Эммануил Роидис
Исповедь могильщика
Дом градоначальника был внушительным и просторным, но его явно не хватало на всех. Чрезвычайно важно было не забыть ни одного мало-мальски приметного общественника, даже если тот был заурядным пирожником, корабелом или скорняком, а ещё умудриться всех вместить и распределить по чину. Гостей пожаловало необычайно много и, как это часто случается на Сиросе, приглашённых дам было существенно меньше, чем способных к танцам мужчин. Танцоры скапливались у входной двери в ожидании уведомления о прибытии новой гостьи и следовали за ней по пятам через парадную лестницу целыми группами, наперебой умоляя составить ему пару. Как только мы подъехали, по меньшей мере пятнадцать человек обступили Христину, а мне оставалось только восхищаться её женским бесстрашием и той лёгкостью, с которой она умудрялась одаривать, словно небесной манной, кого прелестным взглядом, а кого трогательной улыбкой. Весь этот вечер щедрое настроение Христины не иссякало ни на минуту, вот только мне так ничего и не досталось: меня она не замечала, хотя не раз, вскружённая бравурной мелодией вальса, шумная и весёлая, проносилась прямо возле меня. Не имея никакого настроения и желания танцевать, удручённый самыми неприятными мыслями, я искал в толпе хоть одно знакомое мне лицо, пока вдруг не обнаружил стоявшую скромно у стены госпожу Клеарет Галаксиди – незамужнюю даму сорока лет, которой всегда симпатизировал не столько от очарования её зрелой наружностью, сколько из-за её обходительности, такта, простых, невычурных манер, строгих одежд, отсутствия кокетства и каких-либо видимых притязаний. Она весьма неплохо танцевала и делала это с удовольствием, если ей удавалось найти себе партнёра. С этой леди, словно с хорошим другом, или, вернее, подругой, я мог позволить себе открытое и непринуждённое общение, чему она всегда была искренне рада, давая толковые советы по домашнему хозяйству или здоровому образу жизни, и даже присылала мне гостинцы в виде пирожных или анисовых сухариков, позволяя по достоинству оценить её исключительные кулинарные способности. Можете себе представить моё недоумение, когда на дружелюбное приветствие, вместо предложенной, по обычаю, руки, она ответила мне холодным и почти враждебным взглядом.
– Вы разве не танцуете сегодня? – спросил я, не подумавши, совсем упустив из виду, что данное обстоятельство было не только в её власти.
– Нет, как видите.
– Вы же лучшая из всех наших танцовщиц! Мне это показалось странным – я поэтому спросил…
– О, есть куда более странные вещи!
– Неужели?! Под'елитесь?
– Некоторые джентльмены на протяжении многих лет клятвенно заверяли окружавших их молодых дам, что полюбят только скромную, послушную и добропорядочную женщину, хорошую хозяйку, а вместо этого женятся на жеманных, вульгарных особах, что успели вдоволь нагуляться и продолжают свои непристойности даже после свадьбы!
Полной неожиданностью стало откровение старой девы, обычно тактичной и приветливой, которая по возрасту запросто могла бы быть моей матерью, если бы вовремя вышла замуж, и которая, как это вдруг выяснилось, не была столь бескорыстной, когда делилась советами или присылала мне печенья. Её скрытые брачные притязания показались мне весьма забавной историей, но в тот момент мои нервы были на пределе, и вместо благодушной шутки я предпочёл с ней поквитаться:
– Что-то не припомню, чтобы с молодыми дамами я обсуждал подобные вещи, – с хладнокровным недоумением произнес я.
Госпожа Клеарет закусила губу и демонстративно повернулась ко мне спиной, однако брошенная в адрес моей жены фраза, словно заноза, непрестанно пульсировала в раздражённом сознании. По правде говоря, за этот вечер к моей Христине тоже накопилась серьёзная претензия: взявшись пристально наблюдать за нею, я обратил внимание, что в своих одобрительных взглядах и улыбках она не была столь безупречно уравновешенна, как мне это представлялось в самом начале. Значительно чаще остальных жена любезничала с навязчивым блондином, который сначала дважды удостоился быть в паре с ней, затем так и остался подле неё, а в перерывах между фигурами кадрили они с Христиной продолжали оживлённо общаться, хотя танцевала она с другим! Однако более всего я озадачился тем, что этот парень был мне совершенно неизвестен, в то время как все жители Эрмуполиса были знакомы между собою, словно монахи в родном монастыре.
В итоге я совсем растерялся, и это уже было трудно скрывать… Тут ко мне и подсел мой давнишний приятель Евангел Халдуп – наиумнейший, но ещё в большей степени сумасбродный тип, он был циничнее самого Диогена и абсолютно бестактный, словно обезьяна. Из-за многочисленных и неприкрытых измен его покойной супруги он принял за правило самолично смеяться над собою и делал это столь громогласно, что отбивал у других всякое желание к насмешкам. На стенах своего кабинета он повесил изображения достославных Гефеста, Агамемнона, Менелая и византийского Велизария, а рядом с собратьями по несчастью – и свою собственную фотографию. За пять лет супружеской жизни из его уст мы ни разу не слышали ни упрека, ни жалобы, ни порицания, а только иронию да издёвки – настолько едкие и обидные, что до сих пор никто точно не знает, действительно ли от рака пострадала его покойница жена. Само собою, сразу же после окончания траура он объявил себя кандидатом в женихи. Однако из страха, как он говорил, растерять силу духа, если вдруг её снова придётся употребить в защиту поруганной чести, к своей будущей г-же Халдупи он предъявлял следующие требования: она должна быть страшна, глупа и богата. Все эти три наиважнейших качества он обнаружил у девицы по имени Панаёта Турлоти – этакая молоденькая гиппопотамша с формами, что приводили в ужас любого из претендентов на её приданое.
Заметив моё замешательство, этот чудак подсел ко мне с настойчивыми расспросами:
– Что с тобой, братец мой дорогой? Ты ж мрачнее тучи!
– Ничего особенного: немного голова разболелась, – попытался я закрыть разговор.
– А ещё, знаю, мучит тебя мысль, что я был прав, когда сказал, что Христина – не твой вариант… Слишком пылкая она, кровь у неё горячая. Ой, как на мою покойницу похожа по характеру! Смотрю я, а друг-то её старинный ни на шаг от неё не отходит. Вишь вон белокурого красавца, – он указал на того самого парня, что крутился возле Христины, – Карлом Витурием зовут. О, им есть о чём вспомнить!
– Старый друг?! – смутился я. В первый раз вижу! А как такое возможно?
– Всё очень просто: он только-только из Европы вернулся. Этот красавец лет этак пять назад, ещё до того как ты на Сиросе обосновался, до безумия был влюблён в твою Христину, но выдавать её не хотели – средств у него на семью не было. Так отчаялся, бедняжка, что руки на себя хотел наложить! Вполне может статься, что так бы и сделал, но моя жена взялась его утешать. Полагаю, что это был её первый любовник… Я их прямо в соседском саду и застал. Быстро он ей надоел – слишком чувственная натура! Потом опять на твою стал западать… Вот и отправили его во Францию, чтоб сразу обеих и забыл, а ещё на аптекаря выучился и отцу помог. Ха! А забвения-то не получилось – ты глянь, как он твою Христину глазами пожирает! Совет мой дружеский тебе: ты его поберегись, и не стоит с женой на танцы частить!
– Спасибо, я обязательно воспользуюсь советом, – не без иронии парировал я.
– И главное: не дай бог она поймёт, что ты её ревнуешь или в свободе ограничишь, тогда в аккурат с ней нахлебаешься!
– И что же мне тогда делать? – произнёс я с еле скрываемым раздражением.
– А мне-то откуда знать! Ты моего первого совета не послушался – самого лучшего, что я мог для тебя придумать. Остаётся только одно: следовать впредь моему примеру, что бы ни случилось… И постарайся не принимать это близко к сердцу: убеди себя, что всё это мелочи жизни! Да, вот ещё что: не забудь повесить себе на стенку портреты Агамемнона, Гефеста и Менелая, – заключил Халдуп, ёрничая.
Я решительно поднялся и отошёл в сторону, всеми силами сопротивляясь искушению плюнуть этому паршивцу в лицо, но тут объявили cotillion, который мне показался бесконечно долгим. Наконец, закончилось для меня и это испытание – гости принялись расходиться. Я принёс из гардероба шубу жены, бережно накинул ей на плечи, и мы направились к выходу, но тут нас настигли трое молодых людей, одним из которых был Карл Витурий, и наперебой стали умолять задержаться на galop finale, уверяя, что моя супруга пообещала его каждому из танцоров. Жена, естественно, уже не могла припомнить всех обстоятельств. У неё была возможность достичь полного компромисса, сославшись, как это принято, на усталость, и отказаться от танца, но она предпочла разыграть между претендентами жребий. Удача, но не без помощи, наверное, нехитрых манипуляций, улыбнулась вновь Витурию, и мои мучения затянулись ещё на целый час. Справедливости ради, должен признаться, что музыка на "финальный галоп", сочинённая скрипачом и дирижёром местного оркестра, была превосходна, а ритм настолько живой, что сам по себе окрылял, увлекая на танец всех без исключения, даже губернатора, а вместе с ним и приглашённых высокопоставленных особ. Появление бокалов с горячим вином стало кульминацией всеобщей радости и оживления, вот только меня, стоящего поодаль в углу, переполняла желчь, когда я наблюдал, как счастлива была Христина, кружась в объятиях своего Карла. Обрадованный Халдуп вновь вознамерился подойти ко мне, чтобы излить очередную порцию яда в мои раны, но взгляд, которым я его одарил, был, видимо, настолько злобным, что он тут же предпочёл ретироваться. Уезжали мы почти последними, а домой приехали только к пяти утра.
Самое удивительное, что провокационное поведение супруги, ехидство Халдупа и вообще все пережитые мною на этих распроклятых танцах эмоции не только не охладили моих чувств, но ещё больше разбередили меня, разбудили во мне такую страсть, какую я не испытывал к Христине с тех самых пор, как принял решение на ней жениться. Пожирающая ревность и почти двухнедельное воздержание распалили моё воображение, а изысканное в кружевах нижнее бельё, роскошный лиф из муарового шелка, атласные туфли, сладко-пьяный и волнующий замес ее парфюма из ароматов ириса и бог весть каких индонезийских цветов сделали её притяжение нестерпимым. Могу только догадываться, что, когда я приблизился к ней, взгляд мой говорил уже сам за себя – красноречивее любых слов, что было бы бессмысленно мне отрицать и уж тем более меня за это осуждать! Но не успел я и звука проронить, как Христина поспешила опередить меня просьбой: "Дорогой, слов нет, как я измотана, совсем без сил, давай не сегодня!" Я невозмутимо пожелал ей спокойной ночи и с тяжестью на сердце удалился в свою комнату. По чести сказать, то обстоятельство, что спали мы в раздельных комнатах, не было её прихотью – на этом настоял я сам сразу же по возвращении из путешествия: в этом обычае, во-первых, мне виделись благородные черты домашнего аристократизма, а кроме того, меня тяготило чувство пресыщения, которое я ощутил после нашей поездки. Такой вот чудной народ эти влюблённые: никогда не признают, что способны взалкать, если сыты, или допустить хоть на миг, что могут насытиться, пока голодны.
Судя по всему, Христина ещё спала, когда в одиннадцатом часу утра я ушёл в свой кабинет, но, вернувшись к завтраку, я застал её за пианино в приподнятом настроении и возбуждённой.
– Ты только послушай, – сразу обратилась она ко мне, – какой всё-таки замечательный галоп! У меня без нот ничего не получалось сыграть, а тут – с первого раза запомнила наизусть!
Христина принялась наигрывать тот самый злополучный галоп, и эти звуки вновь окунули меня в самые неприятные воспоминания о вчерашнем бале.
– Прошу тебя, – резко оборвал я её, – мне что-то нездоровится, и от музыки меня мутит. Давай, пожалуйста, в другой раз!
Христина посмотрела на меня в недоумении, неспешно закрыла крышку пианино и тихо отошла к окну. В мгновение она оживилась и чрезвычайно радушно, с присущей ей игривостью, замахала ручкой, приветствуя кого-то на улице.
– С кем это ты? – спросил я, стараясь сохранять спокойствие и демонстрируя своё якобы полное безразличие.
– Учитель танцев, господин Куэртзи, – не оборачиваясь, поторопилась заверить меня Христина.
Я поспешил незаметно удалиться в соседнюю комнату и, прильнув к окну, действительно обнаружил проходящего мимо старика Куэртзи, но под ручку с молодым Карлом Витурием… Ах, вот оно что! Мне она упомянула только учителя танцев, хотя, вне всяких сомнений, львиная доля приветствия принадлежала её вчерашнему кавалеру!
Для Сироса этот год стал чрезвычайно удачным: благополучно завершив работу над бухгалтерской отчётностью, жители острова всем своим существом окунулись в праздничную атмосферу бальных вечеров. Только за один текущий месяц их было организовано более десятка. Всё внимание Христины было всецело приковано к балам: в течение дня она тщательно готовилась, ночью танцевала без устали и до упаду, а на следующий день приходила в себя, отдыхала и набиралась новых сил. Мне не оставалось ничего другого, как всюду её сопровождать, пристально за ней следить, сгорать от ревности, а в своих беспокойных снах лицезреть Гефеста, Менелая, а вместе с ними и Витурия – последний, к слову, повадился каждый день прогуливаться возле наших окон. К счастью, среди местных не приветствуются посещения гостей без повода, за исключением нового года или именин, и уж тем более никто бы не позволил чужому мужчине наведываться в гости к хозяйке дома в обычные дни – такой поступок закончился бы неминуемым скандалом, не меньшим, допустим, чем нарушение неприкосновенности восточного гарема. Оставались балы и мимолётные встречи на городских площадях, улицах или паромной пристани. Раз-другой мне привелось лицезреть мою жену направлявшейся в аптеку Витурия, однако это мне не казалось подозрительным и уж тем более уничижительным, потому как именно в этом месте высшие слои нашего общества закупались травами и мазями. Однако всякие мои попытки здраво рассуждать во имя сохранения спокойствия никоим образом не могли помешать мне терзаться сомнениями и заниматься самоедством.
Самым сильным моим разочарованием, постоянно изводившим меня, стало то обстоятельство, что мне практически никогда не удавалось застать Христину одну и свободной от её дел. Даже у полководцев перед генеральным сражением нет, полагаю, стольких забот, как у моей жены. Походы по рынкам, магазинам и торговым лавкам сменялись многочасовыми заседаниями с её подругами. Временами она была крайне занята с модисткой, которая, как выяснилось, не умела держать свои обещания. Ещё большее беспокойство вызывал единственный на Сиросе, а потому всегда бесценный дамский парикмахер Анастасий, частенько изводивший её своей нехорошей привычкой запаздывать, а порою и того хуже: этот бессовестный субъект предлагал жене делать причёску и укладку поутру – другого, видишь ли, времени в его расписании не было! Бал забирал все её силы, дома её непреодолимо клонило ко сну, а отдыхала она обычно до полудня… Зато меня непрестанно мучила бессонница, но я не только не мог уснуть, лежать в кровати не было мочи! Словно мучительные и роковые видения с тенистыми оазисами и прохладными заводями для скитальца по мёртвой пустыне, стали мне приговором мои воспоминания о медовом месяце, о тишине и уединении, о моей Христине, что в тонкой домашней сорочке и с книжкой в руках могла долгими часами находиться рядом со мною. Не столько терзался я воспоминаниями о неге брачных наслаждений, сколько потерянным сердечным покоем и утраченным душевным равновесием, что всякий раз наступали взамен, позволяя мне мирно вкушать от других радостей человеческой жизни. Вместо этого мои затянувшиеся приступы ревности и совершенный раздрай в чувствах сделали из меня, человека степенного и рассудительного, некое подобие бродяги или вопиющего к злой судьбе менестреля.
Как-то ночью, окончательно потеряв терпение, я неслышно приоткрыл дверь, что разделяла наши комнаты, и, убедившись, что Христина спит, осторожно подошёл к её кровати. Спальня освещалась слабым мерцающим огоньком иконостасной лампады васильковых тонов. Холодные рефлексы глубокого синего цвета придавали интерьеру атмосферу загадочности и романтики – это была моя идея, пока мы были в свадебном путешествии. Здесь повсюду царил беспорядок – сказалась накопившаяся за день усталость: на диване лежали наскоро снятые платье и кринолин, рядом прямо на полу валялись турнюры; на кровати – её кружевной корсет, и тут же спал неразлучный котёнок, зарывшись с мордой в белоснежный халат; на стульях кое-как брошены веер, перчатки, букет цветов и бальные призы; бронзовый бюст Кораиса небрежно украшал цветочный венок, а на полке камина сверкали драгоценными камнями попросту разложенные браслеты и ожерелья. Комната напоминала некое божественное капище священной Беспорядицы, но кто посмел бы весь этот хаос назвать унылым или безрадостным, ведь так притягательно прекрасны были все его предметы! В центре всего была сама Христина со своим невозмутимо покойным и умиротворённым лицом: она имела обычай спать чуть развернувшись на животе, согнув одну ногу в колене и подложив под голову руку, воплощая всем своим видом эротику античной скульптуры; её губы то и дело оживали и на какое-то мгновение замирали в лёгкой поощряющей улыбке – точь-в-точь, что не покидала её уст во время танцев, когда она раздавала похвалу своим вездесущим кавалерам. Уже светало, и тусклое утреннее марево проникало сквозь щели в оконных ставнях… Захотелось подойти к ней ближе, но меня остановила неожиданная мысль – пронзительная, как откровение: вот она проснётся, и её улыбку сменят сначала едва заметное недовольство, потом вздох разочарования, зевота, и, в довершение, она ещё и развернётся ко мне спиной! Да, её можно понять: насыщенный вечер, много изматывающих эмоций – прошло не более часа, как она вернулась, только-только уснула, а тут… Я ещё немного постоял в раздумьях, потом беззвучно вышел из её комнаты, запер за собою дверь и снова, словно маятник, стал бродить из угла в угол, продолжая пытать себя непрерывным и изнуряющим монологом. Я сокрушался о том, что для этой женщины не составило бы труда сделать меня счастливейшим из людей, если бы она чуть меньше зависела от светской жизни с её балами и увеселениями – о, как мне хотелось придушить её в тот момент! Однако вряд ли ей что-то угрожало в действительности – не существует, наверное, в мире характера более мягкого и добродушного, чем я: если мне предложат душить птицу, которую нам подают к обеду, то я точно предпочёл бы сам питаться отрубями.