
Молитвенно
Ночь в небо зимнее свою возносит чашу.
И душу я взношу, скорбящую, ночную, О, господи, к тебе, в твои ночные дали! Но нет в них ничего, о чем я здесь тоскую, И капля не падет с небес в мои печали. Я знаю: ты – мечта! И все ж во мраке ночи, Колени преклонив, тебе молюсь смиренно… Но твой не внемлет слух, твои не видят очи, Лишь о самом себе я грежу во вселенной. О, сжалься, господи, над бредом и страданьем, Я должен скорбь излить здесь, пред твоим молчаньем.
Ночь в небо зимнее свою возносит чашу.
Роковой цветок
Бессмыслица растет, как роковой цветок На черноземе чувств, желаний, дум гниющих. Героев тщетно ждать, спасителей грядущих, И в разуме родном коснеть – наш горький рок!
Иду к безумию, к его сияньям белым, К сияньям лунных солнц, так странных в полдень нам, К далеким отзвукам, в которых гул и гам, И лай багряных псов за призрачным пределом.
Озера роз в снегу, и птицы в облаках, На перьях ветерка присевшие, летая; Пещеры вечера и жаба золотая, Задвинувшая даль, у входа на часах;
Клюв цапли, в пустоту разинутый безмерно, В луче дрожащая недвижно мошкара; Бессильное тик-так, беспечная игра… Смерть сумасшедшего, – тебя я понял верно!
Голова
На черный эшафот ты голову взнесешь Под звон колоколов – и глянешь с пьедестала, И крикнут мускулы, и просверкает нож, – И это будет пир, пир крови и металла!
И солнце рдяное и вечера пожар, Гася карбункулы в холодной влаге ночи, Узнают, увидав опущенный удар, Сумели ль умереть твое чело и очи!
Зло величавое змеей в толпу вползет, В толпу, – свой океан вокруг помоста славы Смирившей, – и она твой гроб как мать возьмет, Баюкать будет труп, кровавый и безглавый.
И ядовитее, чем сумрачный цветок, Где зреет ярче яд, чем молнии сверканье, Недвижней и острей, чем впившийся клинок, Властней останется в толпе воспоминанье.
Под звон колоколов ты голову взнесешь На черный эшафот – и глянешь с пьедестала, И крикнут мускулы, и просверкает нож, – И это будет пир, пир крови и металла.
